- Регина Валентиновна! - послышался снизу голос кухарки. - Ужин готов!
   Регина ничего не ответила, она знала - второй раз  Людмилка  не  позовет,
так заведено в доме: если хозяйка сразу  не  спускается  и  не  откликается,
значит, она очень занята и мешать ей не следует.
   Лицо Волкова побагровело, на лбу вздулись  толстые  синие  жилы  в  форме
ижицы. Он дышал хрипло, с присвистом, бил по воздуху руками и бормотал очень
быстро нечто невнятное. Если бы кто-то мог видеть эту сцену со  стороны,  то
подумал бы, что продюсер-миллиардер бьется то ли в эпилептическом  припадке,
то ли в предсмертной агонии, а его жена спокойно за этим наблюдает,  смотрит
оценивающе и серьезно. Он сейчас умрет здесь, на полу, а  она  и  глазом  не
моргнет.
   Но никто не наблюдал со стороны. Никому - ни кухарке,  ни  охраннику,  ни
садовнику  -  не  пришло  бы  в  голову  хоть  одним  глазком  заглянуть   в
таинственный полумрак хозяйкиного кабинета. Каждый чувствовал почему-то, что
за это можно поплатиться головой, и  страх  был  куда  сильнее  любопытства.
Когда уже казалось, что Волков вот-вот испустит дух, Регина легко хлопнула в
ладоши и произнесла одно короткое слово по-английски:
   - Инаф! (Достаточно!)
   Волков замер, сначала напряженно,  в  неестественной  позе,  с  задранной
головой, широко открытым  ртом  и  вздернутыми  кверху  руками,  потом  стал
оседать, медленно,  как  воздушный  шарик,  из  которого  выпустили  воздух.
Дыхание его делалось спокойней,  медленней,  лицо  сначала  резко  побелело,
потом приобрело нормальный, здоровый цвет.
   Он открыл глаза,  спокойно  уселся  на  ковре.  Даже  при  неярком  свете
настольной лампы было видно, что он выглядит не просто  хорошо,  а  отлично,
будто побывал на дорогом курорте - разве что загара не привез.
   - Спасибо, Региша,  -  сказал  он  низким,  бархатным  голосом,  галантно
поцеловал прохладную руку  жени,  легко,  пружинисто  поднялся  с  ковра  и,
потирая чуть влажные ладони, спросил:
   - Как там у нас насчет ужина?
   Глава 8
   Катя Синицына  с  раннего  детства  считала  себя  глубоко  несчастным  и
невезучим человеком. Еще в детском саду ей попадало за чужие провинности,  а
уж в школе, с первого по десятый класс, неприятностям не было конца.
   Училась Катя хорошо, особенно любила математику и  физику.  Одноклассники
списывали у нее и домашние задания, и контрольные. Катя искренне верила, что
делает  хорошее  дело,  давая  скатать  пару-тройку  задач  по  физике   или
математике.  Она  услужливо  клала  свою  тетрадь  с  домашней  работой   на
подоконник в школьном туалете, и за большую перемену успевало попользоваться
ее добротой человек пять-шесть, то есть столько девочек, сколько  помещалось
со своими тетрадями на широком подоконнике женского сортира.
   На контрольных, особенно четвертных и  годовых.  Катя  успевала  написать
решения обоих вариантов под копирку и передать страждущим  соседям.  Впервые
поймали ее на этом в восьмом классе. Маленький лысый физик  в  синем  халате
выставил ее вон из класса, стер оба  варианта  контрольных  задач  с  доски,
быстро написал новые.
   Катю отвели к директору, вызвали родителей, в общем, наказали  на  полную
катушку. Спасибо, из школы не  выгнали.  Кате  казалось,  что  одноклассники
должны оценить ее героизм и воздать должное за самопожертвование, но реакция
была нулевая. Как не дружил с ней никто раньше, так и не собирался дружить.
   Школа, в которой училась Катя, была лучшей в городе Хабаровске. Это  была
английская спецшкола, да еще с математическим уклоном. В нее  могли  попасть
только дети из семей партийной и военной  элиты.  Катина  мама  была  зубным
врачом в ведомственной поликлинике, то есть к элите семья  имела  не  совсем
прямое отношение. В школу Катю приняли  потому,  что  ее  мама  лечила  зубы
директору и завучу.
   Элитарные дети с самого нежного возраста жили  по  особым  законам.  Люди
делились для них на две части. Первая и главная включала  в  себя  небольшую
горстку  избранных.  Всех  прочих  они   определяли   презрительным   словом
"население". И слово это, и само понятие было, разумеется,  заимствовано  от
родителей.
