вечать на любые вопросы,  чтобы  поскорее  покончить  с  этим  розыском,
кончить  его  вничью,  а  потом  рассказать  ей  все  наедине,  вдали   от
бдительного  полицейского  ока,  от  жестких  казенных  стульев  и   голой
электрической лампочки, вокруг которой вьются мошки.
   Я спросил Виго:
   - Какое время вас интересует?
   - Что вы делали между шестью и десятью вечера?
   - В шесть часов я пил пиво в "Континентале".  Официанты,  наверно,  вам
это подтвердят. В  шесть  сорок  пять  я  спустился  к  набережной,  чтобы
посмотреть, как разгружают американские  самолеты.  У  дверей  "Мажестика"
встретил Уилкинса из "Ассошиэйтед Ньюс". Потом зашел  в  кино  в  соседнем
доме. Там меня, вероятно, вспомнят, - им пришлось менять мне деньги. Потом
я взял велорикшу, поехал во "Вье мулен", думаю,  что  приехал  туда  около
восьми тридцати, - и пообедал в одиночестве. В ресторане был  Гренджер,  -
вы можете его спросить. Потом я снова нанял рикшу и вернулся  домой;  было
без четверти десять. Вам нетрудно будет это проверить. Я  ждал,  что  Пайл
придет к десяти, но он так и не появился.
   - Почему вы его ждали?
   - Он по телефону сказал, что должен видеть меня по важному делу.
   - Вы не знаете, по какому?
   - Нет. Пайлу все казалось важным.
   - А его девушка? Вам известно, где она была в это время?
   - В полночь она  ждала  его  на  улице,  возле  моего  дома.  Она  была
встревожена. И ничего не знает. Разве вы не видите, что она  все  еще  его
ждет?
   - Вижу, - сказал он.
   - Не думаете же вы, что я убил его из ревности? Или что убила его она?.
Из-за чего?. Ведь он собирался на ней жениться.
   - Понятно.
   - Где вы его нашли?
   - В воде, под мостом в Дакоу.
   "Вье  мулен"  стоит  возле  этого  моста.  Мост  охраняют   вооруженные
полицейские, а ресторан защищен от гранат железной сеткой. Ночью ходить по
мосту небезопасно, потому что  с  наступлением  темноты  та  сторона  реки
находится в руках вьетминцев [Вьет-Мин - Демократический фронт  борьбы  за
независимость Вьетнама, созданный в 1941 году]. Значит, я обедал метрах  в
пятидесяти от его трупа.
   - Беда в том, - сказал я, - что он вмешивался не в свое дело.
   - Говоря начистоту, - сказал Виго, - я не очень-то огорчен. Он натворил
немало бед.
   - Спаси нас боже от праведных и не ведающих, что творят.
   - Праведных?
   - Да. В своем роде. Вы ведь католик. Его праведность до вас не доходит.
К тому же он был одним из этих чертовых янки.
   - Вы не откажетесь его опознать? Простите, это не слишком  приятно,  но
такой уж у нас порядок.
   Я  не  стал  его  спрашивать,  почему  бы  ему  не  попросить  об  этом
кого-нибудь из американской миссии, потому что понимал, в чем дело. В  наш
холодный деловой век французские методы кажутся слегка старомодными: а там
еще верят в совесть, в сознание вины, в то, что преступника надо свести  с
жертвой, - он может дрогнуть и себя выдать. Я снова уверял себя, что ни  в
чем не виноват, пока мы спускались по  каменным  ступеням  в  подвал,  где
жужжала холодильная установка.
   Они вытащили его оттуда, словно поднос с кубиками льда, и я взглянул на
него. Раны подмерзли и не очень выделялись. Я сказал:
   - Видите, они и не думают отверзаться в моем присутствии.
   - Comment? [Что? (фр.)]
   - Разве вы не задавались такой целью? Испытать меня. Но вы его  слишком
заморозили. В средние века у них не было таких мощных холодильников.
   - Вы его узнаете?
   - О, да.
   Здесь он казался совсем уж не на своем месте, еще  больше,  чем  живой;
лучше бы он сидел дома. Я видел его на снимках в семейном альбоме: верхом,
на ранчо для туристов; на пляже Лонг-Айленда; у одного из своих  товарищей
в квартире на двадцать третьем  этаже.  Он  был  как  рыба  в  воде  среди
небоскребов, скоростных лифтов, мороженого и сухих  коктейлей,  молока  за
обедом и бутербродов с курятиной.
   - Он умер не от этого, - сказал Виго, показывая рану на  груди.  -  Его
утопили в тине. В легких у него нашли тину.
