возможно. А потом уж решать, опасен ли  противник  и
чего от него ждать.
   Регина много раз убеждалась,  как  важна  старая  истина:  потенциального
противника надо оценивать трезво, не считать его глупее себя. А для этого  с
ним надо пообщаться - хоть немного.
   Она готовилась к встрече очень тщательно, меняла внешность  продуманно  и
серьезно, стараясь, чтобы  образ  замотанного,  но  милого  и  внимательного
детского врача из Филатовской больницы был стопроцентно достоверен.
   Пожалуй, только одну ошибку она допустила - просидела слишком  долго.  Но
это простительная ошибка - мог ведь человек просто устать и расслабиться  за
чашкой хорошего кофе. В принципе это вполне логично.
   Да и не могла она уйти раньше. Разговор надо было довести до конца.  Если
бы Полянская поддержала тему суицида и рассказала  историю  Синицына,  можно
было бы на какое-то время успокоиться.
   Но она ни словом не обмолвилась о брате своей подруги.  А  между  тем  не
думать об этом она не могла. Другая  женщина  на  ее  месте  обязательно  бы
выложила эту историю.  В  ситуации,  которую  так  тонко  выстроила  Регина,
самоубийство Синицына прямо-таки просилось в разговор.
   Это все-таки чужое горе, а стало быть, не слишком больно помянуть  его  в
досужей болтовне. Ведь дамская болтовня часто строится именно на  таких  вот
"интересных" жизненных историях.
   Но Полянская молчала. Значит, во-первых, самоубийство брата своей подруги
приняла слишком близко к сердцу, постоянно  и  напряженно  думает  об  этом,
во-вторых, подсознательно не верит, что это - самоубийство. И в-третьих,  не
болтлива.
   "А не слишком ли далеко я захожу?  -  спрашивала  себя  Регина.  -  Зачем
Полянской лезть во все это? Синицын ей не муж, не брат, практически  никто".
И тут же отвечала себе: "Нет. Не слишком!"
   Ольга Синицына, хоть и родная сестра убитого, не  будет  копать  глубоко.
Во-первых, она  не  обладает  таким  взрывоопасным  количеством  информации,
во-вторых, невнимательна к деталям - даже не  заметила  царапин  на  мертвой
руке брата. Но главное, у нее совершенно иной склад ума.  Она  -  тактик,  а
Полянская - стратег. Синицына мыслит конкретно, а  Полянская  -  абстрактно,
она умеет обобщать и анализировать даже неочевидные, незрелые факты.  Она  -
аналитик, то есть будет думать и действовать, пока не докопается до  правды.
Даже если это станет для нее опасным.
   Более того, чем серьезней будет опасность,  тем  решительней  она  станет
действовать, пытаясь понять и устранить причину, а не следствие.
   "А может, убрать ее, не мудрствуя лукаво? - подумала Регина. - С суицидом
здесь, конечно, не пройдет. Несчастный случай -  это  уже  теплее.  Но  тоже
опасно..."
   Сидя в чужой уютной кухне и попивая вкусный крепкий кофе, Регина  хребтом
почувствовала опасность, Исходящую от своей гостеприимной собеседницы. А тут
еще, прямо как нарочно, статья Кроуэла, которую Регина сама прочитала совсем
недавно в "Нью-Йоркере"...
   * * *
   Кассета с Миниными новыми песнями попалась на глаза совершенно  случайно.
Она почему-то валялась в детской, на дне ящика с Лизиными игрушками. Отложив
все дела, Лена тут же вставила ее в магнитофон.

   Возвращаться в никуда,
   в позапрошлые года,
   где качается вода, черная, как сон, -

