м.  Никаких
отпечатков. Потом этот клей отлично оттирался спиртом. Главное - не забывать
постоянно смазывать руки кремом, иначе от  клея  и  спирта  кожа  становится
слишком сухой, пальцы теряют гибкость и  чувствительность.  Руки  -  главное
оружие. Многие приемы в перчатках  не  получаются.  Именно  руками  Сквозняк
сделал своего первого жмура. Голыми руками.
   Шел  1981  год.  Сквозняку  исполнилось  восемнадцать,  и  Монгол   решил
по-своему отпраздновать его совершеннолетие.
   В форточки Коля давно уже не пролезал. При ограблениях он либо  стоял  на
"атасе", либо помогал выносить вещи. Монгол, как правило, брал  на  дело  не
больше двух человек. На этот раз они  пошли  вдвоем.  Квартира  принадлежала
банщику из Краснопресненских бань.  Монгол  был  знаком  с  ним  много  лет.
Приземистый толстый  московский  грузин  Ираклий,  по  прозвищу  Ира,  кроме
банного дела, занимался еще  скупкой  краденого,  особенно  любил  ювелирный
антиквариат. Накануне он серьезно надул Монгола,  купил  у  него  изумрудный
комплект, серьги, кольцо и кулон, в три раза дешевле, чем  стоили  вещи.  Он
долго и горячо убеждал Монгола, будто вещи поддельные,  не  начала  прошлого
века, а современной  работы.  К  тому  же  золото  низкопробное,  с  большим
процентом серебра. И изумруд на одной сережке с трещинкой.
   Монгол не возражал. Глядел внимательно своими  щелочками,  молчал,  потом
взял деньги, в три раза меньше, чем должен  был  взять.  Сквозняк,  сидевший
рядом, сразу понял: банщик  уже  не  жилец.  Врет  он  Монголу,  врет  и  не
краснеет. Только слишком уж возбужденно  говорит.  Наверное,  думает,  будто
самый умный.
   Когда они распрощались с красноречивым банщиком и вышли на улицу.  Монгол
сказал:
   - Послезавтра он отправляет жену с детьми к родителям в Кутаиси.  У  него
будет жить любовница. Цацки он не перепродаст, скорее всего,  оставит  себе.
Может, конечно, любовнице подарить сгоряча, но она все равно с  ними  никуда
не уйдет. Не успеет.
   Сквозняк немного удивился, когда узнал, что ночью к  грузину  они  пойдут
вдвоем. Только вдвоем. Монгол и он. Однако спрашивать ничего не стал. Монгол
не любил лишних вопросов.
   В полночь они позвонили в дверь. Просто позвонили. И банщик  впустил  их.
На нем была грязноватая белая майка и широкие сатиновые трусы в цветочек. Из
комнаты орала веселая эстрадная музыка.
   - Не додал, не ждал, проходите, гости дорогие, - широким жестом он указал
на кухню.
   - Ираклий, кто там пришел? - закричал женский голос из глубины комнаты.
   - Пойди, Сквознячок, поздоровайся с дамой, - шепнул Монгол.
   Хозяин не услышал и очень удивился, когда сдан из дорогих гостей,  вместо
того чтобы пройти в кухню,  направился  в  комнату,  где  красивая  Зиночка,
товаровед магазина "Грузия", лежала на тахте. Она была совсем не в том виде,
в котором женщина может  предстать  перед  незнакомым  мужчиной.  И  Ираклий
возмутился, даже голос повысил:
   - Эй, Сквознячок, туда нельзя! Что за дела, Монгол?
   Однако ответа не услышал. Быстрым, едва заметным движением  Монгол  завел
его правую руку за спину, так что суставы затрещали, а банщик  на  несколько
секунд потерял сознание от дикой боли.
   - Где цацки? - ласково спросил Монгол и одним ударом колена отбил банщику
почку.
   - Все отдам, - прохрипел Ираклий, - не убивай, все отдам. Сосунку  своему
крикни, чтобы женщину не трогал.
   - Пошли, - Монгол поволок скорчившегося,  хрипящего  банщика  в  комнату,
отдавать будешь.
   Коле было интересно увидеть женщину, которую ему предстоит замочить через
несколько минут. Монгол заранее предупредил об этом.
   - Она знает мало, и долго разговаривать  с  ней  не  надо,  -  сказал  он
Сквозняку, когда они ехали в лифте.
   Женщина  лежала  на  тахте  совершенно  голая.  Когда  в  комнату   вошел
незнакомый парень, она ойкнула и испуганно прикрылась одеялом.
   - Ты кто, пацан? Сюда нельзя. Выйди сейчас же!