   - Вы работаете очень оперативно.
   - В этом климате иначе нельзя.
   Они втолкнули носилки обратно и захлопнули дверцу. Резиновая  прокладка
амортизировала удар.
   - Вы ничем не можете нам помочь? - спросил Виго.
   - Ничем.
   Мы пошли домой пешком, - мне не к чему было больше  заботиться  о  моем
достоинстве.  Смерть  убивает  тщеславие,  она   лишает   тщеславия   даже
рогоносца, который боится показать, как ему больно. Фуонг все  еще  ничего
не понимала,  а  у  меня  не  хватало  умения  объяснить  ей  исподволь  и
деликатно. Я ведь корреспондент и привык  мыслить  газетными  заголовками:
"Убийство  американского  агента  в  Сайгоне".  Газетчиков  не  учат,  как
смягчать дурные вести, а мне и сейчас приходилось думать о моей газете.  Я
попросил Фуонг:
   - Зайдем на минутку на телеграф, ты не возражаешь?
   Я заставил ее подождать на улице, отправил телеграмму и вернулся к ней.
Посылка телеграммы была пустым жестом: я  отлично  знал,  что  французские
корреспонденты уже обо всем оповещены, и даже если Виго вел  честную  игру
(что тоже было возможно), цензура все равно задержит мою телеграмму,  пока
французы не пошлют своих. Моя  газета  узнает  эту  новость  из  парижских
источников. Правда, Пайл не был такой уж крупной  фигурой.  Не  мог  же  я
написать правду о его пребывании здесь или хотя бы о том, что, прежде  чем
умереть, он стал виновником не менее пятидесяти смертей. Ведь это  нанесло
бы вред англо-американским отношениям  и  расстроило  бы  посланника.  Тот
очень высоко ценил Пайла, недаром Пайл получил отличный аттестат по одному
из  тех  невероятных  предметов,  которые  почему-то  изучают  американцы:
искусство информации, театроведение, а может, даже дальневосточный  вопрос
(ведь Пайл прочел такую уйму книг).
   - Где Пайл? - спросила Фуонг. - Него они хотели?
   - Пойдем домой.
   - А Пайл придет?
   - Он так же может прийти туда, как и в любое другое место.
   Старухи все еще сплетничали в холодке на площадке. Когда я открыл дверь
в свою комнату, я сразу же заметил, что в ней был обыск: она была прибрана
куда более тщательно, чем обычно.
   - Хочешь еще одну трубку? - спросила Фуонг.
   - Да.
   Я снял галстук и ботинки; антракт окончился: ночь  шла  своим  чередом.
Фуонг, прикорнув на краю постели, зажгла лампу. "Мое дитя, сестра  моя"  с
кожей янтарного цвета. Sa douce langue natale [сладостный говор ее  родины
(фр.)].
   - Фуонг, - окликнул я ее. Она разминала шарик опиума. - Il est mort [он
мертв (фр.)], Фуонг.
   Держа иглу, она поглядела на меня нахмурившись,  как  ребенок,  который
хочет понять, что ему сказали.
   - Tu dis? [Что ты сказал? (фр.)]
   - Pyle est mort. Assassine [Пайл мертв. Убит (фр.)].
   Она положила иглу, откинулась назад на корточках и поглядела  на  меня.
Не было ни слез, ни сцен, она просто задумалась, -  это  были  глубокие  и
очень личные мысли человека, которому придется изменить всю свою жизнь.
   - Тебе, пожалуй, сегодня лучше остаться здесь, - сказал я.
   Она кивнула и, взяв иглу, снова стала подогревать мастику. В эту ночь я
проснулся от короткого глубокого сна, который дает опиум, -  спишь  десять
минут, а кажется, будто отдыхал всю ночь, - и заметил, что рука моя  лежит
там, где она всегда лежала ночью:  на  ее  бедре.  Она  спала,  и  я  едва
различал ее дыхание. Снова, после долгих месяцев, я не был один. Но  вдруг
я вспомнил полицию, Виго в  зеленом  козырьке,  тихие  пустынные  коридоры
миссии, мягкую, гладкую кожу у себя под рукой и рассердился: неужели  один
только я жалею о Пайле?



