моей подписью.  Это
понятно?
   - Чего не понять? - За те полчаса, что шло совещание, возбуждение  с  Яны
спало,  и  она  сделалась  какой-то  неулыбчивой.  Только   теперь   Забелин
сообразил, что с момента появления Лагацкой он, а похоже, и остальные как-то
забыли о сидящей в стороне эффектной секретарше.
 
   Изнемогший  от  долгой,  изнуряющей  зимы  Китай-город  дождался  апреля.
Обмотанная развевающимися шарфами, надышавшаяся весеннего  воздуха  молодежь
торжествующе облепила место своих сходок - памятник  героям  Плевны,  только
что освобожденный от досок, которыми он был заколочен на зиму.
   Поколебавшись, Забелин повернул в сторону Варварки  -  из  кадров  дважды
напоминали, что пора формализовать изменившийся статус в банке - подписаться
под приказом о понижении.
   Но главное - под этим предлогом Забелин хотел прощупать  источник  утечки
информации. Кто-то же сообщил Онлиевскому о начале  скупки.  Но  еще  важнее
было понять, догадываются ли в банке об истинной договоренности между ним  и
Второвым. И прежде всего в главном сосредоточении информации - в кадрах.
   В связи с последними событиями Забелин все чаще возвращался к  занимающим
его мыслям о  потаенном  могуществе  кадрового  аппарата.  Этом  термометре,
безошибочно оценивающем, здоров ли ты, а если болен, то есть ли  перспективы
выздоровления.  Этом  сейсмографе,  предугадывающем   глубинные,   пластовые
подвижки. Грубы порой кадровики в общении, но - тонки их натуры.  Над  тобой
еще ясно, ты, кажется, всевластен. И тот же  начальник  кадров  при  встрече
бежит к тебе с вытянутой издалека рукой. Но вот мимо  проскакивает  тихонько
его подчиненный, вместо привычного искательного взгляда вдруг - рысий  рывок
в сторону, и твоему секретарю нужную выписку приносят не тотчас, и  указание
твое выполняется не сразу, а как бы куда-то проваливается. И всякий  имеющий
аппаратные уши понимает - барометр ждет над тобой грозы. Бывает и  напротив.
На тебя хлещет, просто-таки заливает и нет спасения. И смышленые  сослуживцы
не  торопятся  первыми  поздороваться,  и  ушлые,  держащие  нос  по   ветру
хозяйственники, в предвидении близкого твоего  падения,  не  меняют  вовремя
перегоревший кофейник, приносят сервиз не того качества, задерживают  машину
на профилактике. А кадровики у всех на глазах мчатся  с  зонтом  на  помощь,
рискуя вроде бы навлечь на себя немилость руководства. И ты  понимаешь  -  в
этот раз тебя вынесет. Порой кажется, что  перед  тобой  самонастраивающаяся
система,  подчиняющаяся  единственно  внутренней,  недоступной   посторонним
логике. И сам этот аппарат создает и формирует то,  что  потом  руководители
принимают за собственные решения. Вот почему хотелось Забелину при встрече с
Каплуном посмотреть, поверил ли  тот  в  разрыв  между  ним  и  Второвым,  -
обмануть ожидания профессиональных  лицемеров  потрудней,  чем  механический
детектор лжи.
   Впрочем, кое-что можно определить и по косвенным признакам. Вот первый из
них.
   Увидев привычный "БМВ", охранник на въезде с механической  приветливостью
поднял шлагбаум. Стало быть, из элитарного списка имеющих право  проезда  во
внутренний дворик Забелин пока не вычеркнут. Возможно, впрочем,  всего  лишь
по забывчивости исполнителей.
   Без предъявления пропуска прошел он и  внутрь  банка.  И  здесь  оказался
остановлен радостным приветствием поспешившего к нему от  лифта  полненького
человека с вплюснутой в плечи головой - начальника расчетно-кассового центра
банка Николая Николаевича Клыни.
   Забелин  в  досаде  остановился.  Во-первых,  стремясь  избежать   лишних
объяснений,  специально  подгадал  время   визита   под   обед,   во-вторых,
предположил, что, несмотря на искательную улыбку старшего Гайшени,  разговор
получится не из легких. Как Тарас Бульба в Сечь, Николай  Николаевич  привел
за собой в банк  двух  своих  сыновей.  И  в  недолгой  пока  истории  банка
семейство Клыней заняло особую, знаковую  ступень.  Всякий  раз  на  годовом
собрании Второв воспроизводит абзац о преемственности  поколений,  и  всякий
раз Николай Николаевич, потея от волнения в первых рядах, ожидает услышать в
качестве вдохновляющего примера короткую ссылку на  отца  и  сыновей  Клыня,
локоть о локоть несущих трудовую вахту на  благо...  и  прочая.  А  услышав,
неизменно искоса, стараясь не подать виду, ревниво ищет реакции  окружающих,
трогательно гордясь сыновьями.  Неплохими,  надо  признать,  сыновьями.  Сам
Николай Николаевич был из тех негромких,  но  крепких,  досконально  знающих
свои обязанности профессионалов, на которых, собственно, и  держится  всякое
дело.
