лучше  побыть  одному.  -  Он  как-то
неуверенно улыбнулся. - Люди скажут, что мы ведем себя чудно.  Ах,  Томас,
как бы я хотел, чтобы вы могли на ней жениться!
   - Вы шутите!
   - Нисколько. С тех самых пор, как я побывал  там,  -  помните,  в  доме
рядом с "Шале", - мне стало так страшно...
   Не глядя на Фуонг, он  залпом  выпил  непривычное  для  него  виски,  а
прощаясь, не дотронулся до  ее  руки  и  только  мотнул  головой,  отвесив
неуклюжий короткий поклон. Я заметил, как она проводила его  взглядом,  и,
проходя мимо зеркала, увидел в нем себя: верхняя пуговица на  брюках  была
расстегнута - признак того, что брюшко начало округляться. Выйдя за дверь,
Пайл сказал:
   - Обещаю, Томас, с ней не встречаться. Но вы  не  захотите,  чтобы  это
вырыло между нами пропасть? Я добьюсь перевода отсюда,  как  только  кончу
свои дела.
   - А когда это будет?
   - Года через два.
   Я вернулся в комнату, думая: "Чего я достиг? С тем же успехом я мог  им
сказать, что уезжаю". Ему придется покрасоваться своим  истекающим  кровью
сердцем всего несколько недель... Моя ложь только облегчит его совесть.
   - Приготовить трубку? - спросила Фуонг.
   - Подожди минутку. Мне надо написать письмо.
   В тот день я писал уже второе письмо, но на этот  раз  не  порвал  его,
хотя так же мало надеялся на благоприятный ответ. Оно гласило:

   "Дорогая Элен!
   В апреле я вернусь в Англию, чтобы занять место редактора  иностранного
отдела. Как ты сама понимаешь, большой радости я не испытываю. Англия  для
меня - то место, где я стал неудачником. Я ведь так же, как и  ты,  хотел,
чтобы наш брак длился как можно дольше, хотя и не разделял  твоей  веры  в
бога. По сей день не пойму, на чем мы потерпели крушение (ведь мы оба  его
не хотели), но подозреваю, что виной всему мой характер. Я знаю, как зло и
жестоко я порой поступал. Теперь, кажется, я стал чуть-чуть получше  -  не
добрее, но хотя бы спокойнее, - Восток мне в этом помог. А может, я просто
стал на пять лет старше, да еще в ту пору, когда пять лет  -  это  большой
срок по сравнению с тем, что  осталось  прожить.  Ты  была  ко  мне  очень
великодушна и ни разу не попрекнула меня с тех  пор,  как  мы  расстались.
Можешь ли ты проявить еще большее великодушие? Помню,  перед  тем  как  мы
поженились, ты предупреждала, что развод для тебя вещь немыслимая. Я пошел
на этот риск, и мне как будто не на что жаловаться. И все  же  я  прошу  у
тебя развода".

   Фуонг окликнула меня с кровати, сказав, что трубка готова.
   - Минуточку, - попросил я.

   "Если бы я хотел лицемерить, - продолжал  я,  -  то  мог  бы  встать  в
благородную позу, изобразить, что все это мне нужно ради кого-то  другого.
Но это неправда, а мы привыкли говорить друг другу только правду. Я  прошу
ради себя, ради себя одного. Я люблю одну женщину, люблю очень сильно,  мы
прожили с ней больше двух лет. Она была мне предана, но может, я знаю, без
меня обойтись. Если я с ней расстанусь,  она  некоторое  время,  вероятно,
слегка погорюет, но трагедии для нее не будет. Она выйдет  за  кого-нибудь
замуж, обзаведется семьей. Глупо, что я все это тебе пишу: сам подсказываю
тебе ответ. Но именно потому, что я говорю правду, ты можешь поверить, что
потерять ее - для меня смерти подобно. Я не прошу тебя "рассудить  здраво"
(ведь здравый смысл и так есть  только  у  тебя)  или  "быть  милосердной"
(милосердие - непомерно большое слово для того, о чем я прошу, да и не так
уж я заслуживаю милосердия). Наоборот, я  прошу  у  тебя  безрассудства  -
поступка, несвойственного твоему  характеру.  Я  хочу,  чтобы  ты  (тут  а
задумался, какое бы выбрать слово, и так его и  не  нашел)  чутко  ко  мне
отнеслась и, не рассуждая, сделала бы то, о чем я прошу.  Знаю,  что  тебе
было бы легче дать опрометчивый ответ по телефону,  чем  посылать  его  на
расстояние в тринадцать тысяч километров. Если  бы  ты  протелеграфировала
мне одно слово: "Согласна"!

