. - Он был занят в процессии.
   -  Вы  могли  бы  здесь  заночевать,  -  заметил  я.  -  Будут  служить
праздничную обедню, вам это будет интересно. Она длится три часа.
   - Я должен вернуться домой.
   - Вы не вернетесь, если не поедете сейчас же. -  Я  нехотя  добавил:  -
Если угодно, я вас подвезу, а начальник пришлет вашу машину в Сайгон.
   -  Вам  нечего  беспокоиться  о  комендантском   часе   на   территории
каодаистов, - самодовольно произнес командир. - Конечно, там дальше...  Но
я завтра же пришлю вам машину.
   - Смотрите, чтобы не пропала выхлопная труба, - добавил я,  и  на  лице
его показалась бодрая, подтянутая, вышколенная, чисто военная улыбочка.


   Когда  мы  тронулись  в  путь,  колонна  автомобилей  значительно   нас
опередила. Я  прибавил  скорость,  пытаясь  ее  нагнать,  но  мы  проехали
каодаистскую зону и вступили в зону хоа-хао, а впереди не  было  видно  ни
облачка пыли. Мир казался плоским и пустым в этот вечерний час.
   Местность как будто была и не подходящая для  засады,  но  при  желании
легко было укрыться по самую шею в  затопленных  полях,  тянувшихся  вдоль
дороги.
   Пайл откашлялся - это  было  симптомом  того,  что  он  снова  готов  к
излияниям.
   - Надеюсь, Фуонг здорова, - сказал он.
   - По-моему, она никогда не болеет.
   Одна из сторожевых вышек прижалась у нас за спиной к горизонту,  другая
выросла впереди, - совсем как чаши весов.
   - Я встретил вчера ее сестру, она шла за покупками.
   - И, наверно, пригласила вас зайти.
   - Вы угадали.
   - Она не так-то легко отказывается от своих надежд.
   - Каких надежд?
   - Женить вас на Фуонг.
   - Она сказала, что вы уезжаете.
   - Ходят такие слухи.
   - Вы ведь не станете меня обманывать, Томас, правда?
   - Обманывать?
   - Я попросил о переводе, - сказал он.  -  И  не  хотел  бы,  чтобы  она
лишилась сразу нас обоих.
   - Я думал, вы отслужите здесь свой срок.
   Он сказал без всякой жалости к себе:
   - Выяснилось, что мне это не под силу.
   - Когда вы уезжаете?
   - Не знаю. Начальство полагает, что это можно  будет  устроить  месяцев
через шесть.
   - А полгода вы выдержите?
   - Придется.
   - Какую вы указали причину?
   - Я сказал нашему атташе - вы его знаете - Джо... почти всю правду.
   - Наверно, он считает меня сукиным сыном за то, что я не дал вам увести
мою девушку.
   - Напротив, он скорее на вашей стороне.
   Машина чихала и тянула из последних сил, - кажется, она стала чихать на
минуту раньше, чем я это заметил, -  я  размышлял  над  невинным  вопросом
Пайла: "Вы ведь не станете меня обманывать?"  Вопрос  этот  принадлежал  к
миру первозданной человеческой  психики,  где  слова  Демократия  и  Честь
произносят с большой буквы, как писали в старину на надгробных  плитах,  и
где каждое слово имеет для вас то же значение, какое оно имело для  вашего
деда.
   - Готово, приехали, - сказал я.
   - Нет горючего?
   - Его было вдоволь. Я залил полный бак, прежде чем выехать. Эти негодяи
в Тайнине его выцедили. Надо было проверить. На них это похоже -  оставить
нам ровно столько бензина, чтобы мы смогли выехать за пределы их зоны.
   - Что же теперь делать?
   - Мы кое-как доберемся до следующей вышки. Будем надеяться, что нас там
выручат.
   Но нам не повезло. Машина не дотянула до вышки метров тридцать и стала.
