ы, ты,  видимо,  стареешь  и  не
хочешь жить один. Я сама порой чувствую свое  одиночество.  Насколько  мне
известно, Энн  нашла  себе  другого  спутника  жизни.  Но  ты  вовремя  ее
оставил".

   Она  прикоснулась  к  самому  больному  месту.  Я  выпил  еще  коньяку.
"Кровоточащая рана" - слова эти не выходили у меня из головы.
   - Приготовить тебе трубку? - предложила Фуонг.
   - Что хочешь, - сказал я, - делай что хочешь.

   "Вот одна из причин, почему я должна сказать "нет" (не стоит говорить о
религиозных причинах, ты ведь никогда этого не понимал и не  верил).  Брак
не мешает тебе бросать женщин, не так ли? Он лишь затягивает  развязку,  и
девушке, о которой идет речь, будет только хуже, если ты проживешь  с  ней
столько, сколько прожил со мной. Ты привезешь ее в Англию, где  она  будет
чужой и  заброшенной,  а  когда  ты  ее  оставишь,  она  почувствует  себя
чудовищно одинокой. А она, наверно, не умеет  даже  пользоваться  ножом  и
вилкой... Я так безжалостна потому, что думаю о ее  благе  больше,  чем  о
твоем. Но, милый Томас, я думаю и о твоем благе тоже".

   Я почувствовал, что мне стало муторно. Давно  не  получал  я  писем  от
жены. Я вынудил ее мне написать и теперь чувствовал боль в каждой  строке.
Ее боль отозвалась и во мне болью; мы вернулись  к  привычному  занятию  -
ранить друг друга. Если бы можно было любить, не нанося увечий! И верность
тут не помогает: я был верен Энн и все-таки искалечил  ее.  Обладание  уже
само по себе причиняет  боль:  мы  слишком  бедны  душой  и  телом,  чтобы
обладать без гордыни или принадлежать, не чувствуя унижения.  Я  был  даже
рад, что моя жена обидела меня снова, - я слишком  долго  не  вспоминал  о
том, как она  страдает,  а  это  было  единственным  моим  искуплением.  К
несчастью, во всякой борьбе страдают невинные.  Повсюду  и  всегда  слышен
чей-то одинокий плач с вышки.
   Фуонг зажгла лампу для опиума.
   - Она позволит тебе на мне жениться?
   - Еще не знаю.
   - Ока об этом не пишет?
   - Если и пишет, то где-нибудь в конце.
   Я подумал: "Как ты чванишься тем,  что  ты  degage  [лицо  непричастное
(фр.)], - репортер, а не автор передовиц, -  и  сколько  ты  бед  натворил
втихомолку. Настоящая  война  куда  безобиднее.  Миномет  наносит  меньший
урон".

   "Лучше ли _тебе_ будет, если я поступлюсь своими  убеждениями  и  скажу
"да"? Ты пишешь, что тебя отзывают в Англию, и я  понимаю,  как  это  тебе
ненавистно.  Ты  сделаешь  все,  чтобы  хоть   как-нибудь   скрасить   эту
неприятность. Я нисколько не удивлюсь, если, подвыпив, ты  даже  женишься.
Первый раз мы по-настоящему  хотели,  чтобы  из  нашего  брака  что-нибудь
вышло; мы старались оба и  потерпели  поражение.  Во  второй  раз  так  не
стараются. Ты пишешь, что потерять эту девушку для  тебя  смерти  подобно.
Однажды ты сказал мне эту же самую фразу, - могу показать  письмо,  оно  у
меня хранится; думаю, что то же самое ты писал и Энн. Ты уверяешь, что  мы
всегда старались говорить друг другу правду, однако твоя правда, Томас,  -
такая недолговечная правда! Но что толку спорить с тобой и  все  это  тебе
доказывать? Куда проще поступить  так,  как  подсказывает  вера,  хоть  ты
считаешь ее неразумным наставником, и ответить тебе: я не признаю развода,
моя религия это запрещает и потому ответ мой, Томас, гласит: нет и еще раз
нет!"

   За этим шло еще полстраницы, - я их не прочел, - а потом: "любящая тебя
Элен". По-видимому, там были новости о погоде и  о  здоровье  моей  старой
тетки, которую я любил.
   Мне не на что было жаловаться: я ждал такого ответа.  Многое  в  письме
было правдой.  Мне  бы  только  хотелось,  чтобы  она  не  рассуждала  так
пространно - ведь такие мысли причиняли боль не только мне, но и ей.
   - Она пишет "нет"?
   Я ответил, почти не задумываясь:
   - Она еще не решила. Еще можно надеяться.
