ь в темноте.  Мальчик  встал  и  на
цыпочках подошел к двери.
   - Ты куда, деточка? - спросила  старуха.  Оказывается,  она  спала  очень
чутко. Или вообще не спала, только притворялась...
   - Мне по-маленькому, - обернувшись, прошептал он.
   В коридоре стояла тишина. Он заметил, что сквозь щель из-под двери  кухни
пробивается свет. Стало интересно. Он осторожно приоткрыл дверь.  В  большой
общей кухне сидел на табуретке мужик в сатиновых синих  трусах  и  задумчиво
курил.
   - Заходи, пацан, не стесняйся, - кивнул он, заметив худенькую  фигурку  в
двери.
   Коля вошел, тихо прикрыл за собой дверь и уставился на  мужика.  Было  на
что поглядеть. Огромное мускулистое тело покрывали красивые  синие  картинки
церковные купола с крестами, грудастые русалки,  какие-то  затейливые  орлы,
черепа, ножи, перевитые змеями. На толстых волосатых пальцах были нарисованы
широкие перстни.
   - Звать-то тебя как?
   - Коля.
   Мужик протянул ему огромную лапищу:
   - Ну, будем знакомы. А я дядя Захар. -  Он  крепко  пожал  тощую  детскую
кисть. - Гостишь здесь у кого?
   - Я интернатский, детдомовский. Галина Георгиевна, директриса, меня взяла
на выходной. - Сквозняк не чувствовал  никакого  стеснения,  разговаривая  с
этим огромным разрисованным дядькой.
   - Детдомовский, значит, - вздохнул Захар, расплющил докуренную до  бумаги
"беломорину" в банке из-под  кильки  и  тут  же  выбил  из  пачки  следующую
папиросу, подул в нее, постучал, чиркнул спичкой. - А чего ж ты в  интернате
для дураков?
   Обидный  вопрос  был  сдобрен  широкой  златозубой  улыбкой   и   веселым
подмигиванием.
   Коля в ответ молча пожал плечами.
   - Не похож ты на дурачка. Я такие вещи  сразу  вижу.  Да  ты  садись,  не
маячь. Расскажи-ка мне, чем ты такую лафу заработал?  Директриса  твоя  сюда
никого никогда ночевать-то не приводила раньше.
   Он опять подмигнул, и от этого стало совсем легко и весело.  Коля  уселся
на облезлую трехногую табуретку напротив мужика.
   - Дебила одного с крыши снял, - скромно сообщил  он,  -  дебил  залез  на
крышу и стал вопить. А я через чердак до него добрался, поймал на лету.
   - Зачем? - серьезно спросил Захар.
   Он смотрел Коле в глаза чуть прищурившись, и  от  этого  тяжелого  умного
взгляда мальчику было одновременно весело и жутковато. Неужели этот дядька и
правда не понимает, зачем было спасать дебила? Другой взрослый на его  месте
стал бы говорить: молодец, герой, а этот задал свой странный вопрос. С  этим
не надо хитрить, как с другими. Или уж так умно хитрить, как  Сквозняк  пока
еще не умеет.
   - Чтоб директрису не посадили, - не отводя взгляда, ответил мальчик.
   - Интересно, - покачал головой Захар,  -  очень  интересно.  А  это  тебе
зачем, чтоб ее не посадили? Она тебе кто, мамка? Ведь злая небось, вредная?,
- Он опять весело подмигнул.
   - Она у нас главная, - тихо сказал Сквозняк.  И  ничего  больше  не  стал
объяснять. Если этот расписной дядька такой умный, сам поймет. А нет, так  и
не надо.
   - Главная, говоришь? А  ты  ее  от  тюряги  спас?  -  Захар  тихо,  почти
беззвучно засмеялся. - И теперь она  тебе  вроде  как  должна.  По  жизни...
Интересный пацан. Лет-то сколько?
   - Десять.
   - Как же ты попал в дурку?
   - По диагнозу, - пожал плечами Коля.
   - И какой у тебя диагноз?
   - Олигофрения в стадии дебильности, - спокойно объяснил мальчик.
   Захар присвистнул и покачал головой:
   - Что же за сука тебя так проштамповала?
   - Докторша. Еще в детдоме. Мне четыре года было. Я очки  у  нее  с  морды
сбил.
   - Ты это сам помнишь или рассказал кто?
   - Помню.
   - А мамку свою помнишь? - Огромная рука легла на худенькое Колино плечо.
   - Не было ее у меня. Никогда. Я сам по себе.
   - Ну, так не бывает, положим... Другое дело, что ты не помнишь.  А  мамка
была, обязательно была, - серьезно объяснил Захар.