   Когда я кончил письмо, мне показалось, что я долго бежал  и  у  меня  с
непривычки болят все мускулы. Пока Фуонг  готовила  трубку,  я  прилег  на
кровать. Я сказал:
   - Он молод.
   - Кто?
   - Пайл.
   - Разве это так важно?
   - Я бы женился на тебе, Фуонг, если бы мог.
   - Верю, но сестра почему-то сомневается.
   - Я написал жене и попросил дать мне развод. Раньше я  не  делал  такой
попытки. А вдруг что-нибудь выйдет?
   - Ты всерьез думаешь, что выйдет?
   - Нет, но все может быть.
   - Не волнуйся. Возьми трубку, покури.
   Я затянулся, а она стала готовить вторую трубку. Я спросил ее:
   - Твоей сестры на самом деле не было дома?
   - Я ведь тебе сказала, что не было.
   Глупо делать  ее  жертвой  правдоискательства,  -  этой  страсти  людей
Запада, к которой они привержены не меньше, чем к алкоголю.  Из-за  виски,
выпитого с Пайлом, опиум подействовал слабее обычного.
   - Я солгал тебе, Фуонг, - сказал я. - Меня отзывают на родину.
   Она положила трубку.
   - Но ты не поедешь?
   - Если я откажусь, на что мы будем жить?
   - Я поеду с тобой. Мне хочется повидать Лондон.
   - Ты будешь чувствовать себя там скверно, если мы не поженимся.
   - Ну, а вдруг твоя жена даст тебе развод?
   - Может быть.
   - Я все равно поеду с тобой, - сказала Фуонг.  Она  верила  в  то,  что
говорит, но когда она снова взяла трубку  и  принялась  разогревать  шарик
опиума, я увидел, как в ее глазах промелькнул целый хоровод мыслей.
   - А в Лондоне есть небоскребы? - спросила она. Как я любил Фуонг за  ее
простодушие! Она могла солгать  из  вежливости,  со  страха  и  даже  ради
выгоды, но у нее никогда не хватило бы коварства скрыть свою ложь.
   - Нет, - сказал я, - чтобы увидеть небоскребы, тебе придется поехать  в
Америку.
   Она бросила на меня  быстрый  взгляд,  заметив  свою  ошибку.  Разминая
опиум, она стала беззаботно болтать: о том, какие платья станет  носить  в
Лондоне, где мы там поселимся,  какое  там  метро  (она  читала  о  нем  в
романах), о двухэтажных автобусах;  полетим  мы  на  самолете  или  поедем
морем...
   - А статуя Свободы... - начала было она.
   - Нет, Фуонг, статуя Свободы тоже в Америке.



2

   Не реже чем раз в год каодаисты  устраивали  празднество  у  Священного
озера в Тайнине, в восьмидесяти километрах  к  северо-западу  от  Сайгона,
чтобы отметить очередную годовщину Освобождения или  Завоевания,  а  То  и
какой-нибудь буддийский, конфуцианский или христианский праздник. Каодаизм
- изобретение местного чиновника, синтез трех религий и  излюбленная  тема
моих  рассказов  новичкам.  В  Тайнине  было  Священное  озеро,   папа   и
женщины-кардиналы, механический оракул и святой  Виктор  Гюго.  Христос  и
Будда глядели вниз с крыши собора на восточную фантасмагорию в стиле Уолта
Диснея, на пестрые изображения драконов и змей. Новички всегда приходили в
восторг от моих описаний. Но как показать  им  убогую  изнанку  всей  этой
затеи:  наемную  армию  в  двадцать  пять   тысяч   человек,   вооруженную
минометами, сделанными из выхлопных труб  негодных  автомобилей,  армию  -
союзницу французов,  которая  при  малейшей  опасности  заявляла  о  своем
нейтралитете. На  празднества,  которые  устраивались,  чтобы  утихомирить
крестьян,  папа  приглашал  членов  правительства  (они  приезжали,   если
каодаисты в то время стояли у власти), дипломатический корпус (он присылал
кое-кого из вторых секретарей с женами  или  любовницами)  и  французского
главнокомандующего, которого представлял генерал с  двумя  звездочками  из
какой-нибудь канцелярии.
   По дороге в Тайнинь несся стремительный поток штабных и дипломатических
машин, а на самых опасных участках пути  Иностранный  легион  выставлял  в
рисовых полях охрану. День этот  всегда  был  тревожным  для  французского
командования и внушал некоторые надежды каодаистам: что могло лучше  всего
подчеркнуть их лояльность, как не убийство нескольких именитых  гостей  за
пределами их территории?