   - Мне можно, - улыбнулся Сквозняк. Она была  очень  хорошенькая.  Светлые
короткие кудряшки, яркие пухлые губки, большая грудь. Коля подумал, что если
посмотреть со стороны, то все это выглядит очень классно, как в американском
фильме. И, невольно подражая киношным злодеям,  он  как  бы  чуть  с  ленцой
неохотно, медленным движением саданул красотке под дых. Пока она, как  рыба,
хватала воздух открытым ртом, он наклонился, схватил ее за волосы и ласковым
шепотом произнес на ухо:
   - Где у твоего барана тайники, знаешь? Она смотрела на  него  выпученными
глазами и уже не казалась такой хорошенькой. Лицо  побагровело,  рот  широко
открыт. Она все еще не могла отдышаться.
   - Не знаешь - сразу замочу.
   Для убедительности он легонько, ребром ладони, ударил ее по болевой точке
на шее. Удар был рассчитан точно, ровно настолько,  чтобы  она  могла  после
этого говорить и двигаться, но чтобы сомнений никаких у нее не осталось.
   Тайников она не знала. Но  на  серванте  лежала  горстка  ее  собственных
драгоценностей - сережки с  большими  синими  сапфирами,  два  кольца,  одно
старинное, бриллиантовое, другое современное, сапфировое, под серьги, и  еще
часики золотые на дутом золотом браслете. Всего час назад она сняла все это,
раздеваясь перед бурной страстью, и аккуратно положила на сервант.
   - Возьми, все возьми, только не убивай. У меня сынок маленький, два года.
И мама инвалид. Не убивай, - бормотала она.
   Вдобавок к  украшениям,  которые  он  сгреб  в  карман  с  серванта,  она
протянула на дрожащей ладони золотой  медальон  в  форме  ракушки.  Медальон
всегда висел у нее на груди на тонкой цепочке. Она никогда его  не  снимала,
это был талисман.
   Сквозняк небрежно бросил медальон в карман брюк.
   Ощущение абсолютной  власти  над  сытой,  красивой,  холеной  бабой  было
настолько острым и ярким, что Сквозняк даже замешкался на несколько  секунд,
невольно стараясь растянуть этот кайф.
   Дорогие побрякушки приятно оттягивали карман. Он уже знал в этом толк,  с
первого  взгляда  понял:   цацки   все   до   одной   настоящие.   Любовница
банщика-антиквара подделку на себя не нацепит. А теперь все -  его.  Захочет
продаст, захочет -  подарит  кому-нибудь.  И  перед  Монголом  необязательно
отчитываться. Он и так много возьмет в этой хате.
   - Ну, что там у тебя? - послышался сзади голос Монгола.
   Все это время он разбирался  с  хозяином  в  соседней  комнате.  Сквозняк
оглянулся.  Женщийа  попыталась  встать  на  ноги.  Даже  не  увидев,   лишь
почувствовав легкое движение с ее стороны, Коля Козлов не раздумывая перебил
ей горло ребром ладони и негромко произнес:
   - У меня все, Монгол.
   Его удивило, как, оказывается, ненадежно держится  жизнь  в  человеческом
теле. Всего-то один удар, и привет. Просто и быстро,  словно  рыбу  оглушить
или куренку голову свернуть.
   Потом так  было  еще  трижды.  Двое  молодых  здоровых  мужиков  и  пацан
четырнадцати лет. Со всеми он справлялся легко, ударом руки  по  горлу.  Они
даже не сопротивлялись, будто понимали  -  бесполезно.  И  каждый  умолял  о
пощаде, надеялся до последней секунды, каждый  готов  был  отдать  все,  что
имел, лишь бы жить.
   А  чужая  жизнь,  оказывается,  такая  хрупкая,  нежная.  И  так   сладко
чувствовать, что вот она, в полной твоей власти, чужая жизнь. Один удар -  и
нет ее. Ты самый главный, все можешь, все тебе легко. Даже дух захватывает.
   Однако пятое убийство далось ему тяжело. Пятый о пощаде не молил, жизнь в
его теле держалась крепко. Не могло быть и речи  об  одном  ударе,  о  голых
руках. Пятого пришлось застрелить, причем так, чтобы до последней секунды он
не догадывался ни о чем. Если б догадался - хоть за секунду до выстрела,  то
Сквозняк тут же стал бы трупом. Пятым был сам Монгол.
   Глаза-щелочки смотрели, не мигая, прямо в душу. Хоть и  внушал  Монгол  с
детства, будто нет ее, души, однако сам глядел именно в нее и видел, что там
творится. Под взглядом Монгола молодой  бандит  чувствовал  себя  маленьким,
беззащитным сиротой.
