льше не
будет.
   Женитьба Зелинского, впрочем, оказалась весьма кстати.  Вера  заканчивала
десятый класс, надо было поступать в институт. Теперь ничто не отвлекало  ее
от экзаменов. С первой попытки она поступила на филфак университета.
   Но через год Стае развелся, и опять появилась в Верочкиной жизни  грязная
комната в коммуналке на Самотеке... Потом он женился, разводился, находил  и
терял работу, нищал, богател, менял  любовниц,  заводил  детей,  бросал  их,
платил алименты.
   Всякий раз, когда ему было худо или  когда  между  женами  и  любовницами
получался перерыв, он звонил  Вере.  Она  приходила,  мыла  посуду,  стирала
белье, готовила еду, ложилась с ним в постель. Если в  ее  жизни  появлялись
другие мужчины, Зелинский тут же возникал призраком на  горизонте,  распушал
хвост, говорил нежные слова. Презирая себя, Вера забывала обо всем  и  снова
мыла, стирала, готовила, ложилась в постель.
   Какой-нибудь дошлый психоаналитик углядел бы в  этих  отношениях  жуткий,
утробный садо-мазохистский подтекст. Но Верочка не посещала психоаналитиков.
Даже маме она почти ничего не рассказывала. Конечно,  за  эти  годы  Надежда
Павловна имела честь познакомиться с Зелинским. Но не могла спокойно слышать
его имени, не подзывала дочь к телефону, когда он звонил.
   Дело было в том, что Верочка нежно и  преданно  любила  его,  только  его
одного, и никто другой ей не был нужен.
   Единственному человеку, самой близкой своей подруге Тане  Соковниной  она
рассказала все, как было. Еще тогда, в девятом классе.
   - Он ведь изнасиловал тебя!  -  всплеснула  руками  Таня.  -  Он  скотина
последняя, и все они там - скоты, ублюдки, ненавижу!
   - А вдруг  он  меня  все-таки  хоть  немного...  -  Верочка  запнулась  и
покраснела, - хоть немного любит?
   - Знаешь что, - внимательно глядя в ее круглое личико, сказала  Таня  уже
мягче, - давай не будем воспринимать это ни как  трагедию,  ни  как  великую
любовь. Ну случилось, и ладно. Первый твой  женский  опыт,  пусть  не  самый
романтический, но опыт.
   Потом, в двадцать, Таня говорила:
   - Он разобьет тебе жизнь, на твоем месте любая нормальная баба послала бы
его ко всем чертям давным-давно.
   И сейчас, в тридцать, Верочка слышала от своей ближайшей подруги:
   - Зелинский - скотина, бесчувственное животное... В общем, она и сама это
понимала. Она давно знала ему цену, но ничего не могла с  собой  поделать...
На самом донышке ее души жила слабенькая шальная надежда: а может быть, он и
правда любит меня? Просто он такой сложный, непредсказуемый, ни на  кого  не
похожий... Ей было стыдно признаться далее самой себе в том, что эта  глупая
надежда все еще жила.
   Сейчас, стоя перед зеркалом, она ругала себя последними  словами  за  то,
что подкрашивает ресницы, обводит губы контурным карандашом,  пудрится.  Она
даже решила не завтракать до его прихода. Все равно ведь придется поить  его
кофе.
   Потом она ужасно долго одевалась. Натянула джинсы  и  майку,  повертелась
перед зеркалом,  джинсы  поменяла  на  длинную  пеструю  юбку.  Ей  хотелось
выглядеть небрежно, по-домашнему, чтобы он не заметил ее стараний.
   - Он и так не заметит, - усмехнулась Вера, опять влезая в джинсы и  меняя
майку на длинный тонкий свитер.
   Все это  время  нестерпимо  громко  гавкал  Мотя.  Пес  считал,  что  она
одевается исключительно ради прогулки с ним. Он только не мог понять, почему
так долго, и был искренне возмущен.
   Наконец, пристегнув поводок, она отправилась с Мотей во двор. Шел  мелкий
грибной дождь, мягкое  майское  солнце  проглядывало  сквозь  свежую  листву
тополей, капли  дождя  сверкали,  маленькая,  едва  заметная  радуга  стояла
вдалеке над крышами соседнего переулка.
   "Сегодня я наконец распрощаюсь с ним,  -  думала  Вера,  -  я  скажу  ему
что-нибудь обидное, унизительное. Сегодня я увижу его  в  последний  раз,  и
все. Пусть катится. А потом мне некогда будет страдать и  рефлексировать.  Я
буду очень занята, заработаю много денег, поеду с мамой на море..."