   Через каждый километр над плоскими полями стояла,  как  восклицательный
знак, глиняная сторожевая вышка, а через каждые десять километров  -  форт
покрупнее,  который  охранялся   взводом   легионеров,   марокканцев   или
сенегальцев. Как при въезде в Нью-Йорк, машины шли гуськом,  не  перегоняя
друг друга, и, как при въезде в Нью-Йорк, вы  со  сдержанным  раздражением
посматривали на машину впереди, а в зеркало - на машину сзади. Каждому  не
терпелось добраться до Тайниня, поглазеть на процессию и как можно  скорее
вернуться домой: комендантский час наступал в семь вечера.
   С рисовых полей, занятых французами, вы попадали на рисовые поля  секты
хоа-хао, а оттуда - на рисовые поля каодаистов, которые постоянно  воевали
с хоа-хао; но одни только флаги  сменялись  на  сторожевых  вышках.  Голые
малыши сидели на буйволах, бродивших по брюхо в  воде  на  залитых  полях;
там,  где  созрел  золотой  урожай,  крестьяне  в   шляпах,   похожих   на
перевернутые блюдца, веяли зерно у небольших шалашей из плетеного бамбука.
Машины проносились мимо, словно посланцы из другого мира.
   В каждой деревушке внимание приезжих  привлекали  церкви  каодаистов  с
огромным божьим оком над входом; их оштукатуренные стены были выкрашены  в
голубой или розовый цвет. Флагов  становилось  все  больше;  вдоль  дороги
кучками  шли  крестьяне;  мы  приближались  к  Священному  озеру.   Издали
казалось, что на Тайнинь надет зеленый  котелок:  это  возвышалась  Святая
гора, где окопался генерал Тхе  -  мятежный  начальник  штаба,  объявивший
недавно войну и  французам,  и  Вьетмину.  Каодаисты  и  не  пытались  его
захватить, хотя он похитил их кардинальшу;  впрочем,  по  слухам,  он  это
сделал не без ведома папы.
   В Тайнине всегда казалось жарче, чем во всей Южной дельте; может  быть,
из-за отсутствия воды, а может, из-за  нескончаемых  церемоний,  когда  вы
потели до одури и за себя и за  других:  потели  за  солдат,  стоявших  на
карауле, пока  произносились  длинные  речи  на  языке,  которого  они  не
понимали, потели за  папу,  облаченного  в  тяжелые  одежды  с  китайскими
украшениями. Только женщинам-кардиналам в белых шелковых штанах, болтавшим
со священниками в пробковых шлемах, казалось, было прохладно в этом пекле;
трудно было  поверить,  что  когда-нибудь  наступит  семь  часов  -  время
коктейлей на крыше "Мажестик" - и с реки Сайгон подует ветерок.
   После парада я взял  интервью  у  представителя  папы.  Я  не  надеялся
услышать  от  него  что-нибудь  интересное  и  не  ошибся:   обе   стороны
действовали по молчаливому уговору. Я спросил его о генерале Тхе.
   - Горячий человек, - сказал он и перевел разговор на другую тему.
   Он начал заученную речь, позабыв, что я ее слышал два года  назад;  мне
это напоминало мои  собственные  тирады,  которые  я  без  конца  повторял
новичкам: каодаизм как религиозный синтез...  лучшая  из  всех  религий...
миссионеры посланы в Лос-Анджелес... тайны Большой  пирамиды...  Он  носил
длинную белую сутану и курил одну сигарету за другой. В  нем  было  что-то
скользкое и продажное; в его речи  часто  слышалось  слово  "любовь".  Он,
несомненно, знал, что все мы  собрались  сюда,  чтобы  посмеяться  над  их
движением; наш почтительный вид был так же лжив, как и его фальшивый  сан,
но мы были не так коварны. Наше  лицемерие  не  давало  нам  ничего,  даже
надежного союзника, а их лицемерие добывало им оружие, снаряжение  и  даже
деньги.
   - Спасибо, ваше преосвященство. - Я поднялся, чтобы уйти.  Он  проводил
меня до двери, роняя пепел от сигареты.
   - Да благословит бог ваши труды, - произнес  он  елейно.  -  Запомните:
господь любит истину.
   - Какую истину? - спросил я.
   - Каодаистская вера учит, что есть только одна истина и что истина  эта
- любовь.
   У него был большой перстень на пальце, и когда он  протянул  мне  руку,
он, право, кажется, ожидал, что я ее поцелую; но я - не дипломат.