Мы подошли к подножию вышки, и я крикнул часовым по-французски, что  мы  -
друзья и поднимемся наверх. Мне вовсе не хотелось,  чтобы  меня  застрелил
вьетминский часовой. Ответа не последовало;  никто  даже  не  выглянул.  Я
спросил Пайла:
   - У вас есть револьвер?
   - Никогда не ношу.
   - И я тоже.
   Последние краски заката - зеленые и  золотистые,  как  стебли  риса,  -
стекали через край плоской земли; на сером однотонном небе  резко  чернела
сторожевая вышка. Комендантский час почти настал. Я крикнул снова, и снова
никто не ответил.
   - Вы не помните, сколько вышек мы проехали от последнего форта?
   - Не обратил внимания.
   - И я тоже. - До следующего форта было не меньше шести километров - час
ходьбы. Я крикнул в третий раз, и тишина снова была единственным ответом.
   - Похоже на то, что там пусто, - заметил я. - Пожалуй, я влезу наверх и
погляжу.
   Желтый флаг с красными полосами,  выгоревшими  и  ставшими  оранжевыми,
означал,  что  мы  выехали  с   территории   хоа-хао   и   находились   на
правительственной территории. Паял спросил:
   - Вам не кажется, что, если обождать, может подойти машина?
   - Возможно; но они могут подойти первыми.
   - А что, если вернуться и зажечь фары? Дать сигнал.
   - Ради бога, не надо.
   Было уже так  темно,  что  я  споткнулся,  отыскивая  лестницу.  Что-то
хрустнуло у меня под ногой; казалось, звук понесся по рисовым полям, - кто
его слышит? Пайл потерял очертания и превратился в неясное пятно  на  краю
дороги.
   Тьма в этих краях не спускается, а падает камнем.
   - Постойте там, пока я вас не позову, - сказал я.
   Уж не втянута ли лестница наверх? Нет, она стоит  на  месте  -  по  ней
может подняться и враг, но для часовых это - единственный путь к спасению.
Я стал взбираться.
   Как часто я читал, о чем думают люди в минуту страха: о боге, о  семье,
о женщине. Я преклоняюсь перед их самообладанием. Я не  думал  ни  о  чем,
даже о люке над головой; в эти секунды я перестал существовать; я сам стал
воплощением страха. На верхушке лестницы я стукнулся головой  -  страх  не
слышит, не видит и не считает ступенек. Потом  голова  моя  поднялась  над
земляным полом, - никто в меня не выстрелил, и страх прошел.


   На полу стоял маленький керосиновый фонарь; двое людей, прислонившись к
стене, сидя, наблюдали за мной. Один  из  них  держал  автомат,  другой  -
винтовку, но оба они были перепуганы не меньше  моего.  С  виду  они  были
похожи на школьников, но молодость вьетнамцев уходит так же внезапно,  как
солнце: вот они мальчики, и сразу же - старики. Я был рад, что цвет кожи и
разрез глаз служат мне паспортом, - сейчас бы солдаты не  выстрелили  даже
со страха.
   Я вылез из люка и заговорил, чтобы  их  успокоить,  объясняя,  что  моя
машина стоит  внизу:  у  меня  вышло  горючее.  Может,  они  продадут  мне
немножко,  если  оно  у  них  есть...  Оглядевшись,  я  понял,   что   это
маловероятно. В круглой комнате не было ничего, кроме  ящика  с  патронами
для автомата, деревянной кроватки и двух висевших на  гвозде  ранцев.  Два
котелка с остатками риса и палочками для еды говорили о том, что  ели  они
без аппетита.
   - Хоть немного бензина, чтобы мы могли добраться до следующего форта, -
просил я.
   Один из сидевших у стены солдат - тот, что был с винтовкой,  -  покачал
головой.
   - Не то нам придется провести здесь ночь.
   - C'est defendu [это запрещается (фр.)].