2

   В то утро, когда Пайл впервые появился возле "Континенталя", я  был  по
горло  сыт  своими  американскими  коллегами:  рослыми,  шумными,  хоть  и
пожилыми, но так и  не  ставшими  взрослыми,  вечно  отпускавшими  злобные
шуточки  по  адресу  французов,  которые,  что  там  ни  говори,  все-таки
проливали кровь в этой войне. Время от времени, когда  следы  какой-нибудь
стычки  были  аккуратно  подчищены,  а  жертвы  ее  убраны  с  поля   боя,
корреспонденты садились в самолет  и  через  четыре  часа  приземлялись  в
Ханое, где главнокомандующий произносил им речь, после чего, переночевав в
Доме прессы, который, по их словам, мог похвастаться  лучшим  барменом  во
всем Индокитае, они вылетали на "место сражения", осматривали его с высоты
трех тысяч футов (куда не достигали пули даже тяжелых пулеметов), а  потом
с шумом, но в полной безопасности, возвращались, как со школьного пикника,
назад, в отель "Континенталь" в Сайгоне.
   Пайл же был тихий и с виду такой скромный; в  тот  первый  день  нашего
знакомства  мне  порою  приходилось  пододвигаться  поближе,   чтобы   его
расслышать. И он был очень, очень серьезный. Его зачастую передергивало от
шума, который производила американская пресса на террасе над  нами,  -  на
верхней террасе, по общему мнению, были куда менее опасны ручные  гранаты.
Но он никого не осуждал.
   - Вы читали Йорка Гардинга? - спросил он меня.
   - Нет. Насколько помнится, нет. А что он написал?
   Он посмотрел на кафе-молочную напротив и сказал мечтательно:
   - Там, кажется, можно выпить настоящей содовой воды.
   Меня поразило, какая острая тоска  по  родине  заставила  его  подумать
именно об этом, несмотря на всю непривычность обстановки. Но ведь я и сам,
когда впервые шел по  улице  Катина,  прежде  всего  обратил  внимание  на
витрину с духами Герлена и утешал себя  мыслью,  что  до  Европы  в  конце
концов всего тридцать часов пути. Пайл с неохотой отвел глаза от молочной.
   - Йорк  написал  книгу  под  названием  "Наступление  красного  Китая".
Значительное произведение.
   - Не читал. А вы с ним знакомы лично?
   Он с важностью кивнул и погрузился в молчание. Но сам же  нарушил  его,
чтобы смягчить впечатление от своих слов.
   - Я знал его не очень близко, - сказал он. - Встречался всего раза два.
   Мне  понравилось,  что  он  боится  прослыть  хвастуном,  претендуя  на
знакомство с этим - как бишь его? - Йорком Гардингом. Потом я  узнал,  что
Пайл питал глубочайшее почтение к так называемым "серьезным писателям".  В
эту категорию не входили ни романисты, ни поэты, ни драматурги, разве  что
они отражали "современную тему", но даже и тогда Пайл  предпочитал,  чтобы
описывали факты без затей, как пишет Йорк Гардинг. Я сказал:
   - Знаете, если где-нибудь долго живешь, пропадает охота читать про  это
место.
   - Конечно, интересно послушать мнение очевидца, - сказал он уклончиво.
   - Чтобы потом сверить его с тем, что пишет ваш Йорк?
   - Да. - Должно быть, он заметил  в  моих  словах  иронию  и  добавил  с
обычной вежливостью: - Я сочту большим одолжением, если вы  найдете  время
проинструктировать меня по основным вопросам. Видите ли,  Йорк  был  здесь
больше двух лет назад.
   Мне понравилась его вера в  Гардинга,  кем  бы  этот  Гардинг  ни  был.
Особенно  после  злословия  корреспондентов,  их  незрелого   цинизма.   Я
предложил:
   - Выпейте еще бутылку пива, а я постараюсь рассказать вам  о  положении
дел.
   Я начал говорить, он слушал меня внимательно, как примерный  ученик.  Я
объяснил ему, что происходит на Севере, в Тонкине, где французы в  те  дни
судорожно  цеплялись  за  дельту  реки  Красной,  -  там  лежат  Ханой   я
единственный порт на Севере - Хайфон и выращивается большая часть риса.  А
когда наступает пора уборки, начинается ежегодная битва за урожай.
   - Так обстоят дела на Севере, - сказал я.  -  Эти  несчастные  французы
смогут там удержаться, если на помощь вьетминцам не придут  китайцы.  Ведь
война идет в джунглях, в горах и в болотах, на затопленных полях,  где  вы
бредете по шею в воде, а противник вдруг улетучивается, закопав  оружие  и
переодевшись   в   крестьянское   платье...   У   вас   есть   возможность
комфортабельно плесневеть в Ханое. Там не бросают  бомб.  Бог  его  знает,
почему. Там война идет по всем правилам.
   - А здесь, на Юге?