   Под томительными отвесными лучами солнца  я  увидел  Пайла:  он  тщетно
пытался завести свой бьюик. Почему-то за последние две недели я повсюду  -
и в баре "Континенталь", и в единственной порядочной книжной лавке,  и  на
улице Катина - наталкивался на  Пайла.  Он  все  больше  подчеркивал  свою
дружбу, которую навязал мне с самого начала. Его грустные глаза  безмолвно
вопрошали меня о Фуонг, в то время как  уста  со  все  возрастающим  пылом
выражали восхищение и привязанность к моей персоне.
   Возле машины стоял каодаистский командир и что-то торопливо рассказывал
Пайлу. Когда я подошел, он умолк. Я его  узнал:  он  был  помощником  Тхе,
прежде чем тот ушел в горы.
   - Привет, начальник, - сказал я. - Как поживает генерал?
   - Какой генерал? - спросил командир со смущенной улыбкой.
   - А разве каодаистская вера не учит, что есть только один генерал?
   - Не могу завести машину, Томас, - вмешался Пайл.
   - Я схожу за механиком, - сказал командир и оставил нас.
   - Я помешал вашей беседе, - извинился я.
   - Пустяки, - отозвался Пайл. - Он спрашивал, сколько стоит бьюик. Очень
славные люди, если знать, как к ним подойти.  Видно,  французы  просто  не
умеют с ними ладить.
   - Французы им не доверяют.
   - Если доверять человеку, он  постарается  оправдать  ваше  доверие,  -
торжественно изрек Пайл. Его слова  прозвучали,  как  каодаистский  символ
веры.   Я   почувствовал,   что    атмосфера    Тайниня    была    слишком
высоконравственной, чтобы я мог в ней дышать.
   - Выпьем, - предложил Пайл.
   - Об этом я просто мечтаю.
   - У меня с собой термос с лимонным соком.
   Он наклонился к багажнику и вытащил оттуда корзину.
   - А джина у вас не найдется?
   - К сожалению, нет. Знаете, - добавил он,  желая  меня  приободрить,  -
лимонный сок очень полезен в таком климате.  В  нем  есть  витамины...  не
помню только, какие.
   Он протянул мне стаканчик, и я выпил.
   - Мокрое, и то хорошо, - сказал я.
   - Хотите бутерброд?  Ужасно  вкусные  бутерброды.  Новая  патентованная
начинка, называется "Витамино-здоровье". Мама мне прислала ее из Штатов.
   - Спасибо, я не голоден.
   - На вкус похоже на винегрет, только как будто острее.
   - Мне что-то не хочется.
   - Вы не возражаете, если я поем?
   - Конечно, не возражаю.
   Он откусил огромный кусок; послышался хруст. Невдалеке от нас Будда  из
белого и розового камня уезжал верхом из отчего дома, а его слуга - другое
изваяние - бежал за ним следом. Женщины-кардиналы  брели  обратно  в  свою
обитель, а божье око взирало на нас с соборной двери.
   - Вы знаете, здесь ведь кормят обедом, - сказал я.
   - Я решил, что лучше не рисковать. Мясо... с ним надо быть поосторожнее
в такую жару.
   - Вам нечего опасаться. Они вегетарианцы.
   - Может быть, и так, но я предпочитаю знать, что я ем. - Он снова набил
рот своим "Витамино-здоровьем". - Как вы думаете,  у  них  есть  приличные
механики?
   -  Достаточно  приличные,  чтобы  превратить  вашу  выхлопную  трубу  в
миномет. Кажется, самые лучшие минометы получаются именно из бьюиков.
   Командир вернулся; щегольски отдав честь, он сообщил нам, что послал  в
казарму за механиком. Пайл предложил ему бутерброд с "Витамино-здоровьем",
но тот вежливо отказался, объяснив светским тоном:
   - Тут у  нас  уйма  правил  относительно  еды.  -  Он  отлично  говорил
по-английски. - Ужасная глупость! Но вы же знаете, что  такое  религиозный
центр. Вряд ли дело обстоит лучше в Риме... или в Кентербери, - добавил он
с кокетливым поклоном в мою сторону. Потом он замолчал. Они оба молчали. Я
был здесь лишний. Но я не мог не воспользоваться  оружием  слабости  и  не
поддразнить Пайла - ведь я  был  слаб.  У  меня  не  было  его  молодости,
основательности, цельности, будущего.
   - Пожалуй, я все-таки съем бутербродик, - сказал я.
   - О, прошу вас, - произнес Пайл, - прошу вас.
   Он немного помешкал, прежде чем снова полезть в багажник.
   - Нет, нет, - рассмеялся я.  -  Я  пошутил.  Вы  ведь  хотите  остаться
вдвоем.