   "Знай свое место, - говорили глаза-щелочки, - все, что ты умеешь, я  тебе
дал. Все, что в тебе есть, - мое. И ты сам - мой, весь, с потрохами".
   Монгол никогда вслух не произнес этих  слов,  да  и  не  надо  было.  Они
понимали друг друга молча. Каждый  шаг  молодого  бандита  был  подконтролен
Монголу. Ни разу не ходил он на дело сам, по собственной воле. Монгол  велел
стоять на стреме - он стоял. Велел убить - он убивал. Ему было уже двадцать,
он сам мог все, а вынужден был таскаться на коротком  поводке  за  маленьким
кривоногим человечком, словно огромный сильный медведь за старым цыганом  на
ярмарке. Свистнет хозяин - медведь спляшет. Мигнет хозяин - медведь  задерет
любого.
   Сквозняк кожей чувствовал, какой  кайф  испытывает  маленький  кривоногий
хозяин от этой своей абсолютной власти.  Ненависть  росла  в  нем  медленно,
осторожно, но настал момент, когда она заполнила целиком все его существо. И
стало страшно - Монгол видит насквозь, может догадаться  и  тогда  убьет  не
раздумывая. Монгола не проведешь.
   Сквозняк терпел, прятал свою ненависть, как мог,  нежил  ее,  успокаивал.
Чужая жизнь висит на волоске, это он хорошо усвоил после четырех убийств. Но
перерубить волосок можно, только если прикажет Монгол. В этом нет настоящего
кайфа. Есть риск, но не ради самого себя, а по чужой прихоти.
   Монгол проживет еще очень долго и,  пока  он  будет  жив,  будет  держать
Сквозняка на коротком поводке. Выходит, занимаясь вечерами с Колей  Козловым
в спортивном зале, Монгол растил не продолжение свое,  не  равного,  игрушку
дрессировал, как зверя.
   Он говорил, будет учить пацана бесплатно, только залезет сирота один  раз
в форточку - и все. Однако та  ночь,  когда  одиннадцатилетний  Коля  Козлов
карабкался по ржавой ледяной лестнице, была лишь началом. Расплачиваться  за
науку придется всю жизнь. Это несправедливо и унизительно.
   Сквозняк считал, что  расплатился  сполна.  Четыре  трупа,  сделанные  по
приказу Монгола, - это вполне достаточно.  Теперь  он  может  сам  сколотить
небольшую бригаду и жить как вздумается, убивать по собственной воле,  брать
что хочется - не украдкой, не потихоньку от глаз-щелочек.
   После четвертого "мокрого" дела они отсиживались почти год. Монгол всегда
точно знал, когда пора осесть на дно и как долго нельзя всплывать.
   Захар вернулся из зоны, авторитет его  вырос  еще  больше.  Здоровье  его
сильно подорвали чифирь, водка и несколько долгих голодовок-протестов против
беспредела лагерного начальства.
   Теперь не было в России мало-мальски серьезного вора, который не приходил
бы за советом и помощью к старому авторитету.
   Захар судил в самых серьезных разборках, за ним почти  всегда  оставалось
последнее слово.  В  делах  он  участвовал  только  советами,  мозгами,  жил
скромно, как и положено вору в законе.
   Сквозняк замечал, что нет в Захаре прежней жесткости. Бессмысленное слово
"совесть" все чаще слетало с его губ. Иногда он  начинал  спьяну  каяться  в
старых грехах, плакал под магнитофонные записи  своего  любимого  Высоцкого,
рассуждал о душе и Боге. Правда,  только  при  Сквозняке  он  позволял  себе
раскиснуть.
   - Никому не верю, сынок. Никому. Вот помру я, и  молодые  волки  загрызут
друг друга. Начнется новый век. Век беспредела. Не  будет  блатного  закона,
эти новые все себе позволят. А так нельзя. Один позволит, другой -  и  сразу
кровь, очень много крови... Сами в ней захлебнутся... Ты держись подальше от
блатных, сынок. Никому не верь. Ты сам по себе  будь,  у  тебя  сил  на  это
хватит. Я ведь хотел для тебя совсем другой судьбы. Что б ты учился, женился
на хорошей женщине, чтоб были детки у тебя... А у меня  вроде  как  внучата.
Знаешь, как хочется мне внучат понянчить? Не знаешь, не понимаешь. И  теперь
уже не поймешь никогда. Поздно. Тебе уже с этой  дорожки  не  сойти.  Я  сам
виноват, сам тебя в ту форточку пихнул. Думал, как лучше... Не  просчитал  я
Монгола, не просек его поганую суть.
