ни  и  как  бьет  убойный
молоток.
   Прошло несколько мгновений, а боль не возвращалась; я лежал неподвижно,
стараясь не  дышать,  -  это  мне  казалось  очень  важным.  Я  раздумывал
совершенно трезво, - не поползти ли мне в  поле.  У  вьетминцев  может  не
хватить времени на дальние поиски.  Должно  быть,  их  противники  выслали
новый патруль, чтобы установить связь с экипажем первого  танка.  Но  меня
больше пугала боль, чем партизаны, и я продолжал  лежать.  Пайла  не  было
слышно; он, очевидно, добрался до поля. Вдруг я услышал плач. Он доносился
с вышки или оттуда, где когда-то была вышка. Так не плачет мужчина; скорее
так плачет ребенок, - он напуган темнотой и  боится  громко  закричать.  Я
подумал, что это, наверно, один из парнишек, - может, его товарищ погиб. А
я надеялся, что вьетминцы его не  убьют.  Нельзя  воевать  с  детьми...  В
памяти моей снова возникло маленькое скрюченное тельце в канаве. Я  закрыл
глаза - это помогало от боли - и стал ждать. Чей-то голос  крикнул,  я  не
понял слов. У меня было ощущение, что я даже могу заснуть здесь в  темноте
и в одиночестве, если не будет боли.
   Вдруг я услышал шепот Пайла:
   - Томас! Томас!
   Он быстро научился красться в темноте: я не слышал, как он вернулся.
   - Уходите, - прошептал я в ответ.
   Он нашел меня и растянулся рядом.
   - Почему вы не пришли? Вы ранены?
   - Нога. Кажется, сломана.
   - Пуля?
   - Нет. Полено. Камень. Что-то упало с вышки. Кровь не течет.
   - Возьмите себя в руки. Пойдемте.
   - Уходите, Пайл. Ничего я не хочу делать, мне слишком больно.
   - Какая нога?
   - Левая.
   Он подполз ко мне с другой стороны и  перекинул  мою  руку  себе  через
плечо.  Мне  хотелось  захныкать,  как  мальчику  на  вышке,  а  потом   я
разозлился, но трудно было выразить зло шепотом.
   - Идите к дьяволу, Пайл, не троньте меня. Я хочу остаться здесь.
   - Нельзя.
   Он подтащил меня к себе на плечо, и боль стала невыносимой.
   - Не разыгрывайте героя. Я не пойду.
   - Вы должны мне помочь, - сказал он, - или нас поймают обоих.
   - Вы...
   - Тише, не то они услышат.
   Я плакал, скажу без прикрас, но только  от  досады.  Я  повис  на  нем,
болтая левой ногой; мы двигались неловко, как участники шутовского бега на
трех ногах, и у нас бы не было ни малейшего шанса спастись, если бы в  тот
миг, когда мы пустились в путь, где-то по  дороге  к  следующей  вышке  не
застучали короткие, частые  очереди  автомата;  может,  к  нам  пробивался
патруль, а может, это они доводили до трех свой  счет  разрушенных  вышек.
Автомат заглушил звуки нашего медленного, неуклюжего бегства.
   Не знаю, был ли я все время в сознании; думаю, что  последние  двадцать
метров Пайл нес меня на себе. Он сказал:
   - Осторожно. Мы уже в поле.
   Сухие стебли риса шелестели вокруг нас, а жижа хлюпала и  пучилась  под
ногами. Когда Пайл остановился, вода доходила нам до пояса.  Он  тяжело  и
прерывисто дышал, издавая низкие квакающие звуки.
   - Простите, что доставил столько хлопот, - сказал я.
   - Я не мог вас бросить, - объяснил Пайл.
   Сперва я почувствовал облегчение: вода и жидкая глина держали мою  ногу
нежно и крепко, как перевязка; но скоро мы стали стучать зубами от холода.
Я подумал, миновала ли уже полночь; мы могли проторчать тут  часов  шесть,
если вьетминцы нас не найдут.