   - Ты говоришь о надежде с  таким  унылым  лицом!  -  засмеялась  Фуонг;
готовя опиум, она прилегла  у  моих  ног,  как  верная  собака  на  могиле
крестоносца, а я раздумывал, что мне сказать Пайлу. После  четырех  трубок
будущее меня не так уж пугало, и я сказал ей, что надежда у нас есть: жена
обратилась за  советом  к  адвокату.  Каждый  день  теперь  можно  ожидать
телеграммы о том, что я свободен.
   - Не так уж это важно. Ты можешь назначить мне обеспечение,  -  сказала
она, и я услышал, как ее устами говорит сестра.
   - У меня нет сбережений, - сказал я.  -  Мне  трудно  перебить  цену  у
Пайла.
   - Не беспокойся. Как-нибудь наладится. Всегда  есть  выход,  -  сказала
она. - Сестра говорит, что ты можешь застраховать свою жизнь в мою пользу.
   Я подумал, какими земными и здоровыми были  ее  уважение  к  деньгам  и
неохота  произносить  высокопарные  и  обязывавшие  признания   в   любви.
Интересно, сколько  лет  выдержит  Пайл  ее  жестокосердие:  ведь  Пайл  -
романтик; да, но ведь там будет хорошее обеспечение, и ее жестокое  сердце
может  размягчиться,  как  мускул,  которым  долго  не   пользовались   за
ненадобностью. Богатым - все блага.
   В этот вечер, до того как закрылись магазины  на  улице  Катина,  Фуонг
купила  себе  еще  три  шелковых  шарфа.  Сидя  на  кровати,  она  их  мне
показывала, громко восхищаясь яркими красками,  заполняя  пустоту  в  моей
душе певучим голосом, а потом,  тщательно  сложив  их,  убрала,  вместе  с
дюжиной других, в свой ящик; у нее был такой вид, словно  она  закладывала
основу своего скромного обеспечения. А я закладывал шаткую  основу  своего
будущего, написав в ту же ночь Пайлу и зря доверившись обманчивой  ясности
мысли, которую порождает опиум. Вот что я ему писал, - я нашел на днях это
письмо, оно было засунуто в книгу Йорка Гардинга  "Миссия  Запада".  Пайл,
по-видимому, читал, когда принесли письмо. Может, он воспользовался им как
закладкой и не стал читать книгу дальше.
   "Дорогой Пайл", - писал я ему, раз в жизни чувствуя искушение написать:
"Дорогой Олден", - ведь это было важное деловое письмо, и лживостью  своей
оно мало чем отличалось от других деловых писем.

   "Дорогой Пайл!
   Я собирался написать Вам из госпиталя, чтобы поблагодарить за все,  что
Вы сделали для меня в ту ночь. Вы  поистине  спасли  меня  от  незавидного
конца. Я уже передвигаюсь, - правда,  с  помощью  палки;  я  сломал  ногу,
по-видимому, как раз там, где нужно, а старость еще не тронула моих костей
и не сделала их слишком хрупкими.  Мы  как-нибудь  отпразднуем  счастливый
исход". (Перо мое  застряло  на  этой  фразе,  а  потом,  словно  муравей,
наткнувшийся на препятствие, пошло кружным путем.) "Мне надо отпраздновать
не только это; я верю,  что  и  Вы  будете  рады,  недаром  же  Вы  всегда
говорили, что больше всего на свете нам  с  Вами  дороги  интересы  Фуонг.
Когда я вернулся, я застал письмо от жены, которая почти согласна дать мне
развод. Поэтому Вам незачем больше беспокоиться о Фуонг".

   Фраза была жестокая, но я не  понял  ее  жестокости,  пока  не  перечел
письма, а исправлять его было поздно. Если бы я стал ее вымарывать,  лучше
было порвать все письмо.
   - Какой шарф тебе нравится  больше  всего?  -  спросила  Фуонг.  -  Мне
желтый.
   - Конечно, желтый. Ступай в гостиницу и отправь письмо.
   Она взглянула на адрес.
   - Я могу сама отнести его в миссию. Не нужно будет тратить марку.
   - Лучше брось его в ящик.
   Я откинулся назад, чувствуя, как меня успокаивает опиум, и мне пришла в
голову мысль: "Теперь уж она меня не бросит, пока я  не  уеду,  а  завтра,
выкурив несколько трубок, я придумаю, как мне остаться".


   Повседневная жизнь идет своим чередом - это многих спасает от  безумия.