   Запел чистый низкий голос. Лена слушала песню за  песней.  Конечно,  Митя
был талантлив. Но вряд ли ему стоило гак суетиться, искать  продюсеров.  Его
песни как бы из вчерашнего дня. В них  -  острое  чувство  времени,  но  уже
безвозвратно ушедшего  -  конца  семидесятых  -  начала  восьмидесятых.  Они
отлично звучали на слетах КСП и в разных маленьких клубах.  Но  сейчас  надо
как-то иначе писать и петь.
   "В Тобольске дождь летит за воротник", - пел магнитофон. "Да, конечно, мы
говорили о той нашей поездке по  Тюменской  области,  -  вспомнила  Лена.  -
Господи, мы ведь весь вечер только и говорили об этом. Почему?  Ведь  прошло
четырнадцать лет... Почему вдруг Митя так упорно возвращался к этой теме?"
   Вот вспыхивает спичечный огонь в прозрачном шалаше твоих ладоней. Ты  жив
еще. В Тобольске ветер стонет. Ты жив еще, и никого кругом...
   Песня кончилась, и почти кончилась пленка. Лена хотела  было  вытащить  и
перевернуть кассету, как вдруг на пленке послышалось легкое  покашливание  и
чуть севший от долгого пения Митин голос произнес:
   - Возможно, я поступаю  глупо  и  непорядочно,  проще  было  бы  пойти  в
прокуратуру. Проще и честнее. Но я не верю  в  наше  доблестное  правосудие.
Через  год  истекает  срок  давности.  Хотя,  возможно,  на  вас  он  и   не
распространяется. Ваши преступления не имеют  срока  давности.  Впрочем,  не
силен я  в  юриспруденции  и  не  собираюсь  нанимать  адвоката,  чтобы  тот
разъяснил мне, как  лучше  вас  шантажировать,  чтобы  самому  уцелеть...  А
возможно, я вообще не  стану  заниматься  этой  гадостью.  Противно.  Деньги
проем, а стыд останется. Кто это сказал? Кажется, Раневская.
   Опять покашливание. Потом нервный смешок. Пленка кончилась.  Лена  быстро
перевернула кассету, прослушала другую сторону от начала до конца, но там не
было ничего, кроме песен. Пока они звучали, Лена достала с  полки  последнее
издание Уголовного кодекса,  отыскала  там  в  алфавитном  указателе  "Сроки
давности".

   Он думал: я знаю, я сделаю,
   я сделаю именно так!
   Присела капустница белая
   на стиснутый красный кулак, -

   пел магнитофон.
   Лена слушала песни и  читала  Уголовный  кодекс.  "Пятнадцать  лет  после
совершения тяжкого преступления... Вопрос о  применении  сроков  давности  к
лицу, совершившему  преступление,  наказуемое  смертной  казнью...  решается
судом. Если суд не сочтет возможным освободить указанное лицо  от  уголовной
ответственности в связи с истечением сроков давности, то  смертная  казнь  и
пожизненное лишение свободы не применяются".
   - Пятнадцать лет, - задумчиво произнесла Лена вслух, - Митя  сказал,  что
срок истекает через год. Значит, прошло четырнадцать. Четырнадцать лет назад
мы втроем, Ольга, Митя и я, ездили по Тюменской области. Именно  об  этом  и
говорил со мной Митя две недели назад. О Господи, что за бред? Кого он хотел
шантажировать? И чем? При чем здесь город Тобольск и сроки давности?

   Все скоро начнется и кончится,
   все сгинет в крови и в дыму,
   но этого вовсе не хочется,
   не хочется лично ему.
   Он - лишь единица из множества,
   однако за ним - легион.
   Какое-то вывелось тождество,
   какой-то сомкнулся закон...