   - Кем?
   - Вы штатский.
   - Никто не заставит меня сидеть на дороге и ждать, пока  мне  перережут
глотку.
   - Вы француз?
   Говорил  только  один  из  них.  Другой  сидел  отвернувшись,  глядя  в
амбразуру. Ему не  было  видно  ничего,  кроме  клочка  неба  величиной  с
открытку; казалось, он что-то слушает, и я стал слушать тоже. Тишина  была
полна звуков; шумы эти трудно  было  определить  -  легкий  треск,  скрип,
шорох, что-то вроде покашливания, шепот. Потом я услышал Пайла;  вероятно,
он подошел к подножию лестницы.
   - Все в порядке, Томас?
   - Поднимитесь, - крикнул я в ответ. Пайл стал подниматься по  лестнице,
и молчавший солдат шевельнул автоматом; не  думаю,  чтобы  он  понял  хоть
слово из того, что мы говорили, -  движение  было  непроизвольным.  Парень
был, видимо, парализован страхом. Я прикрикнул  на  него  тоном  сержанта:
"Клади автомат!" - и произнес французское ругательство, которое, надеялся,
он поймет.
   Он послушался, не раздумывая. Пайл поднялся на вышку.
   - Нас пригласили провести ночь в этой крепости, - сообщил я.
   - Отлично, - сказал Пайл. В голосе  его  звучало  недоумение.  -  Разве
одному из этих болванов не следовало бы стоять на часах?
   - Они не любят, чтобы в них стреляли. Жаль, что вы не захватили с собой
чего-нибудь покрепче лимонного сока.
   - В следующий раз захвачу непременно.
   - Впереди у нас долгая ночь. - Теперь, когда Пайл был со мной, я больше
не слышал никакого шума. Даже оба солдата как будто успокоились.
   - Что будет, если на них нападут вьетминцы? - спросил Пайл.
   - Они выстрелят разок и удерут.  Вы  читаете  об  этом  каждое  утро  в
"Экстрем ориан". "Прошлой ночью один из постов к юго-западу от Сайгона был
временно захвачен вьетминцами".
   - Неважная перспектива.
   - Между нами и Сайгоном сорок таких вышек. Всегда  можно  рассчитывать,
что попадет не тебе, а соседу.
   - Нам очень пригодились  бы  мои  бутерброды,  -  произнес  Пайл.  -  А
все-таки одному из этих парней следовало бы стоять на карауле.
   - Он боится,  что  его  подкараулит  пуля.  -  Теперь,  когда  мы  тоже
устроились на полу, вьетнамцы перестали  так  нервничать.  Им  можно  было
посочувствовать: не легко двум плохо обученным  солдатам  сидеть  ночь  за
ночью, гадая о том, когда с поля к вышке подкрадутся вьетминцы. Я  спросил
Пайла:
   - Вы думаете, они знают, что сражаются за Демократию? Жаль,  здесь  нет
Йорка Гардинга: он бы им объяснил.
   - Вечно вы издеваетесь над Йорком, - сказал Пайл.
   - Я издеваюсь над всеми, кто тратит золотое время, расписывая то,  чего
нет, - абстрактные фетиши.
   - Для него они не абстракция. А разве вы ни во что не верите?  В  бога,
например.
   - У меня нет оснований верить в бога. А у вас?
   - Есть. Я принадлежу к унитарной церкви.
   - Скольким сотням миллионов богов поклоняются люди? Ведь даже  набожный
католик верит в совершенно разных богов, когда он напуган, когда  счастлив
или когда голоден.
   - Может, если бог есть, он так велик, что каждый видит его по-своему.
   - Как большого Будду в Бангкоке, - сказал я. -  Его  не  увидишь  всего
целиком. Но он хотя бы никуда не лезет.
   - Вы просто хотите казаться бесчувственным. Верите же вы во что-нибудь?
Никто не может жить без веры.