   У населения, то есть большей и худшей части человечества, было все другое
- и образ жизни, и мораль, и даже колбаса другая - бумажная,  несъедобная  и
вредная. С колбасой в городе  Хабаровске  всегда  было  плохо,  и  население
стояло за ней в длинных очередях. Элитарный ребенок, глядя на такую  очередь
из окошка папиной "Волги", только укреплялся в своем презрении к тем, кто не
имел счастья принадлежать к тесному, уютному и сытому мирку избранных.
   С первого класса Катя чувствовала, что для  своих  однокашников  навсегда
останется чужаком. Ее мама, стоматолог, была, так сказать, из обслуги.  Дети
первых и вторых секретарей обкома,  горкома,  отпрыски  крупных  профсоюзных
чиновников и военачальников областного масштаба никогда  не  смогут  считать
равной себе какую-то "зубоврачебную дочь".
   Она упрямо верила, что если  будешь  хорошей  и  доброй,  то  тебя  будут
любить, с тобой станут дружить. Какая разница,  кто  твои  родители?  Зубной
врач - тоже не последний человек в городе. Вот ведь дружат же  все  с  сыном
директора главного городского гастронома! А он - двоечник и драчун.
   В младших классах Катя приносила и раздаривала свои любимые  игрушки.  Ей
нравилось делать подарки, но главное, ей хотелось, чтобы все  поняли,  какая
она хорошая, добрая, щедрая девочка, и стали с ней дружить.
   Некоторые ее дары снисходительно принимались, но большинство этих  жалких
пластмассовых  пупсов  и  облезлых  плюшевых  зверей   было   отвергнуто   с
презрением. Зачем  номенклатурным  детям  аляповатые  неинтересные  игрушки,
которые выпускает местная игрушечная фабрика исключительно для населения?  У
номенклатурных детей были немецкие куклы с  настоящими  моющимися  волосами,
чешские плюшевые звери, пушистые, с выразительными мордочками.
   Мама всегда учила  Катю,  что  важен  не  сам  подарок,  а  внимание.  Но
оказалось. Катино внимание не важно и не нужно никому из  ее  ровесников,  и
сама она  никому  не  интересна,  хоть  лезь  из  кожи  вон.  Твоей  услугой
воспользуются, как будто ты просто  выполнила  свою  прямую  обязанность,  и
спасибо никто не скажет.
   Кате очень хотелось, чтобы ее  все  любили.  Ну,  не  все,  так  хотя  бы
некоторые. Ей казалось, что  любовь  одноклассников  она  сумеет  заслужить,
объясняя то, что они не понимают по  физике,  математике,  давая  списывать,
угождая во всех прочих мелочах школьного быта. Она  ждала,  что  они  поймут
наконец, какая она отзывчивая. Но никто не хотел  понимать.  Все  ее  услуги
расценивались как должное, как нечто само собой  разумеющееся.  Катина  мама
лечит зубы, а Катя решает задачки и дает скатать.
   Возможно, другой ребенок на Катином месте плюнул бы  на  своих  надменных
одноклассников, перестал бы таскать из дома игрушки в  младших  классах,  не
давал бы списывать в старших. А кто-то мог и озлобиться, люто  возненавидеть
не только элитарных детей, но и все человечество за такую упрямую нелюбовь к
себе. Но Катя чем старше становилась,  тем  глубже  убеждалась  в  своей,  и
только в своей, неполноценности.
   Когда она пыталась поделиться с мамой накопившейся  обидой,  мама  строго
обрывала:
   - Ищи причину в себе! Подумай, почему никто с  тобой  не  хочет  дружить?
Ведь ты не считаешь, я надеюсь, будто все плохие, а ты - хорошая?
   Катя так не считала. Она все глубже верила, будто плохая именно она.
   Перед выпускным вечером шел проливной  дождь.  Было  очень  грязно.  Катя
вышла из дома в белом невесомом платье, которое сама  себе  сшила  к  своему
первому настоящему балу. Когда она бежала через  школьный  двор  босиком,  с
зонтиком в одной руке и пакетом  с  белыми  лакированными  босоножками  -  в
другой, мимо нее промчалась на полном ходу черная горкомовская "Волга".
   Фонтан грязи из-под колес окатил Катю с ног до головы. В  грязи  было  не
только белое выпускное платье, но и  тщательно  подкрашенное  лицо,  и  даже
короткие рыжеватые волосы. А в "Волге" сидели два Катиных одноклассника.