   - Вы можете не опираться на меня хотя бы минутку? - спросил Пайл.
   Я снова почувствовал слепое раздражение, - для него  не  было  никакого
оправдания, кроме боли. Разве я просил, чтобы меня спасали или  оттягивали
смерть ценой таких мучений?
   Я с тоской думал о  своем  ложе  на  твердой  сухой  земле,  стоя,  как
журавль, на одной ноге и пытаясь облегчить Пайлу тяжесть моего тела; когда
я шевелился, стебли риса щекотали, кололи меня и шуршали.
   - Вы спасли мне жизнь там, - сказал я, а когда Пайл  откашлялся,  чтобы
ответить с подобающей скромностью, я  закончил  фразу:  -  чтобы  я  подох
здесь. Я предпочел бы умереть на суше.
   - Не надо разговаривать, - ответил мне Пайл, как  больному.  -  Давайте
беречь силы.
   - Какой черт вас просил спасать мне жизнь? Я поехал  на  Восток,  чтобы
меня убили. Вечное ваше нахальство...
   Я пошатнулся, и Пайл обвил моей рукой свою шею.
   - Не напрягайтесь, - сказал он.
   - Вы насмотрелись кинофильмов про войну. Мы не десантники, и ордена вам
все равно не дадут.
   - Ш-ш!
   Послышались шаги, приближавшиеся к краю поля; автомат на дороге  смолк,
и теперь были слышны лишь эти шаги да тихий шелест риса, когда мы  дышали.
Потом  шаги  смолкли;  казалось,  они  смолкли  где-то  совсем  рядом.   Я
почувствовал руку Пайла на своем здоровом боку, - она  тихонько  прижимала
меня книзу; мы очень медленно погружались в грязь,  чтобы  не  зашелестели
рисовые стебли. Стоя на одном колене и запрокинув голову назад, я с трудом
мог держать рот над водой. Боль вернулась, и  я  думал:  "Если  я  потеряю
сознание, я утону". Я всегда мучительно боялся утонуть. Почему человек  не
сам выбирает  себе  смерть?  Не  было  слышно  ни  звука;  а  что  если  в
каких-нибудь десяти метрах они  ждут,  чтобы  мы  шелохнулись,  кашлянули,
чихнули?.. "О господи, - подумал я,  -  сейчас  я  чихну".  Если  бы  Пайл
оставил меня в покое, - я отвечал бы только за свою жизнь, а не за  его...
а он хочет жить.
   Я прижал пальцами свободной руки верхнюю губу, прибегая к  той  уловке,
которую мы изобретаем в детстве, играя в прятки;  но  желание  чихнуть  не
прошло: мне было не удержаться; а те, притаившись во тьме, ждали, когда  я
чихну. Вот-вот сейчас чихну - и я чихнул...
   Но как раз в ту секунду, когда я чихнул, вьетминцы открыли стрельбу  из
автоматов, прочесывая огнем рисовое поле; резкие, сверлящие звуки -  звуки
машины, пробивающей отверстия в стали, заглушили  мое  чихание.  Я  набрал
воздуху и погрузился в воду; так человек инстинктивно  избегает  желанного
конца, кокетничая со смертью, словно женщина, которая  требует,  чтобы  ее
изнасиловал  любовник.  Рис  был  скошен  над  нашими  головами,  и   буря
пронеслась мимо. Мы вынырнули разом, чтобы вдохнуть  воздух,  и  услышали,
что шаги удаляются к вышке.
   - Спасены, - сказал Пайл, и, несмотря на боль, я подумал, что же именно
мы сберегли? Я - старость, редакторское кресло, одиночество;  ну  а  Пайл,
теперь мне ясно, что он радовался преждевременно. Потом, дрожа от  холода,
мы  стали  ждать.  На  дороге  в  Тайнинь  вспыхнул   костер;   он   горел
по-праздничному весело.
   - Это моя машина, - сказал я.