   - Конечно, я ведь не берклианец [Беркли Джордж (1684-1753) - английский
философ-идеалист;  утверждал,  что  окружающие  предметы   не   существуют
объективно, независимо от человека; реальны только ощущения]. Я верю,  что
опираюсь об стену. Верю, что там лежит автомат.
   - Я говорю не об этом.
   - Я даже верю в то, что пишу, а это куда больше того, что может сказать
большинство ваших корреспондентов.
   - Хотите сигарету?
   - Я не курю ничего... кроме опиума. Угостите часовых. Нам лучше с  ними
ладить. - Пайл встал, дал им закурить и вернулся. Я сказал: - Хотел бы  я,
чтобы эти сигареты имели символическое значение, как хлеб-соль.
   - Вы им не доверяете?
   - Ни один французский офицер не рискнул бы провести ночь в такой  вышке
наедине с двумя перепуганными насмерть часовыми. Были случаи, когда  целые
взводы выдавали своих офицеров. Иногда вьетминцам больше  помогает  рупор,
чем противотанковое ружье. Я не виню этих солдат. Они ведь тоже ни во  что
не верят. Вы и ваши единомышленники пытаетесь вести  войну  руками  людей,
которых она вовсе не увлекает.
   - Они не хотят коммунизма.
   - Они хотят досыта риса, - возразил я. - Они  не  хотят,  чтобы  в  них
стреляли. Они хотят, чтобы жизнь текла спокойно. Они не хотят,  чтобы  ими
помыкали люди с белой кожей.
   - Если мы потеряем Индокитай...
   - Слышал эту пластинку. Тогда мы потеряем Сиам, Малайю, Индонезию...  А
что значит "потеряем"? Если бы я верил в вашего бога и в рай,  я  поставил
бы свою райскую цитру против вашего золотого нимба, что через пятьсот  лет
на свете не будет ни  Нью-Йорка,  ни  Лондона,  а  они  по-прежнему  будут
выращивать рис на этих  полях,  и  в  своих  остроконечных  шляпах  носить
продукты на рынок, подвесив корзины на длинные жерди. А мальчуганы все так
же будут ездить верхом на буйволах. Я люблю буйволов, они не терпят нашего
запаха, запаха европейцев. И запомните: с точки зрения буйвола, вы -  тоже
европеец.
   - Их заставят верить в то, что им говорят, им не позволят  думать,  как
им хочется.
   - Думать - это роскошь. Уж не воображаете ли вы, что, возвращаясь ночью
в свою глиняную хижину, крестьянин размышляет о Боге и Демократии?
   - Разве в стране нет  никого,  кроме  крестьян?  А  образованные  люди?
По-вашему, они будут счастливы?
   - Нет, - сказал я. - Мы ведь  привили  им  наши  идеи.  Мы  обучили  их
опасной игре, вот почему мы и торчим здесь в надежде, что нам не перережут
глотки. Мы заслужили, чтобы нам их перерезали. Хотелось бы  мне,  чтобы  и
ваш друг Йорк тоже был здесь. Интересно, как бы ему это понравилось.
   - Йорк Гардинг очень храбрый человек. Знаете, в Корее...
   - Он ведь там не служил в армии. У него был обратный билет. С  обратным
билетом  в  кармане  храбрость  становится  душевной  гимнастикой,   вроде
монашеского самобичевания: "Сколько я выдержу?" А вот эти бедняги не могут
удрать на самолете домой. Эй, - обратился я к ним, - как вас зовут? -  Мне
казалось, что, узнав их имена, мы как-нибудь втянем их в беседу. Ответа не
последовало; они лишь угрюмо поглядывали на нас и сосали  свои  окурки.  -
Наверно, думают, что мы французы, - сказал я.
   - В том-то все дело, - подхватил Пайл.  -  Ваш  противник  не  Йорк,  а
французы. Их колониализм.
