аривали с  министрами и генералами из
специальной комиссии, с солдатами и летчиками.
     -  "Молния", -  сказал один из них,  - это  самый обычный рейд, который
просто пришлось провести на большом расстоянии от дома.
     Но этот "обычный" рейд  потребовал огромного напряжения душевных сил от
тех, кто принял решение его провести. Во время же самого рейда каждый в этой
грозной и талантливой команде оказался на своем месте.
     Потом  все  кончилось, и  вновь ожили  те аргументы, которые заставляют
врагов  Израиля недооценивать его в  периоды кризиса.  Конечно,  привычка  к
демократическим обсуждениям  - причина того, что в истории  с  рейсом  "139"
было найдено оптимальное решение. Но именно эти обсуждения постоянно внушают
врагам Израиля надежду, что в следующий раз это общество не устоит.
     Враги  Израиля  не могут  понять,  какую роль для жителей страны играют
эмоции. Романтизм  Израиля  -  это  его главное оружие. Типичная для  сабр -
колючих снаружи  и мягких внутри -  ментальность проявилась на примере целой
семьи, захваченной на "Эр Франс". [Сабра (цабар - иврит) - уроженец Израиля;
букв.: сладкий плод кактуса, покрытый снаружи жесткой, колючей кожурой.]
     Это семья Давидсонов: Узи - отец, Сара - мать, Рон 17 лет и Бенни 8 лет
- их сыновья.
     Сара, красивая, молодая и  бесстрашная,  не  боялась ни  моральных,  ни
физических  угроз,  что  ясно  из  ее  разговоров с немцами,  державшими  ее
буквально на  прицеле.  Вот  выдержки из  дневников Сары и Узи,  вернувшихся
домой в первом "Геркулесе":
     "Узи смотрит на меня, я смотрю на него. Как будто мы все уже  обсудили,
мы говорим мальчикам:
     "Мы не умрем. Мы вернемся домой, в Израиль. Мы все время будем вместе".
     Я  сказала "вместе", и великий страх закрался  мне  в душу. Произносишь
какие-то слова - и вдруг понимаешь, как важно это "вместе" и какая опасность
нас ожидает, если нас разъединят и это "вместе" исчезнет.
     Вся наша  семья это понимала. Мы молча прижались друг к другу и стояли,
обнявшись. Узи  был командиром нашего маленького отряда. Он прошептал: "Если
они отделят мужчин от женщин, вы, мальчики,  встаньте рядом с мамой,  будьте
все время с ней. Рон, ты старший, ты все понимаешь..."
     Мои мужчины,  Рон  и  Бенни.  Только вчера  они  были  моими маленькими
детьми...
     Не все могут сохранять спокойствие... Наши дети спокойны и печальны. Но
с разных сторон я слышу истерические голоса: "Они убьют нас! Они расправятся
с нами! Они только и ждут случая, чтобы перебить нас, как овец!"
     У  меня был  длинный разговор  с  похитителем-немцем. Я  спросила  его:
"Когда  мы  летели из  Афин  -  откуда  вы  знали, что  пилот  действительно
направляется в Бенгази? Он мог сделать вид,  что выполняет ваш приказ,  а на
самом  деле  полететь  в  Лод  или  куда-нибудь еще". Он посмотрел на  меня,
улыбнулся  и сказал: "Я довольно тщательно изучал этот предмет в  нескольких
арабских  странах. За  несколько месяцев  я научился  разбираться в картах и
инструментах. Я знал, куда летит самолет".
     Он помолчал и потом сказал: "Ваша страна очень красивая,  действительно
очень красивая". Я спросила:
     "Вы  бывали в  моей стране? " Вместо  ответа  он улыбнулся.  Я сказала:
"Может быть, мне не следовало спрашивать". И он улыбнулся опять.
     Немецкий "капитан" читает заявление: "Французы - враги арабов. Они дали
Израилю  ядерный  реактор. Американцы  -  враги  арабов.  Они  дают  Израилю
смертоносное оружие. Но главный враг - сам Израиль и израильтяне".
     Приятное  чувство,  нечего  сказать!  Нас  готовят к  особой судьбе, не
такой,  как  у остальных.  "Капитан"  подбадривает  нас:  "Вам  не  причинят
никакого вреда. Вспомните все  истории  похищений. Мы не убиваем заложников.
Мы  будем вести  переговоры.  У нас  есть требования. Если  их выполнят,  мы
освободим вас, и вы вернетесь домой".