   Сквозняк терпеливо слушал эти долгие пьяные монологи и думал о  том,  что
сам он до такого не дойдет. Это ж кисель, а не человек.
   - Ты бы не пил столько, Захар, - говорил он, - вредно это.
   - Не буду, сынок, не буду, - еще одна стопка опрокидывалась в горло, -  я
ведь оглянуться не успел, как жизнь прошла. Старый я совсем,  не  годами,  а
душой и шкурой своей... Воровской век короток, а ответ все равно  держать...
потом.
   - Перед кем это? - мрачно спрашивал Сквозняк.  -  Там  ведь  нет  никого.
Пустота.
   - Ну откуда ты знаешь? Ты состарься сначала, жизнь проживи... И  не  мочи
ты больше, сынок.  Они  ж  потом  тебе  сниться  станут,  если  до  старости
доживешь.
   - Не станут.
   Разговоры эти утомляли и раздражали Сквозняка. Но он  терпел.  Захар  был
единственным  в  мире  человеком,  к  которому   он   чувствовал   если   не
привязанность, то детскую благодарность. На самом дне его души жило странное
теплое чувство, совсем слабенькое и чужое для его холодной сути. Ничего  эта
благодарность в нем не меняла, и как только не станет Захара, погаснет и это
последнее живое тепло.
   С другими Захар оставался все тем же - жестким, не  терпящим  возражений.
На первом  месте  для  него  стоял  незыблемый  воровской  закон,  и  каждый
нарушивший его заслуживал наказания.
   На Монгола ему жаловались уже не раз.  Многих  он  обидел.  Однако  Захар
старого приятеля не трогал. Сам не мог ему простить многое,  но  не  трогал.
Сквозняк знал единственную тайную причину: страх. Захар боялся Монгола, и  в
страхе  этом  было  больше  мистики  и  суеверия,   чем   логики.   Впрочем,
определенная логика тоже была.
   - Я только подумаю, что пора его остановить, а  он  уже  выскочит  из-под
земли, как призрак, и замочит меня одним  ударом,  -  сказал  однажды  Захар
Сквозняку, - однако остановить-то надо. Он ведь машина, не человек.
   Не мог Монгол этого слышать. Не  мог.  Однако  через  несколько  дней  он
возник перед Сквозняком, как всегда неожиданно, и сказал тихо:
   - Разговор есть.
   Сквозняк не удивился, когда услышал очередной приказ  своего  кривоногого
хозяина. Он ждал этого. И уже знал, как поступит.
   У Монгола была одна маленькая слабость.  Он  любил  ритуалы,  театральные
эффекты. Он мог бы запросто все сделать сам, однако обратился  к  Сквозняку.
Ему хотелось красивого зрелища, хотелось кайфа от своей безграничной власти.
Ну что ж, он получит свой кайф.
   Сквозняк выдержал взгляд глаз-щелочек, он просто заставлял  себя  в  этот
момент думать и чувствовать так, как надо Монголу.  Он  выдержал,  и  Монгол
ничего не заподозрил до самого последнего момента.
   В апреле Сквозняку исполнялся двадцать один год.
   - Я хочу, чтобы мы втроем тихо посидели, - сказал он Захару.
   - Третий - Монгол?
   - Ну а кто же? Вспомним старые времена. Если будет погода хорошая,  можно
и на природу куда-нибудь, ты порыбачишь, костер разожжем. Ты же  любишь  это
дело.
   - Хорошо, сынок. Как хочешь, так и  будет.  Двадцать  один  -  английское
совершеннолетие.
   Погода была отличная. Машину  вел  сам  Захар.  Его  скромная  крепенькая
"Нива" была хороша для подмосковных лесных дорог. Солнышко  светило,  птички
пели. Сквозняк сидел рядом с Захаром,  Монгол  сзади.  Всю  дорогу  Сквозняк
чувствовал затылком проклятый взгляд и далее думать не позволял себе о  том,
что произойдет на самом деле всего лишь через полчаса.
   Остановиться решили у маленькой заросшей реки. Вылезли из машины.
   - Рыбка здесь вряд ли есть, однако место хорошее, - сказал Захар.
   - Давай, - шепнул Монгол одними губами. Захар стоял к ним спиной,  сладко
потягивался, похрустывая суставами.
   - Воздух-то какой!
   И в этот момент прозвучал сухой хлопок выстрела.
   Монгол упал на траву, и глаза-щелочки уставились в яркое апрельское небо.