   - Николай Николаевич. - Забелин,  опережая  упрек,  приобнял  старика.  -
Видит Бог, не хотел я Юру забирать.
   - Все знаю. А что тут сделаешь? Я и сам не сплю. Но  влюбился  мальчишка.
Что ж теперь? Так уж лучше при вас. Да?
   Он заглядывал Забелину в лицо, привставая при этом  на  носки  старых,  в
трещинах туфель, - год назад Клыня овдовел.
   - А там, глядишь, гроза минует, вместе на кредитование и вернетесь. Кто ж
его лучше вас-то обеспечит? И то сказать, такие понабежали - это ж ужас.  Вы
знаете, через меня вся наличность идет. А инкассация - это  пульс  банка.  И
как же зачастил! Я ничего не хочу сказать  насчет  Звонаревой.  Наверное,  у
себя в Иванове она была на месте. И здесь, бог даст, со временем разберется.
Но так сразу раскачивать. Деликатнейшее ведь дело.  Конечно,  ничего  нельзя
утверждать. Но ведь симптом? Да? Так я насчет Юры надеюсь.
   Клыня воспроизвел неудовольствие многих в  стремлении  разрушить  влияние
прежних лидеров Второв на ключевые должности стал "выдергивать"  управляющих
иногородними филиалами. И теперь  отлаженные  банковские  связи  то  и  дело
потряхивало и обрывало.
   В кабинет начальника кадров, или, на  новороссе,  директора  департамента
персонала, Забелин вошел, по обыкновению, без стука. Здесь,  до  раскола,  у
них было место совместных развеселых "спивок", как определял эти мероприятия
многомудрый тамада Баландин.
   Главный персональщик, обхватив голову,  мучительно  корпел  над  каким-то
документом.  При  первом  звуке  вскинулся   на   дверь   взглядом   законно
раздраженного  человека,  отвлекаемого  от  важного  дела.  В  лице  его  от
неожиданности в калейдоскопическом  ритме  проскользнула  вся  изготовленная
гамма  реакций  -  привычная,  с  оттенком  интима  приветливость  сменилась
воспоминанием, покрывшим черты неприязненной  сухостью,  поспешно,  впрочем,
перешедшей в окончательное выражение - официально-деловитое, но с намекающей
ностальгической ноткой приветливости.
   С этим выражением Каплун и поднялся.
   - Не ждал без звонка, - признался он, и Забелин  припомнил  охранника  на
шлагбауме - как бы не уволили парня.
   - Так твои изнапоминались. Давай приказ - подмахну. -  Забелин  прошел  к
холодильнику позади стола, достал минералки - было жарко - и, не церемонясь,
заглянул в оставленный Каплуном  текст.  В  середине  листа  было  аккуратно
выведено одинокое пока предложение "Система внутренних  коммуникаций  -  это
вертикальные и горизонтальные механизмы межличностных взаимосвязей персонала
банка".
   - Не пишется, - пожаловался Каплун. Он уселся в одно  из  двух  кресел  у
столика для гостей, пригласив Забелина занять другое. - Как ты там?
   - Там - это где?
   Каплун мелко засмеялся, словно заслышав изящнейшую шутку.
   - Ну темнила. Ты ж у нас теперь на спекулятивные поглощения сел.
   - Так и спекулируем помаленьку.
   "Неужто и впрямь ни о чем не догадывается?"
   - М-да. Зол на тебя Папа, - посочувствовал Каплун. - До сих пор зол.
   - Вот и  пусть  утрется.  А  кому  подтереть  в  банке  найдется:  холуев
немерено.
   - Это есть, - голосом увеличивая дистанцию, согласился Каплун.
   - А что у вас новенького?
   - Наше дело ассенизаторское. Чистимся к наблюдательному совету.
   Собственно, в этих словах было все.  И  ответ  на  главный  для  Забелина
вопрос об истинной договоренности между ним и Второвым Каплун - а  уж  он-то
из ближних! - не знал. И жесткое "мы", которым начальник кадров  отмежевался
от всех, кого считает противниками Второва, и слово "чистимся".  Да,  Второв
последователен и в этом - времени не теряет.