     Рукоплескания убивают меня.  Я чувствую, что  во мне все  кипит. Каждый
раз,  когда "капитан"  произносит речь, -  рукоплескания.  Каждое  появление
Амина буря аплодисментов.  Я не героиня: нет таких вещей, на которые я бы не
пошла,  чтобы спасти  Узи  и  мальчиков.  Я не  смею  сделать  то,  что  мне
действительно
     хотелось  бы, - выпрямиться  и  сказать  Амину  или террористам: "Вы не
стоите и ломаного гроша! Я еврейка! Я израильтянка!" Однако  в тех рамках, в
которых мы  можем сохранить  свое человеческое и национальное достоинство, -
зачем   унижаться,  зачем  приветствовать  их  рукоплесканиями?   Мы  должны
проявлять почтение  к  Амину,  потому что  мы  в его руках и он решает  нашу
судьбу. Почтение - ладно. Но  не раболепство, не самоуничижение! Кажется,  в
подобных  обстоятельствах трудно  сохранить свое  человеческое  и  еврейское
достоинство.
     Слухи. Угандийцы натягивают снаружи какие-то проволоки. Что это значит?
По  одной версии, это  для  подслушивания  наших разговоров. По другой - все
пространство вокруг здания подготовляют для размещения взрывчатки.
     Приходит  угандийский  солдат:  "Мы  натянули проволоку, чтобы вы могли
сушить  белье.  Каждая женщина может постирать  в  туалете, а потом повесить
белье сушиться".
     Какое облегчение! Не мины, не подслушки, а просто стирка!
     "Капитан" улыбнулся мне. Я  набралась смелости и подошла к нему. Он был
в спокойном настроении. Я спросила о нашем багаже.
     Он объяснил, что они собирались отдать его нам, но чемоданы находятся в
самолете, в специальных контейнерах, а  в Энтеббе нет  приспособлений для их
разгрузки.   Он   разговаривал  со  мной   очень  естественно.  Я  подумала:
"Прекратить этот разговор? Отойти?" Что-то  в нем побудило меня  продолжать:
"Как вы можете держать  нас в  таких условиях - без матрасов,  без  одеял, в
такой тесноте?" Он вытащил бумагу и карандаш и записал мои просьбы: матрасы,
одеяла, мыло, стиральный  порошок, чистка туалетов.  Обещал позаботиться  об
этом.  Но  здесь он уже  не командир. Тут  командуют арабы, а он  был только
солдат, исполняющий приказы.
     Этот человек возбудил мой  интерес. Он был  для  меня загадкой. Я могла
еще   понять  палестинцев.   Но  он   был   немец,  производил   впечатление
образованного, интеллигентного человека. Я спросила:  "Почему вы  здесь?" Он
заколебался  на  минуту, потом  начал  подробно  отвечать. Он верит  в права
палестинского   народа.  Они  несчастные  люди,  без  родины.  Он  не  может
оставаться равнодушным к их судьбе. Он  должен им помогать. Поэтому он здесь
и готов делать все для этого несчастного народа.
     Я  сказала:  "Предположим, что  вам,  вашему  "Фронту" и прочим  врагам
Израиля в арабских странах и других местах удастся, Боже  сохрани, разрушить
Израиль,  и уцелевшие евреи  опять рассеются по всему  миру. Что  вы  будете
делать? Похищать самолеты, чтобы помочь еврейскому  народу  вернуться в свое
отечество?  Или  вы  делаете  это  только для палестинцев?"  Он  сказал:  "Я
согласен,  что вы  должны  иметь  свое  государство".  Я  спросила:  "Вы  за
существование  Израиля?" Он ответил: "Да,  разумеется. Но  либо палестинское
государство должно существовать рядом с вашим, либо вы должны жить вместе, в
одном государстве". Я сказала: "Это идет вразрез с идеями тех людей, которым
вы служите и  для которых рискуете жизнью. Они не признают права Израиля  на
существование".  Он  ответил: "Я  не  отвечаю за весь "Фронт".  У меня  свои
собственные взгляды. Вы когда-нибудь видели лагеря палестинских беженцев? Вы
когда-нибудь видели, как живут  в них люди? Вы видели их детей?" -  "В конце
концов, - сказала я ему, - ближневосточная  проблема будет решена. Война  не
может продолжаться вечно. Что вы будете делать тогда? Куда направитесь?"
     Он был  почти оскорблен.  "Я немец. Я люблю  свою страну. Не такую, как
сейчас. Я  хочу  другой  Германии.  Я живу в  подполье, в постоянной борьбе.
Немецкая полиция ищет меня. Я знаю, что в конце концов меня
     убьют или  посадят в тюрьму на долгий срок. У меня  такое  чувство, что
это произойдет очень скоро... мое время уже кончается".