   Сын второго секретаря горкома выклянчил у  отца  разрешение  подкатить  к
школе, к выпускному вечеру, на казенной машине,  самому  сесть  за  руль,  а
рядом посадить лучшего друга. Именно ради мальчика, сидевшего за рулем, ради
мужественного широкоплечего секретарского сына и старалась Катя, шила ночами
белое платье, вертелась три часа перед зеркалом.
   Грязью ее облили ненарочно - просто лужи были глубокими, а она  пробегала
совсем близко. На выпускной вечер она  не  пошла,  платье  даже  стирать  не
стала,  просто  выкинула,  чтобы  навсегда  забыть  об  элитарной  школе,  о
мальчиках и девочках, которые с ней не дружили.
   С пятерочным аттестатом Катя отправилась  в  Москву  и  неожиданно  легко
поступила в МАИ. Теперь ее окружали вовсе не  избранные,  а  вполне  обычные
ровесники. Однако опыт элитарной хабаровской спецшколы не прошел даром. Катя
не умела нормально общаться с людьми, в каждом заранее подозревала презрение
и неприязнь к себе. Даже с соседками по комнате в  общежитии  она  не  могла
слова сказать в простоте, извинялась по сорок раз  на  дню,  не  смотрела  в
глаза собеседнику и заслужила репутацию "странненькой". Опять с ней никто не
дружил - но уже не из-за того, что она была зубоврачебная дочка, а из-за  ее
непробиваемой замкнутости и зажатости.
   С мальчиками у нее тоже не ладилось. На вечеринки  она  не  ходила,  а  в
институте ее попросту никто не замечал.  Бродит  тенью  маленькое  худенькое
существо,  прячет  в  плечи  стриженую  рыжеватую  голову,  ни  с   кем   не
разговаривает, а обратишься к ней -  краснеет  и  отводит  взгляд,  будто  в
чем-то виновата. Если Кате и нравился какой-нибудь мальчик, то она  скрывала
это изо всех сил, старалась как можно меньше  попадаться  ему  на  глаза,  а
попадаясь, сжималась в комок, становилась похожа  на  продрогшего  облезлого
воробьишку.
   Митя Синицын появился в ее жизни как гром среди ясного неба. Катя училась
на третьем курсе. Перед Новым годом в клубе МАИ проходил  концерт  авторской
песни. После концерта  несколько  выступавших  воспользовались  приглашением
веселой компании студентов и отправились в общагу.
   Катя лежала на своей койке, одна в пустой комнате, и читала Достоевского,
"Дневники писателя". Она слышала, как поют и веселятся за стенкой, но ей это
бьыо все равно. Внезапно дверь открылась и на пороге возник высокий парень в
черном свитере и в черных джинсах.  Светлые  вьющиеся  волосы  были  коротко
подстрижены, ярко-голубые глаза глядели весело и ласково.
   - Добрый вечер, - произнес он низким, бархатным голосом, - у вас хлебушка
случайно нет? Вы уж простите за вторжение, меня  послали  как  единственного
трезвого.
   Не дождавшись ответа, он пересек комнату и уселся прямо на Катину койку.
   - Да, кажется, есть. - Катя попыталась спрыгнуть с койки, но  он  удержал
ее за руку.
   - "Дневники писателя" читаете? Все пьют, а вы здесь потихонечку с Федором
Михайловичем общаетесь? А почему на концерте я вас не видел?
   - Я не ходила... -  Катя  все-таки  спрыгнула  с  койки,  сунула  ноги  в
тапочки. - Вам какого хлеба, белого или черного?
   - Почему же вы на концерт не ходили? Не нравится вам авторская  песня?  -
Он, казалось, уже забыл про хлеб.
   - Почему? Нравится. Просто... Я хотела побыть одна, почитать.
   Катя стояла посреди комнаты в разношенных огромных  шлепанцах,  в  тонких
колготках и длинном широком свитере.
   - У вас всегда такие испуганные глаза?  -  спросил  он,  встал  с  койки,
подошел к ней и взял за руку. - И руки такие  холодные  всегда?  Меня  зовут
Дмитрий.
   - Катя. - Она почувствовала, что краснеет.
   - Очень приятно! А можно, я отнесу им хлеб и вернусь,  посижу  немного  с
вами?