Даже во время воздушного налета нельзя беспрерывно испытывать страх. Так и
под обстрелом привычных дел, случайных встреч, чужих  треволнений  человек
надолго забывает о своих  страхах.  От  мыслей  о  неминуемом  отъезде  из
Индокитая в апреле, о туманном будущем без  Фуонг  меня  отвлекали  потоки
ежедневных  телеграмм,  бюллетени  вьетнамской  прессы  и  болезнь   моего
помощника индийца, по имени Домингес (родители его приехали из  Гоа  через
Бомбей);  он  посещал  вместо   меня   менее   важные   пресс-конференции,
прислушивался ко всяческим слухам и сплетням и относил мои корреспонденции
на телеграф и в цензуру. С помощью индийских купцов, особенно на Севере  -
в Хайфоне, Нам-Дине и Ханое, - он организовал для  меня  свою  собственную
разведку  и,  по-моему,  знал  куда  лучше  французского  командования   о
расположении вьетнамских частей в дельте Тонкина.
   И потому, что мы никогда не пользовались нашими сведениями, пока они не
получали гласность, и ничего не сообщали французской  разведке,  Домингесу
доверяли вьетминские подпольщики как в самом Сайгоне, так и в Шолоне.  Ему
помогало, наверно, и то, что он, несмотря на свое португальское  имя,  был
азиатом.
   Я любил Домингеса; у  некоторых  гордость  видна  сразу,  как  накожная
болезнь, чувствительная к малейшему прикосновению,  а  его  гордость  была
спрятана глубоко внутри и сведена до минимума. Ежедневно общаясь с ним, вы
сталкивались только с душевной мягкостью,  со  скромностью  и  бесконечной
любовью к правде; может быть, только жена могла обнаружить в нем гордость.
Вероятно, правдивость и  смирение  всегда  сопутствуют  друг  другу:  ведь
столько лжи рождает наша гордыня, а в моей профессии - амбиция  репортера,
желание напечатать более интересное сообщение, чем твой коллега.  Домингес
помогал мне ни обращать на это внимания, не слушаться телеграмм из Англии,
где ругались, почему я не дал такого-то сообщения, хотя другой его дал, не
послал отчета, который, как я знал, не соответствовал действительности.
   Только теперь, когда Домингес заболел,  я  понял,  как  ему  обязан,  -
подумать только:  он  ведь  заботился  даже  о  том,  чтобы  вовремя  была
заправлена моя машина; однако ни разу ни словом, ни взглядом  не  посягнул
он на мою личную жизнь. Кажется, он  был  католик,  но  об  этом  говорило
только его имя и место рождения; из разговоров с ним нельзя  было  понять,
поклоняется ли он Кришне или совершает паломничество в пещеры Бату. Однако
теперь его болезнь  была  моим  спасением:  она  отвлекала  меня  от  ярма
сердечных  забот.   Мне   самому   приходилось   высиживать   утомительные
пресс-конференции и  ковылять  в  "Континенталь",  чтобы  посплетничать  с
товарищами по профессии; но я не умел отличать  правду  от  лжи  так,  как
Домингес, и привык навещать его по вечерам, чтобы обсудить с  ним  новости
дня. Иногда возле его узкой железной кровати, в комнате, которую  Домингес
снимал в одном из переулков победнее,  у  бульвара  Галлиени,  я  встречал
кого-нибудь из его друзей индийцев; Домингес, выпрямившись, сидел,  поджав
под себя ноги, и казалось, вы пришли не к больному, а на прием к радже или
жрецу. Временами, когда  его  одолевала  лихорадка,  по  лицу  его  градом
катился пот, но он никогда не терял ясности мысли.  Можно  было  подумать,
что болезнь терзает не его, а чужое тело. Хозяйка наполняла кувшин  у  его
изголовья свежим лимонным соком, но я никогда не видел, чтобы  он  пил,  -
может, он счел бы жажду признаком слабости или того, что его тело немощно.
   Из всех моих посещений я особенно запомнил одно. Я перестал справляться
о его здоровье, боясь, как бы вопрос не прозвучал упреком, зато он  всегда
заботливо спрашивал о моем самочувствии и  извинялся,  что,  поднимаясь  к
нему, мне приходится одолевать столько ступенек.
   - Мне хотелось бы, - сказал Домингес, - познакомить вас  с  одним  моим
другом. Он может вам кое-что сообщить.
   - Что именно?
   - Я написал его фамилию, зная,  как  вам  трудно  запоминать  китайские
имена. Конечно, это не для огласки. Мой друг  торгует  старым  железом  на
набережной Митхо.
   - Что-нибудь важное?
   - Возможно.
   - А в чем приблизительно дело?