     Я сказала: "Вы растратили себя понапрасну, молодой человек. Если бы  вы
изучали что-нибудь полезное, вы с вашим умом  могли  бы служить человечеству
куда лучше, чем похищая самолеты. Вы растрачиваете свои силы впустую".
     Он ответил: "Я  много учился, хотя и молод". "Может быть, - ответила я.
-  Но  вы себя  растрачиваете  и  не применяете свои знания как  должно". Он
помолчал. Я сказала: "Скажите мне правду. Как вы себя чувствуете, стоя здесь
со взведенным автоматом перед женщинами и детьми? Если вы  хотите бороться с
нами  - у нас  есть солдаты. Почему вы не сражаетесь с нашими солдатами?" Он
опустил глаза. "Поверьте мне, я себя чувствую очень нехорошо..."
     Все эти годы я  не могла постичь Катастрофы.  Год за  годом я читала об
этом книги,  смотрела фильмы, слышала показания очевидцев -  и  не понимала.
Почему евреи  так покорно  шли в газовые  камеры? Почему  они вели себя, как
овцы на бойне, когда им уже нечего было терять? Мне нужен был этот кошмар  в
Энтеббе,  чтобы  все это понять,  и теперь, только  теперь  я поняла.  Легко
обманывать  людей,  когда  они  так  хотят  жить. Евреи  не  знали,  что  им
уготовано, и  верили  в эту  ложь о трудовых лагерях, о  бане, через которую
надо  пройти. Нас  тоже  было  легко  обмануть.  Немка  -  это дикий  зверь,
омерзительная как  человек и как  женщина.  Но  она менее опасна, потому что
сразу ясно, что она такое:
     на ней нет никакой маски.  Мне бы и  в голову не пришло разговаривать с
ней. Она - откровенный враг. Но у немца были такие  приятные манеры. Это был
скрытый враг,  искушавший свои жертвы,  желая  заставить  их  поверить в его
добрые  намерения. Спокойный,  приятный,  любезный! После разговора с  ним я
обвиняла себя: "Ты ему поверила! Он сумел тебя обмануть!"
     Если бы он  приказал нам идти туда, где с автоматами наготове нас ждали
бы его коллеги, мы бы пошли. Потому что он умел улыбаться и притворяться. Он
не упускал возможности  сказать  нам:  "Вам не  о чем  беспокоиться.  Все  в
порядке.   С  вами  ничего  не  случится.  Не  бойтесь.  Ваше  правительство
согласится на обмен, и вы поедете домой".
     Мы так хотели верить, что он  не похож на других, лучше и гуманнее их -
что мы верили ему. Это так легко - поверить!..  Если бы у  нашей истории был
другой конец, этого "хорошего немца" не  пришлось бы заставлять стрелять. Он
стрелял бы в нас и наших  детей или взорвал нас гранатами и взрывчаткой - он
сделал бы это сам. Я впервые поняла Катастрофу...""
     Узи Давидсон тоже делал заметки:
     "В последнюю  ночь  нашего  плена  я читал о Черчилле-и  вдруг  услышал
снаружи выстрелы - два, три,  потом еще  один. Я поднял голову и увидел, что
похитители вскочили со своих мест. Мы находились в конце  зала. Я понятия не
имел, что  происходит. Я подумал,  что  кто-нибудь  из  угандийцев  случайно
выстрелил, и испугался, что из-за этого возникнут неприятности.
     Через  несколько  секунд вся наша  семья поползла к  туалету.  Там была
стена, за которой мы могли спрятаться. Мне казалось, что  там безопаснее. Не
знаю, сколько времени мы там пролежали. Наверное, несколько минут. Казалось,
что это были годы.
     Снаружи усиливался шум, раздавались выстрелы и взрывы. Мы не обменялись
ни единым словом. Террористов я не видел.
     Кто-то  в  холле  поднялся  и закричал: "Израильские солдаты!  Да,  да,
израильские  солдаты!" И  пока  я  удивлялся, как  это человек может кричать
такую чушь, я увидел самую поразительную вещь в своей жизни:
     рядом с нами стоял  израильский  солдат, йеменит  - невысокий, худой, с
"Калашниковым", который был
     больше его  самого; и  до того  спокойный, как будто он  просто  пришел
пригласить  нас  на  чашку  чая.  Он сказал: "Шалом,  ребята. Все в порядке.
Спокойно поднимайтесь и идите за мной. Мы отвезем вас домой".
     Это  казалось  невозможным,  нереальным. Я не мог  понять,  сплю я  или
бодрствую, сон это наяву или какая-то драма абсурда. Но этот спокойный голос
был  до того убедительным, простым и будничным, что мы  поднялись и пошли за
ним и спокойно вошли в самолет... Всё, как он просил".