   Лена вздрогнула от телефонного звонка. "Кто это так поздно?"  -  подумала
она, взглянув на часы: было половина первого.
   - Лена, здравствуйте, - тихо, с легкими  истерическими  нотками  произнес
незнакомый женский голос, - вы простите, я, наверное, вас разбудила.  Вы  не
узнаете меня?
   - Нет.
   - Это Катя Синицына.
   Глава 12
   Тюмень, июнь 1982 года
   На самом деле эти дорогие и хлопотные подписные кампании никому  не  были
нужны. Впрочем,  деньги  на  них  шли  государственные,  то  бишь  -  ничьи.
Журналистская братия любила  красивую  халяву.  А  подписные  кампании  были
именно халявой.
   Каждое  лето  крупные  журналы,  особенно  молодежные,  рассылали  группы
сотрудников во все концы необъятной советской родины.  Сотрудники  выступали
перед тружениками городов и сел,  завоевывая  потенциальных  подписчиков.  И
подписчики, и тиражи были делом престижа, но никак не коммерции. Ни зарплата
сотрудников, ни гонорары авторов от тиража никак не зависели.  Зато  главный
редактор имел возможность при случае тряхнуть миллионным тиражом своего чуть
"левоватого" издания перед носом идеологического начальства, мол, народ  нас
читает, значит, правильную мы ведем политику!
   Разумеется, и  партийно-комсомольское  начальство,  и  главные  редакторы
прекрасно  понимали,  что  народ  здесь  вовсе  ни  при  чем.  Но  никто  не
осмеливался нарушать священный ритуал,  который  строго  соблюдался  Слугами
народа даже в интимной обстановке.
   Все знали, что народ ни при чем, но вслух этого никто не говорил,  и  сам
народ, конечно, тоже. Все вс„ знали и понимали, но молча.
   Заведующие отделами и те, кто  работал  в  штате  редакций,  предпочитали
агитировать подписчиков в южных, приморских  регионах.  Внештатников  и  тем
более студентов-практикантов отправляли в Сибирь,  на  Дальний  Восток  и  в
другие некурортные места. Впрочем,  внештатники  и  практиканты  не  были  в
обиде.
   Путь за границу был практически закрыт, но и по бескрайней родине  просто
так  путешествовать   было   сложно.   Во-первых,   дороговато,   во-вторых,
попробуй-ка без командировочного  удостоверения  и  без  горкомовской  брони
переночевать в гостинице где-нибудь в Новосибирске или Абакане. Не будет для
тебя места, спи, дружок, на вокзале или, в лучшем случае, в Доме колхозника,
где тебе дадут койку в комнате на  тридцать  человек  без  умывальника  и  с
дощатым общим сортиром в другом конце города.
   Советская родина велика и многогранна. И в Сибири, и на  Дальнем  Востоке
много всего интересного,  особенно  если  тебе  около  двадцати,  ездишь  ты
бесплатно, на  полном  гособеспечении.  Суточных,  двух  рублей  шестидесяти
копеек, вполне хватало на  трехразовое  питание,  и  с  гостиницами  никаких
проблем не было. Ты  -  представитель  крупнейшего  всесоюзного  молодежного
журнала, органа ЦК ВЛКСМ. Ты - официальное лицо, и  тебя  встречают,  селят,
кормят, возят.
   Лена Полянская, Оля и Митя Синицыны сидели на лавочке у аэропорта  города
Тюмени, курили,  подставив  лица  жаркому  сибирскому  солнцу,  и  обсуждали
вопрос, подождать ли еще или отправляться в обком комсомола своим ходом,  на
автобусе.
   Обещанный обкомовский "газик" их не встретил. Они с  тоской  смотрели  на
бесконечную очередь у автобусной остановки.
   - А могут они вообще нас не встретить? - тревожно спросил Митя. - Это  же
все-таки комсомол, а не партия, и потом, вы - практикантки, а  я  совсем  уж
сбоку припеку, песенки пою.
   - Не паникуй, - успокоила его Лена, - секретарша главного при мне звонила
в Тюмень, сказала, едут три сотрудника, без уточнений.
   - А селить нас как будут? -  не  унимался  Митя.  -  Вам-то  хорошо,  вас
поселят вместе в один номер, а меня  к  какому-нибудь  соседу.  Он  окажется
алкоголиком, лунатиком или вообще маньяком.
   - Ну ты и зануда, братец-кролик, - вздохнула Ольга.
   - Нет, я не зануда, я - человек основательный; Люблю все  знать  заранее.
Вот вы ведь наверняка не взяли ни кипятильника, ни чая, ни сахару.  А  здесь
все по карточкам. Я, между прочим, не поленился, две банки вареной  сгущенки
прихватил и банку бычков в томате.
   - Вот уж бычки-то здесь точно есть, - усмехнулась Лена.
   - А спорим, нет? - нахохлился Митя.
   - На что?
   - Ну хотя бы... - Митя задумался, - на одну банку вареной сгущенки.
   - Он с тобой поспорит на сгущенку, - хмыкнула Ольга, -  как  раз  на  ту,
третью, банку, которая взорвалась. От его предусмотрительности у нас  теперь