   Через полчаса Зелинский явился. Как всегда - ни цветочка,  ни  шоколадки,
только дежурный поцелуй  в  щеку  и  папка  с  двумя  страничками  очередной
рекламной мути, которую надо перевести на английский.
   - Ты зажаришь  для  меня  твой  фирменный  омлет  с  черными  гренками  и
помидорами? Я специально не завтракал.
   Она зажарила омлет, потом сварила  кофе.  Потом  перевела  на  английский
пламенные тирады о волшебных свойствах новой косметической серии  российской
фирмы "Дива".
   - Стае, неужели американцы покупают нашу косметику?
   - Наверное, да, - пожал он плечами, - по-моему, это чистой воды авантюра.
Но мне по фигу. Мне заказали буклеты.
   Стае работал в маленьком издательстве, которое печатало всякие  рекламные
брошюрки,  гороскопы,  книжечки  о  тайнах  сексуальной   совместимости,   о
чудодейственных диетах и гимнастиках, настенные календари с голыми девицами.
Владельцем был его приятель, а он сам - единственным  сотрудником.  По  сути
дела, Вера Салтыкова тоже работала в этом издательстве. Она без конца что-то
переводила,  вела  переговоры  по  телефону,  когда  надо  было  это  делать
по-английски. Телефонные счета она отдавала Зелинскому, он оплачивал.  А  за
свой труд она из рук драгоценного Стаса не получала ни копейки. Она привыкла
за пятнадцать лет делать для него все бескорыстно и с радостью.
   Когда она закончила перевод и  протянула  ему  отпечатанные  на  принтере
странички английского текста, он спросил:
   - Мама во сколько вернется?
   - В пять. - Верочка посмотрела на часы, потом  на  Зелинского.  -  Знаешь
что, Стае, я хотела тебе сказать...
   Но он уже подошел вплотную, его руки нырнули под свободный свитер и ловко
расстегнули лифчик.
   - Я хотела тебе сказать, что больше не...
   - Да, Верочка, я тебя внимательно слушаю, - и  он  зажал  ей  рот  своими
тонкими, сухими губами.
   От его  жесткой  бороды  на  Верочкиной  нежной  коже  иногда  появлялась
неприятная краснота. Раздражение долго потом не проходило.

Глава 3

   Илья Андреевич Головкин попал  под  дождь  в  новом  костюме.  Он  вообще
терпеть не мог дождь, а тут еще зонтик забыл.
   Когда Илья Андреевич  обнаружил,  что  темно-синий  пиджак  линяет  и  на
воротнике белоснежной рубашки появились омерзительные голубые  разводы,  ему
захотелось завыть от тоски. Он упорно убеждал себя,  что  выть  ему  хочется
именно из-за этих дурацких разводов,  из-за  того,  что  бирка  на  красивом
пиджаке "Made in England" оказалась поддельной, как  и  весь  костюм,  такой
элегантный, темно-синий, в редкую тонкую полосочку...
   Эти разводы он заметил в зеркале в дешевой пиццерии, куда  зашел  поесть.
Он уже больше месяца  не  разговаривал  с  женой.  Когда  они  ссорились,  а
случалось это в последнее время часто, Раиса Федоровна переставала  покупать
продукты и готовить, сама ела где придется, но зато и "этот стервец", муж ее
Илья Андреевич, вынужден был питаться в дешевых забегаловках.
   Средства вполне позволяли  Головкину  пообедать  и  поужинать  в  хорошем
ресторане. И костюм он мог бы  приобрести  не  на  вьетнамской  барахолке  в
Лужниках, а в приличном магазине.  При  желании  он  мог  бы  давно  уже  не
пользоваться городским транспортом, а ездить если не на "Мерседесе", то хотя
бы на "Жигулях".
   Нельзя сказать, что Илье Андреевичу было приятно каждое утро в час  "пик"
втискиваться в переполненный вагон метро,  гусиным  шагом  в  душной  сонной
толпе пробираться к  эскалатору  на  переходе,  где  кто-нибудь  обязательно
толкнет, пнет, обматерит.
   Разумеется, ничего приятного не было  и  в  должности  начальника  отдела
снабжения маленькой  макаронной  фабрики.  Но  вот  уже  двадцать  лет  Илья
Андреевич занимал эту странную и, в общем, довольно хлопотную  должность.  И
жить он старался "по средствам", но не по тем, которые имел на самом деле. О
реальных доходах  скромного  снабженца  не  догадывался  никто,  даже  жена.