   - Французы контролируют основные дороги до  семи  часов  вечера;  после
семи часов у них остаются сторожевые вышки  и  кое-какие  города.  Это  не
значит, что вы и тут в безопасности: в противном случае не  надо  было  бы
огораживать рестораны железными решетками.
   Сколько раз я уже все это объяснял. Я был похож на  пластинку,  которую
заводят для просвещения новичков - заезжего члена  парламента  или  нового
английского посланника. Иногда я просыпался ночью со  словами:  "Возьмите,
например, каодаистов, солдат  хоа-хао,  Бин-Ксюена..."  Это  были  наемные
армии, которые продавали свои услуги  за  деньги  или  из  чувства  мести.
Чужеземцы находили их очень живописными, но я не вижу ничего живописного в
предательстве или двуличии.
   - А теперь, - сказал я, - появился еще и  некий  генерал  Тхе.  Он  был
начальником штаба у каодаистов, но сбежал в горы, чтобы драться  с  обоими
противниками - и с французами, и с коммунистами...
   - Йорк, - сказал Пайл, - писал, что Востоку нужна третья сила.
   По-видимому, я должен был тогда же заметить фанатический  блеск  в  его
глазах, преклонение перед фразой, перед  магией  числа:  "пятая  колонна",
"третья сила", "день седьмой"... Пойми я сразу, на что было устремлено это
неутомимое, нетронутое сознание, я мог бы уберечь всех нас и  даже  самого
Пайла от многих неприятностей. Но я  оставил  его  во  власти  абстрактных
представлений  о  здешней  действительности   и   пошел   совершать   свою
каждодневную прогулку по улице Катина. Ему придется самому познакомиться с
тем, что его окружает; оно овладевало вами, как навязчивый запах:  рисовые
поля, позолоченные  пологими  лучами  вечернего  солнца;  тонкие  росчерки
удочек, снующих над каналами, как москиты; чашечки с  чаем  на  террасе  у
старого священника, и тут же - его кровать, рекламные календари,  ведра  и
битые черепки - намытый временем мусор всей его жизни; похожие на  ракушки
шляпы девушек, чинивших взорванную миной дорогу; золото, молодая зелень  и
яркие одежды Юга, а на Севере - темно-коричневые  и  черные  тона  тканей,
кольцо враждебных гор  и  стрекот  самолетов,  Когда  я  сюда  приехал,  я
отсчитывал дни моего пребывания,  как  школьник,  ожидающий  каникул;  мне
казалось, что  я  неразрывно  связан  с  тем,  что  уцелело  от  сквера  в
Блумсбери, с 73-м автобусом, проходящим под аркой Юстон-сквера, и с весной
на Торрингтон-плейс. Теперь в сквере уже  расцвели  тюльпаны,  а  мне  это
безразлично. Мне нужен  день,  размеченный  короткими  взрывами  -  не  то
автомобильных выхлопов, не  то  гранат;  мне  хочется  смотреть,  с  какой
грацией движутся фигурки в  шелковых  штанах  в  этот  пропитанный  влагой
полдень; мне нужна Фуонг, и  дом  мой  передвинулся  на  тринадцать  тысяч
километров.
   Я повернул тогда назад у резиденции верховного комиссара, где на страже
стоят солдаты Иностранного легиона в  белых  кепи  и  малиновых  эполетах,
пересек улицу у собора и пошел назад вдоль угрюмой стены местной  охранки;
казалось, она насквозь пропахла мочой и несправедливостью.  Однако  и  эта
стена тоже была частью моего дома,  как  те  темные  коридоры  и  чердаки,
которых так боишься в детстве. На набережной в киосках продавали последние
выпуски порнографических журналов "Табу" и "Иллюзия", а матросы тут же  на
тротуаре пили пиво - отличная мишень для самодельной бомбы.  Я  подумал  о
Фуонг, которая, наверно, торгуется  с  продавцом  рыбы  в  трех  кварталах
отсюда, прежде чем пойти к одиннадцати часам в кафе-молочную (в те  дни  я
всегда знал, где она бывает),  и  Пайл  незаметно  улетучился  у  меня  из
памяти. Я даже не сказал о нем  Фуонг,  когда  мы  сели  обедать  в  нашей
комнате по улице Катина и она надела свое самое красивое шелковое платье в
цветах, - ведь в тот день исполнилось ровно два года с  тех  пор,  как  мы
встретились в "Гран монд" в Шолоне.


   Никто из нас не помянул о нем, когда мы  проснулись  наутро  после  его
смерти. Фуонг встала раньше меня и приготовила  чай.  Нельзя  ревновать  к
покойнику, и в то утро  мне  казалось,  что  прежнюю  жизнь  легко  начать
сначала.