   - Вы это точно знаете? - тихо спросил мальчик.
   Захар ничего не ответил, только ласково потрепал его по загривку.
   На следующее утро Галина Георгиевна  уже  пожалела  о  своем  благородном
поступке. Нет, Коля Козлов вел себя безупречно. Но его присутствие мешало ей
заниматься  обычными  воскресными  делами.  Она  чувствовала  себя  неловко.
По-хорошему, ребенка надо сводить в  кино  или  еще  куда-нибудь,  мороженое
купить. Но ужасно не хотелось тратить на это драгоценный выходной.
   У нее никогда не было собственных детей, а  своих  интернатских  питомцев
она воспринимала не как  детей,  а  как  "вверенный  контингент",  не  умела
общаться с ними просто так, без командного тона и дисциплинарных взысканий.
   Старуха рано  утром  ушла  куда-то.  Директриса  занялась  стиркой.  Было
странно видеть ее в домашнем фланелевом халате, с  ненакрашенным  лицом.  На
голове вместо сложной взбитой прически была какая-то старая косынка.
   После завтрака Коля сидел на стуле и читал книжку. Он еще  вчера  вечером
приглядел на полке над директрисиным столом  толстый  учебник  с  интересным
названием "Детская психиатрия". По оглавлению  он  отыскал  свой  диагноз  и
теперь пытался разобраться в сложных медицинских фразах.  Он  понимал  текст
через слово, но спросить у директрисы боялся. Он вообще не хотел, чтобы  она
заметила, какую книгу он читает. Впрочем, ей, казалось, до этого  дела  нет.
Она почти не заходила в комнату, была то в ванной, то в кухне.
   И тут раздался стук в дверь. На пороге стоял ночной собеседник Коли, дядя
Захар. Он был в модном красивом свитере и добротных брюках.
   - Собирайся, - весело сказал он, - в кино пойдем. С начальницей  твоей  я
договорился.
   Это  был  первый  по-настоящему  счастливый  день  в   жизни   маленького
Сквозняка. Захар повел  его  в  кинотеатр  "Россия"  на  "Новые  приключения
неуловимых". А потом они обедали в ресторане "Минск". Мальчику это вовсе  не
казалось сказкой. Именно таким он видел  свое  будущее,  именно  так  в  его
представлении выглядели "лучшие времена", которые непременно настанут в  его
жизни.
   День, проведенный с дважды судимым  вором  в  законе  Захаром,  Геннадием
Борисович"ем Захаровым, был первой ласточкой из будущих лучших времен.
   Захар и в интернат его отвез сам, поздним вечером.
   - Ну что, Коля Сквознячок,  буду  теперь  тебя  навещать.  Интересный  ты
пацан, такой маленький, а  уже  не  праведно  осужденный,  -  сказал  он  на
прощание и опять ласково потрепал по волосам.
   В следующее воскресенье Галина Георгиевна уже не брала его домой. Он и не
ждал. Хорошенького понемножку.  А  вот  дядя  Захар  навестил,  как  обещал.
Правда,  зашел  всего  на  часок,  апельсинов  принес,   шоколаду,   колбасы
сырокопченой.
   - Отнимут, небось? - спросил он, отдавая пакет с едой.
   - Пусть попробуют! - сверкнул глазами Сквозняк.
   - Молодец, Сквознячок. Я тебя еще спросить хотел, ты куришь?
   - Нет. Пацаны бычки собирают, а мне противно. Вот если бы свои папиросы.
   - Нет, - покачал головой Захар, - курить ты не будешь. И пить не  будешь.
Понял?
   - Понял, - кивнул Сквозняк, - не буду.
   - Ладно, беги. Зайду к тебе через недельку. -  Он  пожал  ему  руку,  как
взрослому, потом присел перед ним на корточки и взял за плечи. - А мамка все
же была у тебя. Хоть часок, да любила...
   Ночью Сквозняк залез потихоньку в архив  и  разыскал  свое  личное  дело.
Среди медицинских справок, расходных ордеров на казенную одежду и  обувь  он
обнаружил пожелтевший листочек в клеточку.  Четким,  красивым  почерком  там
было написано:
   "Главному врачу родильного дома ј 32 г. Москвы
   Тов. Потапову К.Г.
   От тов. Лукьяненко Ю.И.