   - Лучше, если он вам скажет сам. У нас тут творятся странные вещи, но я
еще толком в них не разобрался.
   Пот лился с его лица струйками, но он к ним не прикасался, словно капли
были чем-то одушевленным. Он был все-таки настоящим индийцем и  не  тронул
бы и мухи.
   - Вы хорошо знаете вашего друга Пайла? - спросил он.
   - Не очень. Пути наши скрестились, вот и все. Я  не  встречался  с  ним
после Тайниня.
   - Чем он занимается?
   - Сотрудничает в экономической миссии, но за этим скрывается целый сонм
грехов. Кажется, он питает интерес к местным промыслам - несомненно, хочет
заграбастать их для американцев.  Мне  не  нравится,  что  они  заставляют
французов продолжать войну, а сами тем временем захватывают их торговлю.
   - На днях я слышал его речь на  банкете,  устроенном  миссией  в  честь
приезжих членов конгресса. Ему поручили их проинструктировать.
   - Бедный конгресс, - сказал я. - Ведь этот молодой  человек  не  прожил
здесь и полгода.
   - Он говорил о старых колониальных державах, об Англии и Франции,  и  о
том, что им нечего рассчитывать на доверие азиатских народов.  Тут  должна
сказать свое слово Америка - страна с чистыми руками.
   - А Гонолулу, Пуэрто-Рико? - спросил я. - А Нью-Мексико?
   -  Потом  кто-то  задал  ему  обычный   вопрос,   сможет   ли   здешнее
правительство одолеть вьетминцев. Он ответил, что на это  способна  только
"третья  сила".  "Третью  силу",  свободную  от  коммунизма  и  от  клейма
колониализма  (он  называл  ее  национальной  демократией),  можно   найти
повсюду. Нужно только подыскать вождя и уберечь его от старых колониальных
держав.
   - Все это описано Йорком Гардингом, - сказал я. - До  приезда  сюда  он
начитался его книг. Пайл пересказывал мне их, когда приехал. С тех пор  он
ничему не выучился.
   - А может, он уже нашел вождя?
   - Кому это интересно?
   - Не знаю. Не знаю, что он делает. Но  вы  сходите  к  моему  другу  на
набережную Митхо.
   Я зашел домой на улицу Катина, чтобы оставить записку  Фуонг,  а  когда
солнце село, отправился по набережной мимо порта. Возле пароходов и  серых
военных катеров были расставлены столики и стулья; на  небольших  жаровнях
шипели и пузырились какие-то кушанья. На бульваре де ла Сомм под деревьями
орудовали цирюльники, а  гадалки,  примостившись  на  корточках  у  стены,
тасовали засаленные карты. В  Шолоне  жизнь  идет  совсем  по-другому:  на
исходе дня работа скорей начинается, чем затихает. Тут ты словно попадаешь
на представление пантомимы: мимо длинных вертикальных  китайских  вывесок,
ярких огней и толп фигурантов въезжаешь за кулисы,  где  вдруг  становится
темнее и тише. Миновав такие кулисы, я выехал  на  набережную,  к  скопищу
сампанов, где во тьме зияли двери складов и не было ни души.
   Я с трудом и скорее по наитию отыскал нужный адрес; ворота склада  были
открыты, и при свете старой лампы  я  увидел  странные  очертания  грудами
наваленного старья, - словно с картины Пикассо: кровати, ванны,  урны  для
мусора, капоты автомобилей. Там, где  рухлядь  попадала  в  полосу  света,
появлялись тусклые цветные пятна. Я шел по узкому ущелью, пробитому в этой
груде старого железа, и звал мсье Чжоу, но никто не  откликался.  В  конце
пролета я увидел лестницу, которая, по-видимому, вела в жилище мсье  Чжоу,
- мне явно указали черный ход, на  что  у  Домингеса,  видимо,  были  свои
соображения. Даже лестница и  та  по  сторонам  была  завалена  старьем  -
железным ломом, который  когда-нибудь  мог  пригодиться  в  этом  галочьем
гнезде. На площадку выходила большая комната, и в ней расположилась,  сидя
или лежа, как на бивуаке, целая семья. Повсюду  стояли  чайные  чашечки  и
неизвестно чем  наполненные  картонки,  а  на  полу  -  затянутые  ремнями
фибровые чемоданы; на большой  кровати  восседала  старая  дама,  по  полу
ползал младенец, тут же находились  двое  мальчиков  и  две  девочки,  три
пожилые женщины в старых коричневых крестьянских штанах, а в углу играли в
маджонг два старика  в  синих  атласных  халатах  мандаринов.  Не  обращая
внимания на мой приход, они играли быстро, определяя  кости  на  ощупь,  и
шум, который они издавали, был похож на шуршание гальки  после  того,  как
схлынет волна. Но и остальные не заметили моего  появления;  только  кошка
прыгнула в испуге на картонку, а  тощая  собака  обнюхала  меня  и  отошла
подальше.