   - Ты будешь ночевать сегодня здесь? - спросил я Фуонг небрежным  тоном,
жуя рогульку.
   - Мне придется сходить за вещами.
   - Там, наверно, полиция, - сказал я.  -  Пожалуй,  лучше  мне  пойти  с
тобой.
   Ближе в тот день мы не коснулись темы о Пайле.
   Пайл занимал квартиру в новой вилле, недалеко от улицы Дюрантон - одной
из тех магистралей города, которые французы постоянно делили  на  части  в
память о своих генералах; таким образом улица де Голля, после троекратного
деления, стала и улицей Леклерка, а та в  свою  очередь  рано  или  поздно
вдруг станет и улицей де Латтра. Сегодня должна была прилететь  из  Европы
какая-то  важная  персона:  вдоль  всего  пути  к  резиденции   верховного
комиссара  через  каждые  двадцать  шагов  лицом  к  тротуару  выстроились
полицейские.
   У  дома  Пайла,  на  дорожке,  посыпанной  гравием,  стояло   несколько
мотоциклов. Вьетнамец-полицейский проверил мое удостоверение. Он не пустил
Фуонг в дом, и я пошел разыскивать французского офицера. В ванной Виго мыл
руки мылом Пайла и вытирал их полотенцем Пайла. На рукаве его костюма было
жирное пятно, - машинное масло, вероятно, тоже было Пайла.
   - Что нового? - спросил я.
   - Машину его мы нашли в гараже. Бензина в ней нет. Вчера ночью он взял,
по-видимому, велорикшу. Или чью-нибудь машину. А может, бензин вылили.
   - Он мог пойти и пешком, - сказал я. - Разве вы не знаете американцев?
   - Ведь ваша машина сгорела? - задумчиво продолжал Виго. -  У  вас  есть
новая?
   - Нет.
   - В общем, это неважно.
   - Да.
   - У вас есть какие-нибудь предположения? - спросил он.
   - Сколько угодно.
   - Расскажите.
   - Видите ли, его могли убить вьетминцы. Они ведь убили в Сайгоне немало
народу. Тело его было найдено возле  моста  в  Дакоу,  -  это  вьетминская
территория, когда ваша полиция уходит оттуда на ночь. Он мог быть  убит  и
агентами местной охранки, - такие  случаи  тоже  известны.  Может,  им  не
нравилось, с кем он дружит. Может, его убили каодаисты за то, что  он  был
знаком с генералом Тхе.
   - А он был с ним знаком?
   - Говорят. Может, его убил генерал Тхе за  то,  что  он  был  знаком  с
каодаистами. Может, его убили приверженцы хоа-хао за то, что он  заигрывал
с генеральскими наложницами. Может, его убили просто с целью грабежа.
   - Или просто из ревности, - сказал Виго.
   - Или агенты французской охранки, - продолжал я, - которым не нравились
его связи. А вы на самом деле хотите знать, кто его убил?
   - Нет, - сказал Виго. - Я должен отчитаться, вот  и  все.  Идет  война,
разве каждый год не убивают тысячи людей?
   - Меня вы можете исключить из списка, - сказал я. - Я в  этом  деле  не
замешан. Не замешан,  -  повторил  я,  словно  заповедь.  -  Меня  оно  не
касается.
   Если жизнь так устроена, пусть дерутся, пусть любят, пусть  убивают,  -
меня это не касается.  Моим  собратьям  по  перу  нравится  называть  себя
корреспондентами, - слово, которое может означать  "соответчик",  -  я  же
предпочитаю титул репортера. Я описываю то,  что  вижу,  и  ни  в  чем  не
принимаю участия. Даже своя точка зрения - это тоже своего рода соучастие.
   - Что вы здесь делаете?
   - Я пришел за вещами Фуонг. Ваши полицейские ее не пускают.
   - Ладно, пойдемте вместе.
   - Это очень любезно с вашей стороны, Виго.
   Пайл занимал две комнаты, кухню и ванную. Мы прошли в спальню. Я  знал,
где Фуонг могла держать свою корзинку  -  под  кроватью.  Мы  вытащили  ее
оттуда вдвоем с Виго; там лежали книжки с картинками. Я вынул из гардероба
ее одежду: два праздничных платья и штаны. Казалось, им здесь не  место  и
они пробыли тут совсем недолго, всего  несколько  часов,  словно  бабочка,
которая ненароком залетела  в  комнату.  В  ящике  я  нашел  ее  маленькие
треугольные трусики и коллекцию шарфов. Так мало вещей надо было уложить в
корзинку, - куда меньше, чем берет с  собой  гость,  уезжа