   - Ничего подобного, - возмутился Пайл.
   Он был одним из самых неумелых лгунов, каких я знал. В этом искусстве у
него, очевидно, не было опыта. Он объяснил командиру:
   - Томас - мой самый лучший друг.
   - Я знаю мистера Фаулера, - ответил командир.
   - Мы еще увидимся перед отъездом, Пайл. - И я пошел в собор. Там  можно
было найти прохладу.
   Святой Виктор Гюго в  мундире  Французской  академии  с  нимбом  вокруг
треуголки указывал перстом на какую-то  сентенцию,  которую  записывал  на
дощечке гипсовый Сунь Ятсен. В церкви не на что было сесть,  разве  что  в
папское кресло, вокруг которого обвилась  гипсовая  кобра;  мраморный  пол
сверкал, как водная гладь, а в окнах не было стекол, - я  подумал  о  том,
как глупо строить клетки с отдушинами для воздуха, а почти такие же клетки
строим мы для религии - с отдушинами для сомнений, для  разных  верований,
для бесчисленных толкований. Моя жена нашла себе такую дырявую  клетку,  и
порой я ей завидовал. Но солнце и воздух плохо уживаются друг с другом;  и
я предпочитал жить на солнце.
   Я прошелся по длинной пустой  церкви,  -  это  был  не  тот  Индокитай,
который я любил. По алтарю карабкались  драконы  с  львиными  головами;  с
плафона Христос показывал свое истекающее кровью сердце. Будда сидел,  как
Будда сидит всегда, и подол у него был пуст;  реденькая  бородка  Конфуция
струилась, как водопад в засуху. Все это было бутафорией: огромный  земной
шар над алтарем говорил о  честолюбии;  механический  оракул,  при  помощи
которого папа совершал свои пророчества, говорил о жульничестве.  Если  бы
этот собор просуществовал пять  столетий,  а  не  двадцать  лет,  истертые
шагами плиты и изъеденные непогодой камни,  возможно,  и  придали  бы  ему
какую-то убедительность. Обретет ли здесь веру тот,  кто  столь  же  легко
поддается убеждению, как моя жена, которая так и не сумела обрести веру  в
человека? И если бы я действительно хотел верить, нашел ли бы я эту веру в
ее норманской церкви? Но я  никогда  не  жаждал  веры.  Дело  репортера  -
разоблачать и вести запись фактов. Никогда  за  всю  мою  профессиональную
жизнь мне не попадалось необъяснимое. Папа фабриковал свои пророчества при
помощи незамысловатого механизма, и люди ему верили. В  каждом  откровении
всегда можно обнаружить надувательство. В репертуаре моей памяти  не  было
ни откровений, ни чудес.
   Я стал перебирать  свои  воспоминания,  как  перелистывают  картинки  в
альбоме:  лису,  которую  я  увидел  при  свете   неприятельской   ракеты,
сброшенной над Орпингтоном, - она  пробиралась  вдоль  изгороди  птичника,
неизвестно как попав сюда из своего ржавого логова на пограничных  землях;
тело заколотого штыком малайца, которого  отряд  гурков  привез  в  кузове
грузовика в горняцкий поселок в  Паханге;  китайские  кули  стояли  рядом,
истерически хихикая, а в это время другой малаец подкладывал  под  мертвую
голову  подушку;  голубя,  который  вот-вот  взлетит  с  камина  в  номере
гостиницы; лицо жены в окне, когда я пришел, чтобы проститься в  последний
раз. Мысли мои оттолкнулись от нее и снова вернулись к  ней.  Она,  должно
быть, получила мое письмо больше недели назад, а телеграммы, которой  я  и
не ждал, все не было. Но говорят, что, когда присяжные  долго  совещаются,
для подсудимого есть надежда. Если ответа не будет еще неделю, смогу ли  я
надеяться? Со всех сторон  было  слышно,  как  заводят  моторы  военных  и
дипломатических машин: с торжествами было покончено еще на год. Начиналось
бегство в Сайгон, приближался комендантский час. Я вышел,  чтобы  отыскать
Пайла.
   Они стояли с командиром в узкой полоске тени; никто и не пытался чинить
его машину. О чем бы ни шла их беседа, но она уже кончилась, и они  стояли
молча, не решаясь разойтись из вежливости. Я подошел к ним.
   - Ну, я, пожалуй, поеду, - заявил я. - Вам  тоже  лучше  отправиться  в
путь, если хотите попасть домой до комендантского часа.
   - Механик так и не пришел.
   - Он скоро придет, - сказал командир