     Последняя запись Сары:
     "Сказано в Библии: "Кара Господня  настигает в мгновение ока". Когда мы
услышали стрельбу,  я стала читать "Шма,  Исраэль!" - молитву, которую евреи
читают в свою последнюю минуту.
     А солдат обратился  ко мне на иврите. Я почувствовала мурашки на спине:
я не умру, я буду жить, чтобы рассказывать о деяниях Господних".
     История  90 минут  в Энтеббе произошла потому,  что  Израиль  отказался
обменять невинных  людей на террористов.  Через 3 дня после Энтеббе та самая
женщина,  освобождения которой требовали похитители рейса "139",  бежала  из
сверх-охраняемой тюрьмы в ФРГ.
     Международный терроризм снова  продемонстрировал  одиночество Израиля в
борьбе против всемирного заговора, цель  которого - разрушить цивилизованное
общество.
     Террористкой, чьей свободы требовали в обмен на жизни невинных граждан,
была Инге Виетт.
     Когда  попытка шантажа в Энтеббе  провалилась, свобода  Инге Виетт была
обеспечена  другим способом. Перестреляв из пистолетов, тайно переправленных
в их камеры, всю охрану, Инге и три других террористки скрылись в ночи.
     - У меня нет слов, - сказал министр юстиции ФРГ Герман Оксфорт.
     Еще бы!
     Инге Виетт была  арестована за  участие  в  похищении Петера Лоренца  с
целью  добиться освобождения пяти арестованных  террористов.  Похитители все
время угрожали  убить  Лоренца, пока их  "коллеги" не  были освобождены и не
получили в свое распоряжение самолет, чтобы улететь в Южный Йемен.
     Таким образом,  удар, нанесенный операцией  "Молния" по  международному
терроризму, был ослаблен побегом Виетт. С помощью своих компаньонов через 48
часов она уже была далеко от Европы и  могла спокойно читать отчет о дебатах
в  Совете  Безопасности  ООН,  где  Израиль обвиняли  в "вопиющем  нарушении
суверенитета Уганды".
     Совпадение этих смехотворных дебатов  с  разгулом терроризма, вероятно,
покажется будущим историкам закономерным. Инге Виетт, Шакал, доктор Хадад  и
террористы, убитые в Энтеббе, были бы этим весьма удовлетворены.
     Дебаты  были  восприняты  как оправдание Израиля.  Но  в  сущности, они
продемонстрировали меру коррупции международной морали.
     В течение 9 лет, прошедших  после Шестидневной войны, практически любая
резолюция,  осуждающая  Израиль,  получала   одобрение  ООН,   кроме  Совета
Безопасности, где нас спасало только вето  США.  Через неделю после  Энтеббе
огромный  антиизраильский  блок  попытался  выступить вновь. Предложение ОАЕ
осудить Израиль провалилось  из-за отсутствия поддержки. Совет  Безопасности
уже не мог больше закрывать глаза на международный терроризм. Однако  он все
еще был слишком запуган, чтобы открыто высказаться против терроризма.
     "Израиль  не  осужден,  а  значит,  оправдан"  -  был  вывод  тех,  кто
рассматривал результаты дебатов как победу.
     Какая  жуткая характеристика международной  морали! Израиль не осужден!
Все ценности перевернуты.  ООН,  возникшая из уроков Второй  мировой  войны,
ставила своей целью охранять моральные ценности, а  не жертвовать  ими  ради
выживания любой ценой;
     цель сегодняшней  ООН -  мир  любой  ценой, и ради этого она непрерывно
предает те самые моральные ценности, для сохранения которых была создана.
     Ощущение изоляции Израиля в  дни,  предшествовавшие 4 июля, усугубилось
еще больше после спектакля в Совете Безопасности.
     Но  твердая  решимость  Израиля  противостоять любым посягательствам на
жизнь и свободу его сынов остается столь же непреклонной.
     Один из первых израильских летчиков Иерухам Амитай сказал однажды:
     "Мы ни от кого не зависим. Если когда-нибудь Израиль не сможет защитить
себя  сам,  его  существование  потеряет  всякий  смысл.  Нас   вынуждают  к
агрессивной обороне, и ставки становятся все выше.
     И  в конце концов  может случиться, что  мы скорее предпочтем разрушить
самый Храм человечества, чем согласимся отдать палачам жизнь одного из наших
сынов.
     Выживание в иных  условиях  не  есть  выживание вовсе. И  все  мы,  без
различия рас, не будем стоить и ломаного гроша, если купим жизнь ценой своей
совести".