   - Мсье Чжоу? - спросил я. Две женщины отрицательно  покачали  головами,
однако никто по-прежнему не обращал на меня внимания, лишь одна из женщин,
сполоснув чашку, налила мне чаю  из  чайника,  который  стоял  в  подбитом
шелком футляре, чтобы не остынуть. Я  присел  на  край  постели  рядом  со
старой дамой, и девочка подала мне чашку; меня словно  приняли  в  общину,
наравне с котом и собакой, - может статься, и они появились здесь  так  же
нежданно-негаданно, как и я. Младенец подполз ко мне и стал тянуть меня за
шнурки от ботинок, но никто его не побранил: на Востоке не принято бранить
детей.  На  стенах  висели  три  рекламных  календаря,  на  которых   были
изображены девушки с  розовыми  щеками  в  ярких  китайских  костюмах.  На
большом зеркале виднелась таинственная надпись "Cafe  de  la  Paix"  [кафе
мира (фр.)] - верно, зеркало случайно попало сюда со  всяким  хламом;  мне
показалось, что я сам попал сюда вместе со старьем.
   Я медленно отхлебывал горький зеленый чай, перекидывая чашечку с ладони
на ладонь, потому что она обжигала мне пальцы, и раздумывал, когда же  мне
прилично будет  уйти.  Я  попробовал  заговорить  по-французски,  спросив,
когда, по их мнению, вернется мсье Чжоу, но никто не ответил: меня, видно,
не поняли. Когда чашечка  моя  опустела,  ее  наполнили  снова,  продолжая
заниматься своими делами: одна из женщин гладила, девочка  шила,  мальчики
готовили  уроки,  старая  дама  разглядывала   свои   ноги   -   крошечные
искалеченные ноги, доставшиеся ей от старого Китая,  -  а  пес  следил  за
кошкой, которая все еще сидела на картонке.
   Я начинал понимать, каким  тяжким  трудом  зарабатывает  Домингес  свое
скромное пропитание.
   В комнату вошел крайне изможденный китаец;  казалось,  он  не  занимает
никакого места и похож  на  лист  вощеной  бумаги,  которой  перекладывают
печенье. Лишь его полосатая фланелевая пижама имела какой-то объем.
   - Мсье Чжоу? - осведомился  я.  Он  окинул  меня  безучастным  взглядом
курильщика опиума: впалые щеки, детские запястья, девичьи  руки,  -  много
лет и много трубок понадобилось, чтобы обстрогать его до таких размеров.
   - Мой друг мсье Домингес сказал мне, что вы можете мне что-то сообщить.
Вы ведь мсье Чжоу?
   - О, да, я мсье Чжоу, - сказал он и любезным взмахом руки предложил мне
вернуться на свое место. Причина  моего  прихода  сразу  же  затерялась  в
пропитанных опиумом закоулках его мозга. Не выпью ли я  чашечку  чаю?  Мой
визит - большая для него честь. Другую чашку сполоснули,  выплеснули  воду
из нее прямо на пол и, наполнив, сунули мне  в  руки,  словно  раскаленный
уголь, - пытка чаем.
   - Ну и большая же у вас семья, - заметил я.
   Он огляделся с легким недоумением, словно никогда прежде не думал о ней
в этом свете.
   - Моя мать, - сказал он, - жена, сестра, дядя,  брат,  мои  дети,  дети
моей тетки. - Младенец откатился подальше и лежал на спине, болтая ножками
и что-то воркуя. Чей он? Все присутствующие были либо слишком стары,  либо
слишком молоды, чтобы произвести его на свет.
   - Мсье Домингес говорил мне, что у вас ко мне важное дело, - сказал я.
   - Ах, мсье Домингес? Надеюсь, что мсье Домингес здоров?
   - У него лихорадка.
   - В это время года многие болеют.
   Я не был уверен, что он помнит, кто такой Домингес.  Он  закашлялся,  и
под его пижамой, на  которой  недоставало  двух  пуговиц,  натянутая  кожа
гудела, как туземный барабан.
   - Вам не  мешало  бы  самому  показаться  врачу,  -  сказал  я.  К  нам
присоединился еще один собеседник - я не слышал, как  он  вошел.  Это  был
тщательно  одетый  молодой  человек  в  европейском  костюме.  Он   сказал
по-английски:
   - У мистера Чжоу только одно