   - Безобразие, - возмутился Пайл. - Терпеть не могу, когда портят добро.
   - Видно, в баке нашлось немножко бензина, чтобы ее поджечь. Вы  так  же
замерзли, как я?
   - Больше некуда.
   - А что если нам отсюда выбраться и прилечь у дороги?
   - Подождем еще полчаса, - пусть уйдут.
   - Вам тяжело меня держать.
   - Выдержу, я молодой. - Он хотел пошутить, но от этой шутки я похолодел
не меньше, чем от воды. Я собирался извиниться за все, на что толкала меня
боль, но теперь он заставил меня взорваться снова.
   - Ну, конечно, вы молодой. Вам ведь некуда торопиться...
   - Я вас не понимаю, Томас.
   Мы, казалось, провели вместе целую пропасть ночей, но он  понимал  меня
не лучше, чем понимал по-французски. Я сказал:
   - Лучше бы вы меня оставили в покое.
   - Как бы я смог потом смотреть Фуонг в глаза? - возразил он, и это  имя
прозвучало, как вызов.
   Я принял его.
   - Значит, вы это сделали ради нее?
   Ревность моя становилась особенно нелепой и  унизительной  оттого,  что
мне приходилось выражать ее чуть слышно, шепотом, - она была приглушенной,
а ревность любит позу и декламацию.
   - Думаете покорить ее своими подвигами? Ошибаетесь. Вот  если  бы  меня
убили, она была бы вашей.
   - Я совсем не то хотел сказать, - ответил Пайл. -  Когда  вы  влюблены,
вам хочется быть на высоте, вот и все.
   Это правда, подумал я, но не та  правда,  которую  он  подразумевает  в
простоте душевной. Когда ты влюблен, ты  хочешь  быть  таким,  каким  тебя
видит она, ты любишь ложное, возвышенное представление о  себе.  Любя,  не
знаешь, что такое честь, а подвиг - это лишь  выигрышная  роль,  сыгранная
для двух зрителей. Должно быть, я больше не был влюблен,  но  еще  помнил,
как это бывает.
   - Будь вы на моем месте, я бы вас бросил, - сказал я.
   - Вот уж не верю, Томас. - Он добавил с невыносимым самодовольством:  -
Я знаю вас лучше, чем вы сами себя.
   Разозлившись, я попытался отодвинуться от него и стать  на  собственные
ноги, но боль ринулась на меня с ревом, как  поезд  в  туннель,  и  я  еще
тяжелее навалился на него, а потом стал погружаться в  воду.  Он  обхватил
меня обеими руками и, держа над  водой,  стал  потихоньку  подталкивать  к
обочине дороги.  Когда  мы  добрались  туда,  он  положил  меня  плашмя  в
неглубокую грязь под насыпью, у самого края поля; боль  отошла,  я  открыл
глаза и стал дышать свободно; теперь я видел только замысловатые иероглифы
созвездий, чужие письмена, которых я не  мог  прочесть:  они  были  совсем
другие, чем звезды моей родины. Лицо Пайла качнулось надо мной и скрыло от
меня звезды.
   - Я пойду вниз по дороге, Томас, поищу патруль.
   - Не валяйте дурака, - сказал я.  -  Они  вас  пристрелят  прежде,  чем
выяснят, кто вы такой. Если раньше с вами не покончат вьетминцы.
   - Но другого выхода нет. Нельзя же вам пролежать шесть часов в воде.
   - Тогда положите меня на дорогу.
   - Оставить вам автомат? - спросил он с сомнением.
   - Конечно, нет. Если уж вы решили изображать героя, ступайте  осторожно
через поле.
   - Патруль проедет мимо, прежде чем я успею его позвать.
   - Вы же не говорите по-французски...
   - Я  крикнул:  "Je  suis  Frongcais"  [я  француз  (ломаный  фр.)].  Не
беспокойтесь, Томас, я буду осторожен.