Скудный  быт  семьи  Головкиных  соответствовал  доходам  Раисы   Федоровны,
учительницы труда в школе, и Ильи Андреевича,  начальника  отдела  снабжения
макаронной фабрики.
   Каким чудом сохранилась нищая грязная  фабричка  в  укромном  переулке  в
Сокольниках, никто не знал. Макароны,  которые  она  производила  на  ржавом
довоенном оборудовании по устаревшим технологиям, давно  никто  не  покупал.
Развесная лапша и вермишель  десятилетней  давности  плесневела  на  складах
магазинов в глубинке, иногда ее пускали на корм скоту, но  чаще  кормили  ею
заключенных в тюрьмах и лагерях, солдат в армии и детей в детских домах.
   Мрачное, полуразвалившееся здание было построено в середине прошлого века
немцем-кондитером.  Когда-то  здесь  вручную  пеклись  вкуснейшие  пирожные,
воздушное печенье птифур, отливались глянцевые  шоколадные  "бомбы",  внутри
которых были замурованы крошечные  фарфоровые  зайчики  с  розовыми  ушками,
куколки в балетных пачках, белые медвежата. Все это прямиком из  Сокольников
отправлялось  каждое  утро  в  знаменитый  гастроном  Елисеева,  в  булочную
Филиппова.  Рассыльные  в  элегантной  униформе  развозили  по  всей  Москве
заказные огромные торты. Высокие, причудливо разукрашенные коробки в  пышных
бантах они держали на вытянутых руках, торжественно, осторожно,  ибо  каждый
такой торт был неповторимым произведением кондитерского искусства.
   Для себя немец выстроил двухэтажный пряничный домик  с  широкой  винтовой
лестницей внутри.
   После революции потомки кондитера эмигрировали, фабричка  была  объявлена
народным достоянием и стала вместо кондитерских  изысков  производить  серые
макаронные изделия для голодных трудящихся.
   В пряничном  домике  разместились  бухгалтерия,  отдел  кадров,  партком,
фабком и  прочая  администрация.  Пожилая  секретарша  нынешнего  директора,
натура тонкая и впечатлительная, любила рассказывать шепотом,  как  поздними
вечерами  бродит  по  гулкой  винтовой   лестнице   прозрачное   привидение,
немец-кондитер в белой рубахе до пят, в ночном колпаке с  кисточкой,  и  его
страшное лицо подсвечено снизу дрожащим огоньком сальной  свечи.  Никто  ей,
конечно, не верил, но допоздна в пустом административном здании старались не
засиживаться.
   Впрочем, в последние годы  администрации  фабрички  и  днем  делать  было
нечего. Бухгалтерия и плановый отдел, полдюжины пожилых  женщин  с  трудными
судьбами, гоняли чаи, обсуждали мексиканские телесериалы,  недостатки  своих
зятьев и невесток, рост цен и преступности.
   Войдя в свой маленький кабинет, все еще  украшенный  портретом  Ленина  и
почетными грамотами в деревянных рамках, Головкин первым делом снял  пиджак,
брезгливо осмотрел  полинявший  ворот.  Даже  на  пальцах  остались  мерзкие
голубоватые пятна.
   - Вот ведь дрянь какая, - пробормотал он себе под нос, повесил пиджак  на
плечики, надел синий сатиновый халат и уселся за стол.
   Позавчера вечером, наглотавшись снотворного в купе поезда Прага - Москва,
засыпая тяжелым, нездоровым сном, он  сказал  себе:  "Потом.  Все  потом.  Я
отдохну после безумной гонки, приду в  себя  и  попробую  спокойно  обдумать
ситуацию".
   Потом он ехал еще день, до вечера, и вроде было у него время подумать. Но
соседи по купе громко разговаривали, играли в карты,  настойчиво  предлагали
ему выпить. Он убеждал себя, что это мешает думать, что в  такой  обстановке
невозможно  сосредоточиться,  но  уже  ясно  понимал:   вранье,   отговорки.
Вариантов нет, думай не думай, хоть мозги вывихни, на этот раз  нет  никаких
вариантов.
   Выйдя из поезда в Москве на Белорусском вокзале, он  продолжал  малодушно
врать себе, что дома  он  тоже  не  сумеет  собраться  с  мыслями.  Мрачное,
нервозное молчание жены не даст ему сосредоточиться. И действительно, за две
недели, пока он был в Праге, дома ничего не изменилось. Жена продолжала свой
демонстративный бойкот, холодильник был пуст.
   Илья Андреевич опять выпил сильное снотворное  и  забылся  тяжелым  сном.