   - Сам-то к нам не надумал? - придвинулся Каплун. -  Ну,  сдурил  сгоряча,
наговорил на правлении лишнего. Но теперь-то  расклад  очевидный.  Примыкай.
Папа тебя ценит - уж я знаю. Хочешь, сведу?
   Дверь быстро раскрылась, и в нее заглянул шумно дышащий Керзон.
   - Что, уж и зайти не считаешь нужным? - игнорируя неловко приподнявшегося
Каплуна, напустился он на Забелина.
   -  После  планировал,  -  слукавил  тот.  От  этой  встречи  он  как  раз
рассчитывал увильнуть. Не случилось.
   - Тогда все совпало. Пошли ко мне. -  В  речи  Керзона  не  было  обычных
просительных оборотов, не  было  и  доброжелательной  улыбчивости.  Упреждая
возражение начальника кадров, коротко приказал: - Бумаги его занесешь ко мне
в кабинет. Иль уж в тягость? -  И,  вопреки  вежливому  своему  обыкновению,
Керзон демонстративно повернулся к насупившемуся  кадровику  туго  обтянутым
банкирским задом.
   - Там это... - Каплун чуть замешкался, но  Керзон  выжидательно  стоял  в
дверях, и он, решившись, закончил: - Загогулину в  приказе  я  за  тебя  сам
поставлю. А в трудовой книжке записей делать не буду.
   Даже здесь  бывалый  кадровик  остался  верен  себе,  оставляя  пути  для
сближения. И хоть в  сейфе  у  Забелина  лежали  еще  две  трудовые  книжки,
попрощался он с некоторой благодарностью.
   Возвращающиеся с обеда сотрудники при виде спешащих руководителей, кивая,
поспешно отодвигались к стенам с развешанными на них видами московских улиц.
Второв  начал  собирать  банковскую  коллекцию  вслед  за  Онлиевским.   Тот
увлекался видами Кремля. Второв отдавал предпочтение московской старине.
   - М-да, любят тебя люди, - обнаружил неожиданную наблюдательность Керзон.
Они ввалились в объемистый его кабинет,  уставленный  в  отличие  от  прочих
тяжелой антикварной мебелью. - Они ж не знают,  кем  ты  оказался  на  самом
деле.
   - Палыч, не заносись на поворотах, - миролюбиво приобнял  его  за  пухлое
плечо Забелин. Но Керзона как раз и понесло.
   - Экое благородство! Каплун, идущий на риск во имя другого.  Да  это  все
равно что Ионеско, пишущий методом соцреализма.  -  В  банке  шло  повальное
увлечение абстрактной драматургией. - Цирк они устроили.  От  должности  его
освободили. Отдался - так чего уж темнить? Тем  паче  цена  не  хилая  -  за
восемь миллионов льготного кредита да особнячок - богатое отступное.
   Он подышал, успокаиваясь.
   - А ты мудрым оказался, Палыч. И - чего не думал - верток. Год  сидели  в
одном кабинете, всем делились, а вот - не думал.
   - Сам-то уверен, что  не  ошибаешься?  Ведь  сколько  раз  бывало,  когда
обрушивались мы на Второва. А потом - туман рассеивался, и кто прав выходил?
Может, и впрямь в тумане то видит, что нам недоступно. Стратег-то  он,  чего
говорить, каких мало.
   - Да при чем тут это? Разве я против Папы? Это у него - кто не  со  мной,
тот против. Вот и окружился шушерой. Разваливается банк. Папа  его  и  рушит
чем ни попадя. Славку Бажаева выгнал. Тот ему за три  года  половину  Питера
окучил. Каких клиентов отстроил. И мало - выгнал. "За появление на работе  в
нетрезвом состоянии". Менеджера высшего  звена,  который  десятки  миллионов
банку принес, он как загулявшего слесарюгу... Да, пьет мужик. Так он  и  три
года назад пил, а дело делал. Теперь в "Онэксиме" пьет. Треть сотрудников  и
чуть не всю клиентскую базу с собой увел. А Знайка этот откуда объявился?  -
Он ткнул в  стену,  за  которой  размещался  кабинет  Покровского.  -  Ты-то
помнишь, какие у нас инвестиционщики были. Прибыли какие  бешеные  приносить
начали. Так посмели, видишь ли, от тех прибылей процент попросить. Выпер всю
команду. Другие тут же приголубили. А банк года на два отбросило.  Вот  цена
решения. А ты говоришь? А управленец и вовсе никакой. Нам-то руки связал,  а
самого на все не хватает - не прежний банчок, вот и  мечется.  Да  ты  глянь
только, на кого он нынче ставит.