   Не успел я ответить, как он уже отошел и  не  мог  больше  слышать  мой
шепот; он старался идти как можно тише и часто останавливался. Я видел его
в отсветах горевшей машины, но вскоре он миновал костер;  потом  шаги  его
поглотила тишина. О да, он был так же осторожен, как тогда, когда  плыл  в
Фат-Дьем, принимая все предосторожности, как герой приключенческой повести
для подростков, кичась своей осторожностью, словно знаком бойскаута, и  не
понимая всей нелепости своего приключения.
   Я лежал и слушал - не раздастся ли выстрел вьетминца  или  патруля,  но
выстрела не последовало; пройдет час, а может быть, и больше,  прежде  чем
он доберется до следующей вышки,  если  он  до  нее  доберется  вообще.  Я
повернул голову, чтобы взглянуть, что осталось  от  нашей  вышки,  -  куча
глины, бамбука и подпорки, - казалось, она становилась все  ниже  по  мере
того, как падало пламя горевшей машины. Боль ушла, и воцарился мир - нечто
вроде перемирия для нервов: мне захотелось петь. Странно,  что  люди  моей
профессии сообщают о такой ночи, как эта, всего в двух строчках:  для  них
она - самая обыкновенная, повседневная ночь, и только я был в  ней  чем-то
необычным. Потом я снова услышал тихий  плач  из  развалин  вышки.  Должно
быть, один из часовых был еще жив.
   "Бедняга, - подумал я, - если бы мы не застряли  возле  его  поста,  он
смог бы сдаться в плен, как все они сдаются, или бежать при первом  оклике
из рупора. Но там были мы - двое белых,  у  нас  был  автомат,  и  они  не
посмели шевельнуться. Когда мы убежали,  было  уже  слишком  поздно".  Моя
вина, что этот голос плачет во тьме; я кичился своей непричастностью, тем,
что я не воюю в этой войне, но раны были нанесены мной, словно я пустил  в
ход автомат, как хотел это сделать Пайл.
   Я напряг все силы, чтобы выползти на дорогу.  Мне  нужно  пробраться  к
часовому. Разделить его страдания - вот все, что мне  оставалось.  Но  мои
собственные страдания не пускали меня к нему. И я  больше  не  слышал  его
плача. Я лежал неподвижно и не  слышал  ничего,  кроме  собственной  боли,
бившейся во мне, как чудовищное сердце. Я затаил дыхание и молился богу, в
которого не верил: "Дай мне умереть или потерять сознание. Дай мне умереть
или потерять сознание".  Потом  я,  вероятно,  забылся  и  уже  ничего  не
чувствовал, пока мне не  приснилось,  что  мои  веки  смерзлись  и  кто-то
вставляет между ними стамеску, чтобы их разжать; мне хочется предупредить,
что они повредят глаза, но я не  могу  произнести  ни  слова,  а  стамеска
вонзается мне в зрачки... Карманный фонарь светил мне в лицо.
   - Мы спасены, Томас, - сказал Пайл.
   Это я помню, но не помню того, о чем  позже  рассказывал  Пайл:  как  я
отталкивал его, говоря, что у вышки человек и  раньше  всего  надо  спасти
его. Я не способен на сентиментальность, которую приписывает мне  Пайл.  Я
себя знаю и знаю всю глубину моего себялюбия. Я не могу  себя  чувствовать
спокойно (а ведь покой - это единственное, чего я хочу),  если  кто-нибудь
страдает,  -  страдает  зримо,  слышимо  или  осязаемо.  Вольно  простакам
принимать это за отзывчивость; но ведь все, что я делаю, сводится к отказу
от маленького блага (в данном случае к небольшой  отсрочке  первой  помощи
мне) ради значительно большего блага: душевного  покоя,  который  позволит
мне думать только о себе.
   Они вернулись и сказали, что мальчик умер, и это  меня  утешило;  я  не
чувствовал и боли, после того как шприц с морфием вонзился мне в ногу.