   ЗАЯВЛЕНИЕ
   Я, Лукьяненко Юлия Игоревна, 1944  пр.,  проживающая  по  адресу  Москва,
Кондратьевский проезд, дом 10-а, общежитие обувной фабрики ј 4,  отказываюсь
от ребенка,  которого  я  родила  22  апреля  1963  года.  Обязуюсь  никаких
материальных и иных претензий в дальнейшем не предъявлять как к усыновителям
ребенка в случае его усыновления, так и к самому лицу, рожденному  мной,  по
достижении им совершеннолетия.
   5 мая 1963 года".
   Далее следовало несколько подписей и печать.
   Коля аккуратно сложил листок, сунул его в карман брюк, поставил  папку  с
личным делом на место и тихонько ушел из архива.
   Значит, прав дядя Захар. Была у него мать. С двадцать второго  апреля  по
пятое мая, четырнадцать дней, женщина по  имени  Юлия  Лукьяненко  была  его
матерью. Две недели она все-таки думала, прежде чем написать это  заявление.
Возможно, она держала его на руках. Подержала и бросила.
   "Хоть часок, да любила..."
   У него был ключ от крошечной каморки,  в  которой  интернатская  уборщица
держала  свое  хозяйство.  Он  очень  дорожил   этим   ключиком,   постоянно
перепрятывал его.
   В интернате, где в одной спальне, на кроватях, сдвинутых почти  вплотную,
спали двадцать мальчиков, одиночество  было  недоступной  роскошью.  Правда,
никто, кроме Коли Козлова, в этой роскоши не нуждался. А ему необходимо было
побыть одному, особенно ночью или ранним утром, до подъема, когда все крепко
спят и так раздражает, бесит это чужое  похрапывание,  постанывание,  сонное
бормотание. Хочется забиться в глухую нору, чтобы никого рядом не было.
   Стояла глубокая ночь, он забился в каморку, заперся изнутри.  Не  зажигая
света, он сжал между ладонями сложенный вчетверо тетрадный листок  и  горько
заплакал.
   - Найду и убью суку, - шептал он, - найду и убью.
   Но сам себе не верил. Впервые в жизни он не мог разобраться в собственных
чувствах. Вдруг показалось, что больше всего на свете он хочет  увидеть  эту
Юлию  Лукьяненко,  которая  девять  месяцев   носила   его   в   себе.   Она
представлялась ему необыкновенной, сказочной  красавицей.  Он  тут  же  стал
сочинять всякие  немыслимые  оправдания  ее  поступку.  Кто-то  заставил  ее
написать это поганое заявление. Она не соглашалась две недели, она говорила:
"Отдайте моего сына..." Ее мучили, били, и она не выдержала, согласилась.
   А потом искала его, но неизвестные беспощадные  злодеи  запрятали  его  в
казенный дом. Теперь она плачет ночами и думает о нем. Она постоянно  о  нем
думает. Когда-нибудь они встретятся и сразу узнают друг друга.
   Он  поймал  себя  на  том,   что   становится   похож   на   других,   на
собратьев-сирот. Они придумывают себе  сладкие  сказки  про  своих  красивых
несчастных мам и умудряются верить. На мгновение ему даже  стало  жаль,  что
он, как другие, не может утешиться этой чушью.
   Неужели он начал ломаться? Неужели он хочет стать как они?  Быть  похожим
на этих жалких ублюдков? Растекаться липким киселем, стать слабым, тупым?
   Слезы высохли. Он никогда больше не заплачет.
   Из-за кого плакать? О ком жалеть? О суке, которая бросила его, маленького
и беспомощного? Мир  состоит  из  таких  вот  сук  и  сволочей.  Ненавидеть,
топтать, уничтожать, стать сильным и беспощадным... Как его, маленького,  не
пожалели, так и он не станет никого жалеть. Он вырастет большим и умным,  он
им всем покажет.
   Лишь к одному человеку не было ненависти, к дяде Захару. Но  и  настоящей
привязанности пока не возникало. Коля не пускал  ничего  теплого,  живого  в
свою леденеющую душу. Боялся обломаться. Вдруг этот добрый дядя  тоже  будет
любить маленького Сквозняка "только часок"?

Глава 9

   - Это не лето, это какая-то ядерная зима, - говорила Таня Соковнина, сидя
на Верочкиной кухне в своей  серой  замшевой  куртке,  поверх  которой  была
накинута еще и огромная вязаная шаль Вериной мамы.
   - Лето не началось, только конец мая, - Верочка налила чаю Тане и себе, а
нам с тобой все равно до августа в Москве сидеть. Ты же не поедешь  на  дачу
диссертацию дописывать. Когда холодно, не так обидно, что лето пропадает.
   - Ну не знаю, - вздохнула Таня, - я в таком холоде не  то  что  работать,
жить не могу. Сижу целыми днями за компьютером в трех свитерах, как капуста.