   Керзон протянул новый список высшего менеджмента.
   - Сказать тебе, сколько вице-президентов развелось? Пятьдесят!  Вдумайся.
Не  знаю,  было  ль  у  Наполеона  полстолько  маршалов.  Знаковая,  доложу,
гигантомания. А ведь каждому из нахлебников этих себя оправдывать  надо.  ЦУ
вниз спускать. Стало быть, аппарат под себя отстраивать. Фонды,  лимиты.  Да
кто ж такие издержки выдержит. Приглядись, кто  на  первый  план  выползает.
Дипломаты, замминистры бывшие. Нужные людишки. Для чего только?  Или  вот  -
неплохие спецы, но легкие, на спекулятивных  операциях  взросли.  А  банк  -
это...  Во!  -  Он  ткнул  в  овальный  стол,  подобно   гигантскому   пауку
раскорячившийся на восьми гнутых дубовых лапах. Вот Папа! - Керзон  с  силой
застучал по массивной крышке. - А  вот  это,  -  пнул  ногой  по  одному  из
оснований, - мы. А теперь давай уберем эти и подставим вон  те...  -  И  он,
испытывая удовольствие от удачно  найденного  образа,  показал  в  угол,  на
застекленный журнальный столик с изящными витыми ножками. - Ничего не  скажу
- красивые. А только рухнет стол-то. Хоть пятьдесят ставь. То-то!
   Керзон расстроенно перевел дыхание.
   - Не ко времени сдал ты  нас,  Палыч.  Ослабли  мы.  Савина  затравили  -
увольняется, двоих сместили, чистит Папа кадры к совету. Уж и сам попасть  к
нему без записи не могу. Зато Покровский не вылазит. Стратегствуют.
   - Вот на совете и  схлестнетесь.  Рублев  человек  мудрый.  Глядишь,  там
страсти и поумерит. Палыч, дорогой! Тебе ль  хандрить?  Ведь  какой  маховик
раскрутили. Теперь чтоб развалить -  никакого  тола  не  хватит.  Разве  что
атомной бомбой. Ну ошибется Папа. Не впервой. Так  набьет  шишек  и  никому,
конечно, ни в чем не признается, но сам же и подправит.
   - Наивняк. Иль притворяешься? Да что теперь? -  Керзон  как-то  обмяк,  и
напористая полнота его сразу стала выглядеть усталой рыхлостью. -  В  общем,
если совет не поддержит, сам подамся отсюда.
   - Уж ты-то? Какой без тебя банк?
   Образ тучного, насмешливого добряка, с момента  зачатия  банка  с  мягким
бесстрашием оппонировавшего Папе, казался неразлучен с самим Второвым.
   - А что я? Ты-то вот соскочил. А тоже вроде был не из последних. Да  нет,
сам банкир, понимаю - всему есть цена.
   - Что ж ты по мне как по вражеской территории? - Забелин, не имея  больше
выдержки выслушивать упреки от человека, чье мнение привык почитать, решился
рассказать ему правду, но Керзон требовательно остановил:
   - Не мельтеши, дай закончить. Я ведь вашу сделку сразу  расшифровал,  как
узнал, что ты на институт нацелился. С чего бы, спрашивается? Площади банку,
я-то знаю, не нужны. И так лишние девать некуда. Стало быть, дает тебе  Папа
возможность прикупить на дешевые деньги, а потом и перепродать  на  сторону.
Миллиончиков пять на разнице выручишь, вот и навар. Так что подоплека  того,
что ты здесь мельтешишь, понятна. Только, - он поднял повлажневшее лицо, - я
ж, хоть и с хаханьками, но по тебе себя мерил. А теперь у  нас  за  стандарт
профессор Вадик Покровский. Все  свободные  деньги  на  скупку  уходят.  Все
подряд покупаем. Не холдинг, а барахолка. Потребуется вытащить  -  разве  из
такого неликвида без потерь выйдешь? И это стратегия? Знаешь, должно,  -  на
днях одиннадцать процентов акций Ленэнерго за семьдесят  миллионов  долларов
на аукционе купили.  Потешил  Папа  гордость,  как  брюхо  почесал,  выиграл
наконец аукцион. Поучаствовал в переделе. И что теперь мне, банкиру, с  этим
делать?
   - Палыч, одно скажу: то, что я делаю, это, поверь, банку нужно.
   Он  готов  был  сказать  больше,  но  оборвался,  уткнувшись  в  поднятое
навстречу недоброе опять лицо.
   - М-да, научились мы, перейдя предел, оправдания себе находить.  Так  что
если узнаешь, что огромный банк дал вдруг усадку, о своей роли припомни.