вся кухня липкая и черная.
   - Тебе бы все меня поддеть, сестренка, - покачал головой Митя. - Ладно, я
готов спорить на нормальную банку, а не на взорвавшуюся, что бычков в томате
здесь нет. Как  максимум,  здесь  есть  "Завтрак  туриста":  фрикадельки  из
молотых Рыбьих костей с рисом, похожим на мучных червей. И то по  карточкам.
Если я проиграю, сгущенка твоя. А если выиграю, что ты мне можешь дать?
   - Две пачки "Родопи" или кофе могу отсыпать, молотого.
   - Что мне твои "Родопи", когда у меня блок "БТ", -  презрительно  фыркнул
Митя, - и кофе без моего сахарку и кипятильничка вы все равно не попьете!
   - Ладно, мальчики-девочки, хватит дурака валять, все равно пить,  есть  и
курить мы будем все вместе, - махнула рукой Ольга. - Вон, кажется,  за  нами
комсомольцы приехали!
   На площади остановился "газик" защитного цвета, из него выпрыгнул молодой
человек, одетый, несмотря на жару, в строгий темно-серый костюм. На  лацкане
пиджака ярко сиял маленький  комсомольский  значок.  Озираясь  по  сторонам,
молодой человек решительно направился к зданию аэропорта.
   - Вот пусть теперь поищет, раз опоздал, - злорадно заулыбался Митя, - наш
рейс когда прилетел? Полтора часа назад! Вот пусть теперь и поищет.
   Через несколько минут из аэропорта послышался громкий радиоголос:
   - Внимание! Группа журналистов из Москвы! Вас ожидают у справочного бюро.
Повторяю...
   Подхватив разом все вещи, свои, Ольгины и Ленины, перекинув  через  плечо
ремень зачехленной гитары, Митя отправился к справочному бюро, Ольга и  Лена
пошли за ним налегке.
   - Нет, все-таки он у тебя джентльмен, - заметила Лена.
   - Воспитываю, - пожала плечами Ольга.
   - Вас решено отправить сначала в  Тобольск,  потом  в  Ханты-Мансийск,  -
сообщил им второй секретарь обкома.
   Лощеный, надменный комсомолец лет тридцати сразу оценил, что прибывшая из
Москвы   компания   -    птицы    невысокого    полета.    Так,    шелупонь,
студентики-практиканты. Вслед за ним понял это и молоденький  инструктор  по
идеологии, которому было поручено сопровождать гостей. Он, как и  его  босс,
тут же перешел на "ты", стал панибратски похлопывать Митю по плечу, а Лену с
Олей называть "девчатами".
   - Вопрос с гостиницей мы порешаем, - сообщил  он,  отдавая  отмеченные  у
секретарши  командировочные  удостоверения.  -  Вы  погуляете  пока,   город
посмотрите. Вещи можете  оставить  в  моем  кабинете.  А  часика  через  два
подходите, порешаем с гостиницей. У нас сейчас слет оленеводов,  с  номерами
плохо.
   - Простите, Володя, что значит  "порешаем"?  -  обращаясь  к  комсомольцу
подчеркнуто на "вы", спросила Лена. -  Как  я  поняла,  у  нас  уже  сегодня
выступление по телевидению и встреча с  учащимися  ПТУ.  Причем  телевидение
через час, нам ведь надо отдохнуть с дороги, душ принять.
   - Слушай, старушка, ну что за буржуйские замашки? - поморщился комсомолец
Володя. - Какой душ? Надо проще быть. Учти, номера с душем у вас  все  равно
не будет. Во-первых, в Тюмени уже год нет горячей воды, а во-вторых, ты ведь
не главный редактор.
   Тут вмешалась Ольга. Она умела и любила ругаться, особенно с  такими  вот
комсомольскими хамами.
   - В общем, так, Вова, - сказала она тихо и ласково, - либо ты сейчас  же,
сию минуту, поднимешь со стула свою толстую  задницу  и  не  "порешаешь",  а
решишь вопрос с нормальной  гостиницей,  либо  мы  идем  в  обком  партии  и
заявляем, что ты со своими идеологическими  обязанностями  не  справляешься.
Если этого мало, мы звоним в Москву, в редакцию, и наш главный редактор  тут
же связывается с ЦК ВЛКСМ. Ты хочешь, чтобы вопрос с гостиницей  решался  на
таком уровне? Пожалуйста, я с удовольствием тебе это устрою.
   Через  пятнадцать  минут  комсомольский  "газик"  отвез  их  в  гостиницу
"Восток".
   - Интересно, - задумчиво  произнесла  Лена,  оглядывая  вполне  приличный
двухместный номер, - почему у нас по всей  стране  нет  ни  одной  гостиницы
"Запад"? Есть "Север", "Юг", "Восток", а "Запада"  -  ни  одного.  Будто  не
существует такой части света.
   Горячая вода в городе Тюмени действительно была уничтожена как  классовый
враг.  Но  при  такой  жаре  можно  ополоснуться  и   холодной.   Комсомолец
сделал-таки им номера с душем. Правда, Мите пришлось подселиться  к  соседу,
но это был тихий культурный старичок снабженец из Барнаула. Не  алкоголик  и
не маньяк, во всяком случае на первый взгляд.
   Местные  телевизионщики  оказались  значительно  приятней   комсомольцев.