Проснулся он рано, по дороге на работу позавтракал в пиццерии и опять сказал
себе, что вот наконец сейчас, заперевшись в своем тихом уютном кабинете,  он
сумеет  сосредоточиться.  Выход  должен  быть.  Надо  только   как   следует
пошевелить мозгами.
   Но, когда он остался один и ничего уже не мешало  шевелить  мозгами,  ему
вдруг почудилось, что в окошко кабинета за ним неотрывно следят, наблюдают и
видят не только выражение его лица, но даже мысли могут прочитать.
   Паника,  которая  жила  в  нем  все  эти  дни,  поднялась  в  душе  новой
тошнотворной волной. Илья Андреевич считал себя человеком трезвым, разумным,
крайне осторожным. И не мог понять, почему на пятьдесят седьмом году  жизни,
пройдя огонь и воды, выбравшись  живым  и  невредимым  из  самых  немыслимых
передряг, он умудрился так смертельно вляпаться.

***

   Антону Курбатову приснился  совершенно  идиотский  сон.  Сны  ему  вообще
снились  редко,  и   были   они   обычно   какие-то   мутные,   черно-белые,
бессмысленные. Просыпаясь, он уже ничего не помнил. А тут  -  вскочил  среди
ночи в холодном поту, стал хлопать глазами в темноте.
   Рядом, приоткрыв рот и по-детски положив ладонь под  щеку,  крепко  спала
Оля. Из шикарных Галюшиных хором пришлось перебраться сюда, в  однокомнатную
Ольгину квартирку в Чертанове. Сановный Галин супруг вернулся из Стокгольма.
А  у  Ольги  никакого  супруга  не  было.  Клетушка   в   Чертанове   и   ее
тридцатипятилетняя хозяйка всегда были к услугам Антона. В любое время суток
он мог заявиться сюда и  жить,  сколько  захочется.  Но  Антон  старался  не
злоупотреблять  Ольгиным   гостеприимством.   Одинокая   независимая   дама,
врач-уролог, кандидат наук, Ольга Тихонова  больше  всего  на  свете  хотела
стать женой  красивого  легкомысленного  предпринимателя  Антона  Курбатова,
который был младше ее на четыре  года  и  к  семейной  жизни  совершенно  не
пригоден.
   Как женщина умная и тактичная, Ольга никогда  не  заводила  разговоров  о
браке впрямую. Но она постоянно намекала, мягко, тонко, как бы между прочим.
Однако для свободолюбивого Антона этих намеков было вполне достаточно, чтобы
появляться в Чертанове редко и не задерживаться надолго.
   Стараясь не разбудить Ольгу, он тихонько вылез из-под одеяла, накинул  на
голое тело махровый Ольгин халат, висевший на стуле,  отправился  на  кухню,
зажег маленькое  бра  под  соломенным  абажуром,  налил  в  кружку  воды  из
холодного чайника, выпил  залпом,  уселся  на  широкую  деревянную  лавку  и
закурил.
   Идиотский сон не выходил из головы. Он был такой яркий и конкретный,  что
Антон даже познабливать стало от ужаса. Ему приснилось, будто они с Дениской
несутся по старой Праге, по знакомым улицам.  Бежать  тяжело,  ноги  во  сне
кажутся ватными, не слушаются, но за ними гонится кто-то страшный, с черными
провалами вместо глаз. Антону хотелось  закричать,  позвать  на  помощь,  но
вместо крика получался какой-то беззвучный хрип. А Денис отставал, без конца
спотыкался и вдруг исчез совсем. Антон оглянулся, а брата нет рядом. Во  сне
Антону показалось, что брата вообще больше нет, никогда не будет.
   - Чушь, фигня какая-то, - сказал он себе вслух и подошел к окну.
   Уже  светало.  С  высоты  тринадцатого  этажа  все  казалось   маленьким,
игрушечным. Стандартное четырехэтажное здание школы выглядело белым кубиком,
качели  и  домики  детской   площадки   напоминали   детали   пластмассового
конструктора.
   Коробки новостроек уходили вдаль, в  бесконечность,  и  зыбкий  пасмурный
рассвет  делал  их  призрачными,   нереальными,   будто   кто-то   расчертил
пространство на аккуратные прямоугольники, а на самом деле нет  там  никаких
домов, никаких людей, просто черно-белый плоский рисунок.
   На Антона вдруг накатило ощущение пустоты и одиночества. Он вспомнил, как
в детстве его одного отправили на месяц в Болгарию, в детский  санаторий  на
берегу Черного моря. Денис сломал ногу, у него был какой-то сложный  двойной
перелом, и он весь месяц лежал в больнице в Праге. Антону было семь,  Денису
шесть. Ни до этого месяца, ни после братья не расставались так надолго.