   - Ах, уж эти мне ваши "измы" и "кратии". Дайте мне факты.  Если  хозяин
каучуковой плантации бьет своего батрака, - ладно, я против  него.  Но  он
бьет его вовсе не по инструкции министра колоний. Во  Франции  он,  верно,
бил бы свою жену. Я помню одного священника - такого нищего, - у  него  не
было даже лишней пары штанов, - в холерную эпидемию он по пятнадцати часов
в день обходил одну хижину за другой, питаясь рисом  и  соленой  рыбой,  а
причащал из старой чашки и деревянной тарелки. Я не верю в бога, но  я  за
такого священника. Может, и это, по-вашему, колониализм?
   -  Да,  конечно,  колониализм!  Йорк   говорит,   что   часто   хорошие
администраторы больше всего мешают уничтожить плохую систему.
   - Как бы там ни было, французы гибнут каждый день... и  это  отнюдь  не
абстракция. Они не втягивают в войну здешних людей умелой ложью, как  ваши
политиканы... или наши. Я был в Индии, Пайл, и я знаю,  какой  вред  могут
принести либералы. У нас больше  нет  партии  либералов,  зато  либерализм
заразил все другие партии. Все  мы  либо  либеральные  консерваторы,  либо
либеральные социалисты; у  всех  у  нас  чистая  совесть.  Лучше  уж  быть
эксплуататором, который открыто дерется за то,  чтобы  эксплуатировать,  и
умирает за это. Посмотрите на историю Бирмы. Мы вторглись в эту  страну  -
нашлись племена, которые нас  поддержали;  мы  победили,  но,  как  и  вы,
американцы, мы в те дни не признавали себя  колониалистами.  Наоборот,  мы
заключили мир с королем, вернули ему его край и предоставили  распинать  и
распиливать на части наших союзников. Они были простаками. Они думали, что
мы не уйдем. Но мы, либералы, боялись нечистой совести.
   - Это было давно.
   - Здесь будет не лучше. Их подстрекают,  а  потом  бросят,  оставив  им
немного военного снаряжения и производство игрушек.
   - Игрушек?
   - Из вашей пластмассы.
   - Ах да, понятно.
   - Не знаю, почему я заговорил о политике. Она  меня  не  интересует;  я
ведь репортер. Я ни во что не вмешиваюсь.
   - Разве? - заметил Пайл.
   - Я спорю, чтобы скоротать эту проклятую ночь, вот и  все.  Я  не  хочу
становиться на чью-нибудь сторону.  Кто  бы  ни  победил,  я  буду  только
свидетелем, репортером.
   - Если победят они, вам придется писать неправду.
   - Всегда есть обходной путь, да я,  впрочем,  не  заметил,  чтобы  наши
газеты так уж почитали истину.
   Наша мирная болтовня, по-видимому, подбодрила солдат; белые голоса -  а
ведь и голоса тоже имеют свой цвет:  желтые  голоса  поют,  черные  издают
гортанный звук, словно полощут горло, а белые просто  говорят  -  создадут
впечатление, будто нас много, и отпугнут противника. Часовые снова взялись
за свои котелки, отдирая палочками еду и поглядывая на нас с Пайлом.
   - Значит, вы думаете, что мы проиграли?
   - Не в этом суть, - сказал я. - Но мне не очень-то  хочется,  чтобы  вы
выиграли. Я бы предпочел, чтобы вот эти бедняги были  счастливы...  вот  и
все. Я бы хотел, чтобы им  не  нужно  было  сидеть  по  ночам  в  темноте,
перепуганным насмерть.
   - Надо же сражаться за свободу.
   - Я что-то не замечал, чтобы здесь сражались американцы.  А  свобода  -
право, не знаю, что  это  такое.  Спросим  у  них.  -  Я  окликнул  солдат
по-французски: - La liberte - qu'est ce que c'est la liberte?  [Свобода  -
что такое свобода? (фр.)] Они слизывали с  палочек  рис  и  молча  на  нас
глядели.