Правда, заведующая редакцией попросила перед съемкой,  чтобы  Митя  спел  те
песни, которые собирается исполнять на выступлении.
   - Или тексты хотя бы дайте просмотреть, - смущаясь, предложила она,  -  и
вы, Оля, если не сложно, покажите мне ваши стихи, которые будете читать.
   - Но ведь не прямой же эфир, - пожал плечами Митя, - если что не так,  вы
потом вырежете.
   - Прежде чем я вырежу, - тихо произнесла полная усталая  женщина  средних
лет, - мне голову успеют оторвать. Если что не так...
   Тексты, напечатанные на машинке, у них с собой были.
   - Митя, пожалуйста, вот  эту  песню,  где  "вокзал,  пропахший  блудом  и
тюрьмой", петь не надо, - заметила она, не отрывая глаз  от  страницы,  -  а
остальное можно. А у вас,  Оля,  вот  это  стихотворение  про  лимитчиц,  "я
лимитчица, косточка черная", оно очень хорошее, но вы  его,  пожалуйста,  не
читайте.
   На этом идеологическая цензура кончилась. А в ПТУ ее вовсе не было. Песня
про вокзал и стихотворение про лимитчицу  у  пэтэушников  прошли  на  "ура".
После выступления их пригласили остаться на дискотеку.  Но  они  отказались.
Они очень устали, хотели есть и спать. К тому же дискотека в тюменском ПТУ -
не самое интересное и безопасное развлечение.
   В гостиницу они возвращались пешком. Магазины были уже  закрыты,  кафе  и
столовые тоже.
   - Ты, запасливый, хоть бы хлебушка купить догадался, - обратилась к брату
Ольга, - я лучше с голоду помру, чем стану твои бычки  в  томате  без  хлеба
есть.
   - Помирай, - разрешил Митя, - нам с Леной больше достанется.
   - Никто не помрет, - радостно сообщила Лена, - вон пельменная открыта!
   - Я о-очень люблю сибирские  пельмени,  -  прямо-таки  застонал  Митя,  -
о-очень люблю.
   Но пельменей не оказалось. В меню их было перечислено десять сортов, и  с
олениной, и с медвежатиной, и с лососем.
   - Нет... Нет... Тоже нет, - сонно отвечала официантка.
   - А что есть? - печально спросила Ольга.
   - Харчо "Северное сияние", позавчерашнее, шницель "Нежность",  бутерброды
с "Романтикой" и "Дружбой", - неохотно сообщила официантка.
   - Все несите! И "Нежность", и  "Романтику",  и  "Сияние",  -  обрадовался
Митя, - все по три порции!
   - "Сияние" не советую, - заметила официантка, - оно с душком.
   - Хорошо. Остальное  несите.  И  хлебушка  побольше!  Шницель  "Нежность"
представлял собой огромный, толстый, обжаренный снаружи и  совершенно  сырой
внутри, ком теста. В  толще  его,  в  самой  серединке,  стыдливо  притаился
крошечный кусочек темно-серого  котлетного  фарша.  Гарниром  служили  вялые
скользкие макароны, приправленные комбижиром.
   "Романтикой" именовалась скорченная в предсмертной агонии варено-копченая
колбаса. Она истекала желтым жиром и была несъедобна даже с голодухи. Только
подсохший, но родной плавленый сырок "Дружба"  на  куске  хлеба  не  обманул
ожиданий.
   Весь хлеб со стола сгребли в мешок и, голодные, отправились в  гостиницу.
По дороге попался открытый мороженый ларек.
   - Мороженое в розлив, - предупредила продавщица.
   - Как это? - не поняла Лена.
   - А так. Морозилка сломалась,
   - Ладно,  налейте  стаканчик,  -  попросил  Митя.  Продавщица  зачерпнула
половником белую жижу и, вылив ее в картонный стаканчик, сообщила:
   - Девять копеек.
   В  Тюмени  стояли  светлые  июньские  ночи.  В  полумраке  зловеще  алели
развешанные  на   панельных   пятиэтажках   лозунги:   "Вперед,   к   победе
коммунизма!",  "Да  здравствует  нерушимое  братство   великого   советского
народа!", "Народ и партия едины!"
   Огромные,  квадратно-мускулистые  рабочие  и  работницы  на  трехметровых
плакатах вздымали пудовые кулаки над  тихими  грязными  улицами  засыпающего
сибирского города.
   - Если бы я был режиссером, - сказал Митя, - обязательно снял  бы  фильм,
как эти красные кулакастые монстры  оживают  ночами,  сходят  с  плакатов  и
маршируют между панельными домами, проходят жутким молчаливым строем, сметая
все живое на своем пути. Это был бы фильм ужасов.
   - В советском кинематографе нет и  не  будет  такого  жанра,  -  хмыкнула
Ольга.

   У него сильно дрожали руки. Казалось, эта дискотека никогда не  кончится.
Он осторожно заглянул в дверной проем и отыскал взглядом ее,  свою  девочку.
Она тряслась и извивалась под шлягер позапрошлого года

   Прошу тебя. В час розовый
   напой тихонько мне,
   как дорог край березовый
   в малиновой заре.

   На девочке была короткая малиновая