   Предложение было настолько неожиданным,  что  Катя  ничего  не  ответила,
просто еще глубже вжала голову в  плечи,  высвободила  руку  из  его  теплой
большой ладони, скользнула к общему холодильнику и вытащила со  своей  полки
пакет с половиной белого батона.
   - Простите, черного, оказывается, нет, - пробормотала она, протягивая ему
пакет.
   Он вернулся через пять минут, неся в руках гитару.
   - Вы не были на концерте, я хочу спеть для  вас.  Там,  -  он  кивнул  на
стенку, за которой звучали хохот  и  веселые  вопли,  -  там  все  пьяные  и
безумные. Возможно, мы с вами остались в гордом трезвом одиночестве во  всем
этом здании.
   Он сел на стул, слегка подстроил гитару и стал петь  для  нее  вполголоса
свои песни. Катя слушала как зачарованная. Она не могла  понять,  хороши  ли
песни, она вообще ни слова  не  понимала,  только  смотрела  в  ярко-голубые
ласковые глаза и боялась дышать.
   Заглянула в комнату одна из Катиных соседок, многозначительно хмыкнула  и
тихонько прикрыла дверь снаружи.
   За стеной продолжали веселиться,  Митя  пересел  на  скрипучую  пружинную
койку, отложил гитару, взял в ладони  Катино  лицо  и  прижался  ртом  к  ее
напряженным, стиснутым губам.
   В свои двадцать лет Катя целовалась впервые в жизни. Разумеется, то,  что
произошло дальше, тоже было впервые. Раньше она  только  читала  об  этом  и
видела в кино. Раньше она вообще как бы не жила, а все время  смотрела  кино
про чужую жизнь. И книги читала. У других все было ярко и значительно.  А  с
ней, невзрачной, забитой хабаровской девочкой, ничего подобного произойти не
могло. Она давно смирилась с мыслью, что  так  и  состарится,  незаметной  и
никем не любимой, умрет старой девой, в тоскливом одиночестве.
   Незнакомый мужчина, сильный,  красивый,  настоящий  романтический  принц,
целовал ее медленно и нежно, со знанием дела. У Мити Синицына  был  солидный
опыт общения с женщинами. Правда, такие, как Катя,  ему  никогда  прежде  не
нравились. Он любил роковых женщин,  зрелых,  раскованных,  искушенных.  Его
влекли стандартные красотки, про которых он сам говорил: "Женщина существует
по формуле: ноги - грудь - губы. Если ноги длинные, грудь тяжелая и упругая,
а губы полные, остальное не важно. Глаза, нос, волосы могут быть  любыми.  А
уж мозги и вовсе необязательны".
   К своим двадцати восьми  годам  Митя  достаточно  хорошо  изучил  женщин,
созданных природой по этой грубой формуле. Про себя он знал,  что  на  такой
никогда не женится. "Нельзя жениться на куске севрюги! - объяснял он  сестре
Ольге, делясь с ней подробностями своей личной жизни. - Ну что делать,  если
мне нравятся только такие женщины, на которых нельзя жениться?"
   То,  что  он  почувствовал,  увидев  тощенького  рыжего   воробьишку   на
общежитской койке, можно  было  назвать  жалостью.  Сидит  такая  маленькая,
трогательная девочка, читает  Достоевского  под  пьяный  хохот  за  стенкой.
Глазищи большие, испуганные и при этом умные.
   Ему захотелось остаться с ней, посидеть в тишине, спеть для нее -  просто
так, без всякой задней мысли. Она слушала его не дыша, и в  глазах  ее  было
столько восхищения, благодарности и любви... Митя почувствовал себя большим,
сильным, добрым и очень понравился самому себе в роли сказочного принца.
   Сначала ему  захотелось  просто  обнять  эти  острые  плечики,  погладить
взъерошенные  короткие  волосы,  утешить  и  согреть  беззащитное  тощенькое
существо. И только прикоснувшись к ее сжатым губам, он  вдруг  с  удивлением
обнаружил, что чувствует небывалое острое желание...
   Голова у Кати закружилась, она забыла обо всем на  свете  -  о  надменных
одноклассниках в хабаровской школе, о суровой и холодной матери, о физике  и
математике. Оказалось, что она - живая, нежная,  чувственная,  что  ее  тоже
могут любить, восхищаться ею, шептать в ее ухо горячими губами такие  слова,
от которых мурашки бегут по коже.
   - Ты, оказывается, еще девочка? -  услышала  она  жаркий  шепот,  который
прозвучал для нее волшебной, неземной музыкой...
   Это открытие сначала напугало, но через миг еще  больше  возбудило  Митю.