Горячую воду отключили до июля, даже в ванной не погреешься. Кстати,  у  вас
есть горячая вода?
   - Нет, у нас тоже отключила
   - Ну вот, -  вздохнула  Таня,  -  а  я  так  надеялась  у  тебя  помыться
по-человечески. Надоело из ковшика поливаться. Чувствую  себя  немытой,  как
бомж. Вообще, Веруша, все отвратительно. Дом превратился в свинарник,  денег
нет, как говорит моя мудрая свекровь, у нас в доме все течет, но  ничего  не
меняется. Ни одного исправного крана, ни одной целой  табуретки.  А  я  пишу
диссертацию...
   - Так ведь краны и табуретки - это мужское дело, - заметила  Вера,  -  ты
тут ни при чем. Пусть Никита чинит.
   - Ты представляешь моего Никиту с отверткой в руках? - Таня  усмехнулась.
На самом деле это чушь собачья. Просто у меня депрессия, творческий  кризис.
Знаешь, меня эти английские овцы доконали.
   - Какие овцы? - не поняла Вера.
   - Те самые, из пробирки, - Таня  резко  встала  и  заходила  по  кухне  с
сигаретой в руке, - овцы-двойники.
   - А, это которых из донорских клеток выращивали, - вспомнила  Вера.  -  О
них ведь совсем недавно по телевизору говорили,  в  газетах  писали  как  об
открытии, которое перевернет мир.
   - Мир обычно переворачивает не  наука  с  ее  гениальными  открытиями,  а
древняя человеческая глупость, которая норовит из каждого открытия соорудить
людоедский топорик. - Таня загасила сигарету и тут же закурила следующую.  -
Я десять лет изучаю  ДНК.  Чем  больше  знаю,  тем  меньше  понимаю.  Каждый
добросовестный ученый рано или поздно  утыкается  мордой  в  чудо,  в  Божий
замысел. Но не у каждого хватает мужества в этом самому себе признаться.
   - А я слышала,  какой-то  известный  фантаст  выступал  по  телевизору  и
сказал, мол, если про искусственных  овец  объявляют  спокойно  всему  миру,
значит,  у  них  там,  в  Англии,  уже  подрастают  искусственные  мальчики,
суперсолдаты, - заметила Вера.
   - Лягушки подрастают, крысы... А мальчиков пока нет, слава Богу. Но скоро
будут. Каждая семья  сможет  законсервировать  клетку  своего  ребенка.  Про
запас, на всякий случай. Вдруг несчастье какое? А тут -  пожалуйста!  Берешь
клетку и выращиваешь точную копию. И себя самого повторить можно, если очень
хочется, если сам себе так сильно нравишься.  Можно  мир  заполнить  стадами
одинаковых  людей.  А  кто-то  будет  решать:  вот  этого  продублируем,  он
правильный человек, а того - не  надо.  Ересь  это,  такая  опасная,  что  и
представить пока трудно. Повторить неповторимое! Отбирать лучшие  образцы  и
штамповать людей... Ужас!  Вот  представляешь,  второй  Александр  Сергеевич
Пушкин. Интересно, будет он писать точно такие же стихи или другие?
   - Мне кажется, - задумчиво произнесла Верочка, - он вообще стихов  писать
не сможет. Внешне, физиологически - да, это будет  точная  копия.  Возможно,
привычки, инстинкты повторятся. А вот стихи вряд ли.
   - Правильно. Организм повторить можно. А душа? Значит,  будут  выращивать
организмы, будут повторять до бесконечности здоровых, сильных особей  обоего
пола. А скорее всего, расплодятся и придурки в немыслимых количествах.
   - Почему?
   - Да потому, что только придурок,  самовлюбленный  болван  может  считать
себя совершенством, достойным точного повторения. А вся  моя  диссертация  -
ересь.
   - Но твоя диссертация ведь не об этом. - Вера встала и включила  остывший
электрический чайник.
   - Да об этом! Сейчас вся  микробиология  -  об  этом!  И  кибернетика,  и
физика... Ты видела по телевизору, какое было лицо у  Каспарова,  когда  его
компьютер в шахматы переиграл? Смоделировали разум мощнее, чем у  шахматного
гения.  И  гений  плачет,  как  ребенок.  Вся  современная  наука  -  суицид
человеческого интеллекта. Даже не  суицид,  а  самопожирание!  Искусственный
разум, искусственная клетка... Зачем? Господь Бог  все  уже  создал,  живое,
натуральное, бесконечно разное, и лучше не придумаешь! Нет никакого научного
прогресса, есть движение вспять, к людоедскому топору!