3

   Я медленно  поднимался  по  лестнице  в  квартиру  на  улице  Катина  и
остановился, чтобы передохнуть. На нижней  площадке,  примостившись  возле
уборной, как всегда, сплетничали старухи. По морщинам на лицах можно  было
прочесть их судьбу не хуже, чем по ладоням рук. Если бы я  знал  их  язык,
чего бы только они мне ни порассказали о том, что творилось здесь, пока  я
лежал в госпитале на пути из Тайниня. Не то в полях,  не  то  на  вышке  я
потерял ключи от квартиры. Я дал знать о своем приезде Фуонг, и  если  она
была здесь, то  получила  мою  записку.  Слово  "если"  выражало  всю  мою
неуверенность. В госпитале я не получал от нее вестей, но она едва  писала
по-французски, а я не читал по-вьетнамски. Я постучал в  дверь,  ее  сразу
открыли, и, казалось, все было по-старому. Я пристально вглядывался  в  ее
лицо, а она спрашивала, как я себя чувствую, трогала мою ногу  в  лубке  и
подставляла плечо, чтобы о него опереться, словно такой  хрупкий  стебелек
мог быть надежной опорой.
   - Хорошо быть дома, - сказал я.
   Она уверяла, что скучала по мне, и об этом-то, конечно, мне и  хотелось
услышать; она всегда говорила то, что мне хотелось слышать,  -  разве  что
слова вырывались у нее невзначай. Вот и теперь я ждал, что вырвется у  нее
невзначай.
   - Как ты развлекалась? - спросил я ее.
   - Часто бывала у сестры. Она поступила на службу к американцам.
   - Да ну? Ее устроил Пайл?
   - Не Пайл, а Джо.
   - Какой Джо?
   - Ты его знаешь. Экономический атташе.
   - Ну да, конечно, тот самый Джо.
   Такой уж он был человек, что его всегда забывали. Я и по  сей  день  не
смог  бы  ничего  о  нем  вспомнить,  -  кроме,  пожалуй,   его   толщины,
напудренных, гладко выбритых щек и утробного смеха; весь его облик от меня
ускользал: я помнил только, что его звали Джо. Бывают такие люди,  которых
всегда зовут уменьшительными именами.
   С помощью Фуонг я улегся на кровать.
   - Ты ходила в кино? - спросил я.
   - В кино "Катина" идет такая смешная картина... - И она сразу же начала
мне рассказывать ее содержание со всеми подробностями, а  я  тем  временем
оглядывал комнату, нет ли где-нибудь белого конвертика с телеграммой. Пока
я о ней не спросил, я мог еще надеяться, что Фуонг забыла  мне  сказать  и
что телеграмма лежит на столе возле машинки, или на гардеробе, или даже  в
ящике буфета, где она хранит свои шарфы.
   - Почтмейстер, - он, по-моему, почтмейстер, но может, конечно, и мэр, -
он шел за ними следом до самого дома; он попросил  у  булочника  лестницу,
влез в окно к Коринне, но, понимаешь, она как раз вышла в другую комнату с
Франсуа, а он не слышал, как вошла мадам Бомпьер, и  она  пришла,  увидела
его на верхушке лестницы и подумала...
   - Кто такая мадам Бомпьер? - спросил я, отвернувшись,  чтобы  взглянуть
на умывальник, куда она тоже иногда клала письма.
   - Я же тебе говорила. Мать Коринны. Она хотела найти себе мужа,  потому
что она - вдова... - Фуонг уселась на  кровать  и  положила  руку  мне  на
грудь, под рубашку. - Так было смешно! - сказала она.
   - Поцелуй меня, Фуонг. - В ней не  было  ни  малейшего  кокетства.  Она
сразу же исполнила то, что я попросил, и продолжала  рассказывать  дальше.
Она и отдалась бы мне так же безропотно: разделась, а потом продолжала  бы
свой рассказ о мадам Бомпьер и злоключениях почтмейстера.