   - Неужели вы хотите, чтобы все люди были на один лад? - спросил Пайл. -
Вам просто нравится спорить. Вы интеллигент. Вам  так  же  дорога  свобода
человеческой личности, как и мне... или Йорку.
   - А почему мы стали заботиться о ней только  теперь?  Сорок  лет  назад
никто о ней и не заикался.
   - Тогда ей ничего не угрожало.
   - Нашей личности ничего не угрожало - еще бы!  -  но  разве  кто-нибудь
думал о личности  того,  кто  выращивает  рис,  и  думает  о  нем  сейчас?
Единственный, кто обращается с  ним  как  с  человеком,  это  политический
комиссар: посидит в его хижине, спросит имя, выслушает  жалобы;  ежедневно
тратит на него целый час, чтобы чему-нибудь научить  -  неважно  чему;  но
обходится с  ним  как  с  человеком,  с  существом,  которое  представляет
ценность.  Не  суйтесь  вы  на  Восток  с  вашим  кудахтаньем  об   угрозе
человеческой личности. Тут сразу обнаружится, что вы -  неправая  сторона:
это они стоят за человеческую личность, а  мы  за  рядового  номер  23987,
единицу в глобальной стратегии.
   - Вы не верите и половине того, что говорите, - смущенно возразил Пайл.
   - Верю на три четверти. Я здесь давно.  К  счастью,  я  ни  во  что  не
вмешиваюсь, а не то у меня явилось бы искушение  кое-что  пред  примять...
потому что здесь, на Востоке, мне, знаете ли, не  нравится  ваш  Айк.  Мне
нравятся, если на то пошло, вот эти двое. Это их  страна...  Который  час?
Мои часы остановились.
   - Половина девятого.
   - Еще каких-нибудь десять часов, и мы сможем двинуться в путь.
   - Становится довольно прохладно, - ежась, сказал Пайл. - Вот не ожидал.
   - Кругом вода. В машине у меня одеяло. Как-нибудь обойдемся.
   - А идти за ним не опасно?
   - Для вьетминцев еще рановато.
   - Давайте, я схожу.
   - Я больше привык к темноте.
   Я поднялся, и оба солдата перестали есть. Я им сказал:
   - Je reviens tout de suite [я сейчас вернусь (фр.)], - спустил  ноги  в
люк, нащупал лестницу и стал спускаться. До чего же успокаивают разговоры,
в особенности на отвлеченные темы: она делают обыденной самую  необычайную
обстановку. Я больше не чувствовал страха: у  меня  было  такое  ощущение,
будто я вышел из комнаты и должен туда вернуться, чтобы  продолжать  спор;
славно мы были  на  улице  Катина,  в  баре  "Мажестик"  или  даже  где-то
поблизости от Гордон-сквера.
   Я постоял внизу, чтобы глаза мои привыкли к темноте. Светили звезды, но
луны не было. Лунный свет напоминает  мне  мертвецкую  и  холодное  сияние
лампочки без абажура над мраморной  скамьей;  свет  звезд  полон  жизни  и
движения, словно кто-то в необъятном просторе передает нам послание доброй
воли; ведь даже в именах звезд есть что-то  дружественное.  Венера  -  это
женщина, которую мы любим. Медведицы - мишки нашего детства,  а,  наверно,
для тех, кто верит, как моя жена, Южный Крест -  это  любимый  псалом  или
вечерняя молитва. Я немного поежился, как Пайл. Однако ночь  была  теплая,
только неглубокая вода по обе  стороны  дороги  придавала  теплу  какой-то
леденящий оттенок. Я пошел к машине, и мне вдруг почудилось, что  ее  нет.
Мне стало не по себе, хотя я и вспомнил, что машина  застряла  в  тридцати
метрах отсюда. Я шел сгорбившись: мае