   - Ну, уж ты загнула, - покала головой Верочка,  -  не  все  так  страшно.
Нельзя же остановить научный прогресс.
   - Вот когда пойдут строем с лазерными автоматами одинаковые  биопридурки,
тогда он сам и остановится, научный прогресс, - проворчала Таня.
   Она была взвинчена, щеки ее пылали. Верочке показалось,  что  за  те  две
недели, пока она не видела свою школьную подругу, Таня похудела еще больше.
   В школе их называли "толстый и тонкий". Они дружили с  первого  класса  и
были диаметрально  противоположны  во  всем.  Таня,  очень  худенькая  яркая
брюнетка с огромными черными глазами  на  тонком,  точеном  лице,  считалась
самой красивой девочкой в классе. Она всегда была лидером, у нее был жесткий
мужской характер, она вечно попадала во всякие конфликтные истории, пыталась
дураку доказать, что он дурак, хотя знала, что это бесполезно и опасно. Если
она бралась за какое-то дело, то всегда доводила его до конца, чего  бы  это
ни стоило.
   С четырнадцати лет главным делом в ее жизни стала биология.
   - Если я когда-нибудь и выйду замуж, -  говорила  она,  -  то  только  за
такого же фанатика науки, как я. Любой нормальный мужик сбежит  от  меня  на
следующий день. Но скорее всего я останусь старой девой.
   Таня вышла замуж  в  девятнадцать.  Никита  Логинов,  физик-ядерщик,  был
старше  ее  на  десять  лет  и  до   смешного   походил   на   классического
растяпу-ученого из  старых  кинокомедий:  встрепанная  шевелюра,  застывший,
устремленный внутрь себя взгляд, мятый пиджак. Он вечно  терял  очки,  часы,
перчатки, зонтики, записные книжки. В их  доме  был  стабильный  беспорядок,
питались они бутербродами, чаем и кофе, но вот уже одиннадцать лет жили душа
в душу и были счастливы.
   На самом деле две  творческие  личности  под  одной  крышей  это  не  так
страшно. Крыша, конечно, может протечь или вообще рухнуть, чинить ее некому,
но они этого даже не заметят. Главное, чтобы никто не приносил себя в жертву
чужой гениальности...
   Таня работала в НИИмикробиологии, несмотря на свои  тридцать  лет  успела
стать достаточно известным ученым. Ее  статьи  публиковались  в  специальных
журналах, ее имя уже знали микробиологи Европы и США, ей  пророчили  большое
будущее в науке. У них с Никитой была дочь Соня десяти лет.  Научная  работа
отнимала все Танино время, и ее постоянно мучила совесть, что ребенок растет
как трава в поле, без присмотра.
   Периодически на Таню накатывали  волны  тяжелых  творческих  депрессий  и
накрывали ее с головой. Она казалась самой  себе  тупой  и  бездарной,  свои
теоретические разработки считала блефом  и  околонаучным  трюкачеством.  Все
валилось у нее  из  рук,  она  нервничала  из-за  любой  ерунды.  Странность
заключалась  в  том,  что  причинами  депрессий  бывали  вовсе  не  неудачи.
Наоборот, если что-то в ее работе  не  ладилось,  она  азартно  преодолевала
препятствия, выходила из тупиков, легко  переносила  бессонные  ночи,  могла
сутками не вылезать из лаборатории. Однако как только эта  научная  гонка  с
препятствиями завершалась победой, Таня сникала, мрачнела. Никто не  понимал
этого, ее поздравляли с очередной  удачей,  о  результатах  ее  исследований
писались восторженные отзывы в научных журналах. Но никакого  удовлетворения
она не испытывала. У нее начиналась очередная депрессия, и  выйти  из  этого
состояния ей помогала только работа.
   Дело было в том, что Таня обычно  выматывалась  к  финишу  до  последнего
предела и на радость не оставалось сил. К тому же она  была  напрочь  лишена
тщеславия, на восторженные отзывы реагировала  вяло  и  равнодушно.  Сейчас,
заканчивая диссертацию, она была на грани нервного срыва.
   - Танюш, ты просто устала. У тебя когда защита? - спросила Верочка.
   -  Через  месяц.  А  послезавтра  мне  в  Хельсинки  лететь,  на  научную
конференцию. С докладом, - мрачно сообщила Таня. -  Ребенка  жалко.  Научная
мама, научный папа... Как  говорит  Соня,  оба  психи  сумасшедшие.  Я  -  в
Хельсинки,  Никита  -  в  Армавир,   установку   испытывать.   Одновременно.
Представляешь? А свекровь в больницу