   - Телеграмм не было?
   - Была.
   - Почему ты мне не сказала?
   - Тебе слишком рано работать. Полежи, отдохни.
   - Может, это не насчет работы.
   Фуонг дала мне телеграмму, и я  увидел,  что  она  вскрыта.  Я  прочел:
"Дайте четыреста слов военном и политическом положении связи  кончиной  де
Латтра".
   - Да, - сказал я. - Это и в самом деле насчет работы. Откуда ты  знала?
Зачем ты ее вскрыла?
   - Я думала, что это от твоей жены. Надеялась, что там хорошие вести.
   - Кто тебе ее прочел?
   - Я носила ее к сестре.
   - А если бы вести были плохие, ты бы от меня ушла, Фуонг?
   Она потерла рукой мне грудь, чтобы меня утешить,  не  понимая,  что  на
этот раз я нуждался в словах, как бы мало в них ни было правды.
   - Хочешь трубку? Тебе есть письмо. Кажется, оно от нее.
   - Ты его тоже вскрыла?
   - Я не вскрываю твоих писем. Телеграммы - их читают все.  На  почте  их
тоже читают.
   Письмо было спрятано между ее шарфами. Она  осторожно  его  вытащила  и
положила на постель. Я узнал почерк.
   - А если вести будут плохие, ты...
   Я отлично знал, какими могут  быть  эти  вести.  Телеграмма  еще  могла
означать  внезапный  прилив  великодушия,  в  письме  же  я  найду  только
объяснения, оправдания... Поэтому я  не  кончил  фразы:  нечестно  просить
обещаний, которых все равно не сдержат.
   - Чего ты боишься? - спросила  Фуонг,  и  я  мысленно  ответил:  "Боюсь
одиночества, пресс-клуба и меблированной комнаты, боюсь Пайла..."
   - Налей мне коньяку с содовой,  -  сказал  я.  Взглянув  на  обращение:
"Дорогой Томас" и на подпись: "Любящая тебя Элен", я решил  сперва  выпить
коньяку.
   - Это от нее?
   - Да. - Прежде чем прочесть письмо,  я  спросил  себя:  скажу  я  Фуонг
правду или солгу?

   "Дорогой Томас!
   Я не удивилась, получив твое письмо и узнав, что ты теперь не один.  Ты
ведь не из тех, кто может подолгу оставаться в одиночестве, не правда  ли?
К тебе так же легко пристают женщины, как к твоему пиджаку пыль. Возможно,
я бы посочувствовала твоему положению, если бы не знала, что, вернувшись в
Лондон, ты легко утешишься. Ты мне не поверишь, но единственное, что  меня
удерживает от того, чтобы просто протелеграфировать  тебе  краткое  "нет",
это мысль о бедной девушке. Нам, женщинам, ведь куда легче запутаться, чем
вам".

   Я выпил коньяку. Раньше я не понимал, как медленно затягиваются  такого
рода раны и что на это порой нужны годы и годы. Нечаянно, - неловко выбрав
слова, - я снова разбередил ее раны. Кто может порицать ее за  то,  что  в
отместку и она ударила меня по самому больному месту? Когда мы  несчастны,
нам хочется заставить страдать других.
   - Плохое письмо? - спросила Фуонг.
   - Немножко жестокое, - сказал я. - Но  она  имеет  право...  -  И  стал
читать дальше.

   "Я прежде думала, что ты любишь Энн больше нас,  других,  но  ты  вдруг
собрался и уехал. Теперь, видно, ты решил бросить еще одну женщину, потому
что, судя по твоему письму, ты и не ждешь  "благоприятного  ответа".  "Что
поделаешь, я сделал все, что мог", - ты ведь так  рассуждаешь,  правда?  А
что, если бы я протелеграфировала тебе "да"? Ты и в самом деле на  ней  бы
женился? (Мне приходится писать "на ней", потому что ты не сообщил мне  ее
имени.) Может быть, и женился. Как и все м