   Керзон высвободил неприязненно плечо:
   - Ну, прощай... тоже Палыч.
 
   Давно не  пребывал  Забелин  в  таком  скверном  состоянии.  В  худшем  -
озлобленным,  затравленым  даже  -  бывал.  Но  нынешнее  положение,   когда
полагаешь, что делаешь единственно верное, но при общении с  людьми,  мнение
которых привычно значимо, не  можешь  объясниться  и  оттого  ощущаешь  себя
молчаливо оплеванным, - это было в новинку.
   - Алексей Павлович, вы ли? - окликнул его, едва вышел он из здания банка,
маслянистый голос.
   Из-за ажурной решетки церковного дворика ему кланялась одетая в темное, с
напущенным на лоб черным платком и с метелкой  в  руке  Татьяна  Анатольевна
Решечкина  -  церковный  староста.  Три  года  назад  доцент  МГУ,  кандидат
химических наук Решечкина, озаренная идеей реставрации ветхой, развалившейся
церквушки - знаменитой церкви Всех Святых на Кулишках, забросила кафедру и в
поисках средств на реставрацию начала хождение  по  банкам.  Ходила  истово,
будто на богомолье, мягкой улыбкой отметая недобрые насмешки. И - кто  ищет,
тот обрящет - вышла-таки на Второва.
   Полагающий себя человеком идеи, Второв, встречаясь с  одержимыми  людьми,
всякий раз загорался, что собирало подле него уйму прожектеров, жадно ждущих
денег и  порой  вопреки  здравому  смыслу  их  получающих.  Но  в  случае  с
Решечкиной тяжело больной, уверовавший в последние годы  Второв  не  ошибся.
Тихонькая, робкая вроде бы Татьяна Анатольевна при помощи Забелина, которому
Второв  поручил  курировать  строительство,  эдаким  карманным   бульдозером
неотвратимо разгребала бесконечные  бумажные  завалы,  доводя  непробиваемых
чиновников до состояния паники при виде радушно издалека  кланяющейся  им  в
пояс женщины. И через два года  основатели  русской  письменности  Кирилл  и
Мефодий со своего постамента наблюдали за обрядом освящения новой церкви.
   С тех пор меж Забелиным  и  церковным  старостой  утвердилась  нежная,  с
лобызаниями при встречах дружба. Редкий церковный праздник не находил он  на
своем столе новую просвирку или освященную  иконку,  которые  раз  за  разом
сгребал  в  нижний  ящик.  Просвирки  погрязший  в  безбожии  вице-президент
использовал при стихийных выпивках, когда под рукой  не  оказывалось  другой
закуски.
   А вот иконки... При виде Решечкиной он со  стыдом  вспомнил,  что  так  и
позабыл их вытащить, когда в прошлом году меняли ему мебель.
   - Господи, сколь же не  виделись!  -  умилилась  Татьяна  Анатольевна.  -
Зайдите, зайдите. Что покажу-то! Мы ведь  новую  чудотворную  икону  достать
сподобились.
   Удивительное качество - Решечкина говорила "я" только в  случаях  неудач.
При  всяком  же  своем  успехе  поспешно,  с  умиленным   видом   бесконечно
произносила "мы".
   - Как же это вы так в банке-то? - осторожно посетовала Решечкина. Они шли
рядом по разным  сторонам  решетки,  продвигаясь  к  входу.  -  Я  уж  и  то
посетовала Владимиру-то Викторовичу.
   -  Так  получилось.  -  В  узорчатых   воротах   Решечкина,   перекрестив
смущающегося Забелина, троекратно его поцеловала и увлекла за собой.
   В полупустой затененной церкви шуршали вениками несколько старушек,  одна
кидала в тазик сгоревшие свечи - утром здесь проходила служба.
   - Вот икона-то, - с восторгом прошептала Решечкина. -  А  уж  как  мы  ее
добивались-то!
   Икона, по свидетельству Решечкиной, была XVII века, темная, закопченая и,
как обычно, не произвела на Забелина впечатления. Он вообще  не  мог  понять
выказываемого повсеместно восторга перед русской иконописью. Не понимал, что
создавали нового в искусстве плоскостные, лишенные жизни  изображения  в  то
время, когда уже умерли  Рафаэль  и  Леонардо,  вовсю  творили  "пышнотелые"
фламандцы? Как-то во время праздничной службы решился поделиться  сомнениями
с Второвым, который, находясь в дурном настроении, все тотчас  и  разъяснил:
"Мудак ты. И к тому же темный", - после чего, заметив, что  на  них  смотрит
мэр,  придал