Сквозняк шагнул к нему и взглянул в  эти  страшные,  всевидящие  глаза.  Вот
теперь  ничего  в  них  страшного  не  было.  Захар  наклонился  и   большой
толстопалой рукой в татуировках закрыл мертвые глаза-щелочки.
   Они дотащили тело до реки и столкнули в воду.
   - Не всплывет, - сказал Захар, отдуваясь, - речка  илистая,  как  болото.
Только кажется, что маленькая, мелкая... Не всплывет.
   Они сели на траву. Захар закурил и сказал еле слышно:
   - Спасибо, сынок.
   - Ты знал? - спросил Сквозняк. - Ты знал, зачем мы едем?
   - Да, - криво усмехнулся Захар, -  только  вот  в  выборе  твоем  не  был
уверен. Твой это был выбор, только твой, сынок. Спасибо...

Глава 13

   Соня сидела на кухонном диване. Поверх ночной рубашки Вера накинула ей на
плечи свою теплую вязаную кофту. Было около полуночи, за окном шел  холодный
дождь. Надежда Павловна давно отправилась спать, а Соня все сидела  с  Верой
на кухне, пила третью чашку чая и ложиться не собиралась.
   - Вот с родителями так не посидишь, не поговоришь. Мама вроде бы слушает,
но я вижу по глазам: она о своем думает. А папа  вообще  слушать  не  умеет,
отвечает на все "Угу!". А с тобой уютно, ты в мои проблемы вникаешь.
   - Ох ты, бедненькая  девочка,  -  Вера  покачала  головой,  -  любишь  на
родителей пожаловаться! Можно подумать, плохо тебе живется.
   - Нет, я не говорю, что плохо.  Просто  мама  моих  школьных  проблем  не
понимает. У нее на все один ответ: книжки надо читать, головой думать  и  не
тратить время на всякую гадость.
   - Ну, в общем, это правильно, - улыбнулась Вера, - то, что  закладывается
в мозги в твоем  возрасте,  остается  на  всю  жизнь.  Действительно,  жалко
тратить время на ерунду.
   - А если от гадости и ерунды никуда не денешься? - тяжело вздохнула Соня,
- Знаешь, какие у нас сложные отношения в классе?
   Вера догадывалась, что в школе у Сони все не просто.  Девочка  училась  в
той же английской спецшколе, которую заканчивали они  с  Таней.  В  середине
семидесятых туда принимали детей  после  сложного  экзамена.  Конечно,  было
много "блатных". Школа считалась одной из лучших в Москве,  в  нее  отдавали
своих детей и внуков министры, народные артисты, партийные чиновники. Но был
большой процент детей из самых обычных семей, не чиновных,  не  богатых,  не
знаменитых.
   В  школьной  раздевалке  рядом  с  клетчатыми  мрачными  пальтишками   из
"Детского мира" висели канадские дубленки, легкие яркие пуховики. На большой
перемене из портфелей доставались бутерброды. У кого-то на  хлебе  в  лучшем
случае лежала "Докторская" колбаса, а кто-то каждый  день  лакомился  черной
икрой, севрюгой, страшно  дефицитной  и  особенно  вожделенной  сырокопченой
колбасой. Но дело было не в дубленках и колбасе.
   Находились  учителя,  из  которых  лезло  умильное  чинопочитание,  часто
совершенно бескорыстное. Свой административный  восторг  перед  чиновными  и
знаменитыми родителями они переносили на детей.
   Вера до сих  пор  помнила,  как  однажды  в  восьмом  классе  учительница
литературы, разбирая сочинения, сказала  с  искренним  умилением,  без  тени
иронии:
   - Вот у Ванечки дедушка народный артист СССР, а он такой же мальчик,  как
все. Двадцать восемь орфографических ошибок в сочинении.  Но  за  содержание
пять. Ванечка очень верно  раскрыл  образ  Печорина  как  лишнего  человека,
типичного представителя паразитического дворянского сословия, и  подчеркнул,
что его разочарование вызвано  отсутствием  четкой  общественно-политической
позиции.
   Этот случай рассказывали как анекдот. Бедный Ванечка с тех пор  только  и
слышал от одноклассников: "Надо же, внук народного артиста СССР, а такой  же
мальчик, как все!"
   Конечно, это были всего лишь смешные казусы. На самом деле никто не делил
детей на первый и второй  сорт.  Подавляющее  большинство  учителей  считало
административный восторг чем-то вроде неприличной, стыдной  болезни.  Оценки
ставились за знания, а не за родительский чин. На праздники учителям  дарили
цветы и шоколадные наборы, но  не  более.  Подарок  был  всего  лишь  знаком
внимания и уважения, никак не взяткой.
   Дети и внуки м