Женщин в его жизни было много, но до этой минуты ни для одной еще он не  был
первым и единственным...
   В общаге авиационного института не было  проблем  с  ночевкой.  Тактичные
Катины соседки так и не появились в  комнате  до  утра.  А  утром  это  была
совершенно  другая  Катя.  Только  теперь  стало  видно,   что   она   очень
хорошенькая, женственная. Она  перестала  вжимать  голову  в  плечи,  ходила
прямо, не боялась смотреть людям в глаза, улыбаться и вообще - жить.
   Митя Синицын предложил ей выйти за него замуж всего лишь через  два  дня,
тридцать первого декабря, когда часы пробили полночь и  наступил  1991  год.
Катя и не сомневалась, что они теперь уж не расстанутся. Они были как  будто
созданы друг для друга.
   Семья Синицыных приняла Катю доброжелательно  и  приветливо.  Сразу  было
видно, что эта тихая интеллигентная девочка из  Хабаровска,  студентка  МАИ,
вовсе не хищная провинциалка, охотница за московской пропиской. Она смотрела
на Митю с таким обожанием, была такой  скромной  и  воспитанной,  что  ни  у
Митиной матери, ни у сестры не возникло неприятных подозрений на ее счет.
   Все было у них хорошо. Сначала снимали комнату  в  коммуналке,  но  очень
скоро Митина сестра помогла с квартирой. Квартира, правда, была на  окраине,
в Выхине, и на первом этаже, но зато двухкомнатная и отдельная.
   Катя закончила институт с красным дипломом, устроилась на  работу  в  НИИ
легкого машиностроения, младшим научным сотрудником, но очень скоро  поняла,
что это - не работа, а  бесплатное  времяпрепровождение  на  рабочем  месте.
Впрочем, карьера ее совершенно не заботила. Главным в ее жизни  была  семья,
то есть Митя. Больше всего на свете ей хотелось родить для него ребенка.  На
ребенке сосредоточилось все ее существо, она не могла ни  о  чем  другом  ни
думать, ни говорить. Но три беременности  кончились  ранними  выкидышами,  и
врачи поставили жуткий, безнадежный, как смерть, диагноз: бесплодие.
   Митя утешал, говорил, что живут семьи и без детей, можно, в конце концов,
взять ребеночка из Дома малютки, сейчас столько брошенных. Но  все  утешения
были бесполезны. Катин комплекс неполноценности,  ненужности,  взращенный  в
ней с детства, вспыхнул с новой силой. Она стала чувствовать, что  испортила
Мите жизнь, ей казалось, что он  не  бросает  ее,  бесплодную  и  никчемную,
только из жалости.
   Она была противна себе самой до такой степени, что не хотела больше жить.
И вот тут подоспел мальчишка-лаборант из ее НИИ, который застал ее в горьких
слезах в укромном уголке пустой курилки и предложил уколоться.
   - Кольнись, полегчает, - сказал он так мягко и сочувственно, что Катя, не
вдумываясь в смысл его слов, подставила руку для укола.
   - Ну как, приход есть? - спросил лаборант, заглядывая ей в глаза.
   - Что? - не поняла Катя,
   - Ну, кайф...
   - Кайф? Не знаю... Полегчало вроде, - ответила Катя неуверенно.
   Она внимательно прислушалась к  самой  себе.  И  с  радостным  удивлением
обнаружила,  что  безысходная  тоска,  давившая  душу  в  последнее   время,
улетучилась. Стало легко и весело.
   - А что это было? - спросила она парнишку-лаборанта.
   - Морфий, - ответил он просто и буднично. Катя  не  испугалась.  Наркотик
подействовал очень быстро. Что же  страшного,  если  ей  впервые  за  многие
месяцы стало хорошо и спокойно? То, из-за  чего  она  плакала  всего  десять
минут назад, теперь казалось смешным пустяком. Никогда в жизни  она  еще  не
чувствовала такой легкости и уверенности.
   - Еще захочешь, я всегда продам сколько нужно, - заговорщицки  подмигнув,
сообщил парнишка.
   Катя очень скоро захотела еще. Когда действие укола кончилось,  ей  опять
стало плохо, хуже, чем раньше. Денег  сначала  хватало,  но  скоро  пришлось
хитростью и враньем добывать их у Мити.
   Она уже стала наркоманкой, но еще не считала себя  таковой.  Их  с  Митей
жизнь  превратилась  в  вечную  борьбу,  он  таскал  ее  по  ра