   Антону в санатории не нравилось. Ему было одиноко и неуютно. Там отдыхало
много детей из России, но он не мог ни с кем  подружиться.  Многие  часы  он
проводил, стоя у высокого забора, втиснув лицо между металлическими прутьями
и глядя на небольшое кукурузное поле, которое шло по обеим сторонам шоссе. И
вот однажды он  увидел,  как  бежит  по  шоссе  мальчик  лет  шести,  худой,
маленький, с темно-русым ежиком волос. Он даже  закричал:  "Дениска!",  стал
протискиваться сквозь прутья  забора.  Мальчик  подбежал  ближе,  засмеялся,
крикнул что-то по-болгарски. Это, конечно, был не Дениска.
   Чувство обманутости, брошенности, безнадежного сиротства долго  потом  не
проходило. Оно так и осталось в нем на всю жизнь, где-то  на  самом  донышке
души.  Когда  у  него,  взрослого,  бесшабашного,  независимого,   случались
серьезные неприятности, а брата рядом не было, он опять на  несколько  минут
превращался в семилетнего Антошку, втиснувшего лицо между прутьями забора  и
глядящего на кукурузное поле...
   Он докурил до фильтра, поеживаясь, вернулся в комнату, нырнул под одеяло,
прижался лбом к Ольгиному теплому плечу. Она  что-то  пробормотала  во  сне,
повернулась, обняла его за шею.
   "А может, и правда жениться на ней? - неожиданно подумал  он.  -  Из  нее
выйдет отличная жена".
   Но он тут же отогнал от себя эту дурацкую мысль и  удивился,  как  сильно
подействовал на  него  странный  противный  сон.  Он  ведь  никогда  не  был
суеверным, плевал на всякие  приметы,  предчувствия.  Это  Дениска  верил  в
интуицию, в сны, в прочую мистическую муть.
   Антон сам не заметил, как заснул. Никаких кошмаров ему больше не снилось.
Проснулся он от телефонного звонка. Телефон стоял на ковре у  тахты.  Ольга,
не открывая глаз, нащупала трубку.
   - Да, здравствуйте, Ксения Анатольевна. - Она вопросительно уставилась на
Антона. Он молча кивнул и взял трубку.
   - Мама? Доброе утро.
   Он не успел удивиться, каким образом мать  разыскала  его  здесь,  откуда
узнала Ольгин телефон. Лицо его сильно побледнело, голова закружилась.
   - Да, мама. Я сейча приеду, - проговорил  он  совершенно  белыми  губами,
положил  трубку,  вскочил  с  кровати,  заметался   по   комнате,   подбирая
разбросанную по ковру одежду.
   - Что случилось? - тихо спросила Ольга.
   - Чушь какая-то! - закричал он ей в лицо.  -  Этого  не  может  быть!  Ты
слышишь?! Этого быть не может!
   - Антон, в чем дело?
   - Какие-то идиоты позвонили, говорят, будто Дениска... Будто его...
   - Что? - не поняла Ольга. - Объясни толком...  Но  он  уже  вылетел  вон,
забыв зашнуровать кроссовки.

***

   Невысокая прямая фигура появилась перед Ильей Андреевичем так неожиданно,
что он даже не успел испугаться. Да и поздно было пугаться. Он  знал:  стоит
ему сейчас рыпнуться, сделать любое резкое движение, и ему в  грудь  упрется
темное пистолетное дуло или тонкое сверкающее лезвие финки.
   Прохожих в переулке было мало,  но  все-таки  были.  Колченогая  бабка  с
авоськой просеменила мимо,  два  подростка  в  широких  приспущенных  штанах
промчались на роликах, молодая мамаша медленно  катила  коляску.  Были  люди
вокруг, все-таки город, не пустыня, и время не позднее - семь часов  вечера.
Но Илья Андреевич знал: если что, не успеет он пикнуть, позвать на помощь.
   Человек, стоящий вплотную к нему, убивал сразу, с первого удара. Ему даже
оружие не  требовалось  для  этого.  Он  владел  моментальными  смертельными
приемами всяких сложных восточных единоборств.
   Кличка Сквозняк появилась у него еще в детстве и прикипела, вероятно,  на
всю жизнь. Казалось, этот человек может проходить  сквозь  стены,  возникать
ниоткуда и исчезать в никуда.
   Однажды Илья Андреевич стал случайным свидетелем разборки. Молодой бандит
подозревался в воровстве у  своих.  Скво