карий ищет свой молитвенник,
сможет ли эта молитва дать ему утешение.
   Вернулся мистер Бэйкон и сообщил:
   - Теперь оно тянет, - и снова исчез под металлическое бряцание  коврового
саквояжа. Громкий голос произнес: "Наверх,  в  просцениум,  мисс  Мэйдью,  в
просцениум", - и появился лондонский священник. Он был  в  замшевых  туфлях,
лицо его лоснилось, гладко зачесанные волосы слиплись, а зонтик, который  он
нес под мышкой, казался клюшкой для гольфа; можно было подумать,  он  только
что вернулся в павильон1, залепив мяч в белый свет как в копеечку  во  время
дружеской встречи, но принял  поражение  и  глазом  не  моргнув,  как  истый
спортсмен...
   - Мой командир - мисс Мэйдью, только что с наблюдательного пункта,  прошу
любить и жаловать. - Он повернулся к викарию: -  Я  только  что  рассказывал
мисс Мэйдью о наших любительских спектаклях.
   Матер сказал:
   - Мисс Мэйдью, могу ли я поговорить с  вами  наедине?  Это  займет  всего
несколько минут.
   Но викарий уже увлек ее прочь.
   -  Минутку,  минутку,  сначала  наша  маленькая  церемония.   Констанция,
Констанция!
   И в тот же момент приемная опустела. Остались лишь Матер и журналист:  он
сидел на столе, болтая ногами и кусая ногти. Из соседней комнаты  послышался
необычный громкий шум, напоминавший топот  стада  каких-то  животных;  топот
вдруг прекратился, будто стадо остановилось, упершись в забор; в  неожиданно
наступившей тишине стало слышно, как викарий  торопливо  завершает  молитву;
затем послышался  звонкий,  не  вполне  взрослый,  как  у  солиста  из  хора
мальчиков, голос мисс Мэйдью:
   - Я объявляю этот благотворительный базар законно  и  добросовестно...  -
Затем топот возобновился. Она перепутала слова;  все  первые  камни  во  все
фундаменты всегда закладывала ее матушка, не она сама; но  никто  ничего  не
заметил. Все почувствовали облегчение, ведь она не стала  произносить  речь.
Матер подошел к двери: полдюжины мальчишек выстроились перед мисс  Мэйдью  с
альбомами для автографов в руках. Бойскауты прихода Св. Луки на этот раз  не
подкачали. Какая-то женщина в токе1,  с  лицом  жестким  и  хитрым,  сказала
Матеру:
   - Вам будет интересен вот этот стенд. Это - "Стенд для мужчин".
   Матер взглянул на грязноватую россыпь перочисток  и  фруктовых  ножичков,
самодельных расшитых  кисетов  и  прочей  чепухи.  Кто-то  даже  пожертвовал
несколько старых трубок. Он поспешно солгал в ответ:
   - Я не курю.
   Хитрая женщина сказала:
   - Вы ведь пришли сюда, чтобы потратить деньги, так сказать, отдать  долг.
Можете заодно приобрести что-то полезное. На других стендах  вы  вообще  для
себя ничего не найдете.
   Матер, вытянув шею, пытался не упустить из виду мисс  Мэйдью,  окруженную
отрядом бойскаутов. Между плечами столпившихся вокруг стендов женщин он  мог
разглядеть никому не нужные старые вазы, выщербленные подносы  для  фруктов,
стопки пожелтевших пеленок.
   - У меня есть несколько пар подтяжек, - сказала женщина, - можете  купить
себе подтяжки.
   К собственному стыду и огорчению, Матер вдруг произнес:
   - Может быть, ее уже нет в живых.
   - Кого нет  в  живых?  -  спросила  женщина  и  нахмурилась,  разглядывая
розовато-лиловые подтяжки.
   - Простите, - сказал Матер. - Я задумался.
   Ему стало страшно: он перестал  владеть  собой.  Он  подумал:  надо  было
попросить замену. Боюсь, это  будет  сверх  моих  сил.  Он  снова  повторил:
"Простите", увидев, как последний бойскаут захлопывает альбом.
   Матер провел мисс Мэйдью назад в  приемную.  Журналист  уже  ушел.  Матер
объяснил:
   - Я пытаюсь разыскать девушку из вашей труппы, по имени Энн Кроудер.
   - Не знаю такой.
   - Она приступила к работе только вчера.
   - Все они на одно лицо. Как китайцы. Не могу запомнить ни одного имени.
   - Она блондинка. Зеленые глаза. Хороший голос.
   - В этой труппе таких нет, - сказала мисс Мэйдью.  -  Только  не  в  этой
труппе. Слышать их не могу. Действуют мне на нервы.
   - Может быть, вспомните -  она  ушла  вчера  с  каким-то  мужчиной  после
репетиции.
   - С какой стати мне это помнить? Что за гадкие вопросы вы задаете!
   - Он ведь и вас приглашал.
   - Жирный дурак, - отрезала мисс Мэйдью.
   - Кто он такой?
   - Не знаю. Дэвенант. Так, кажется, Коллиер его назвал. Или  он  сказал  -
Дэвис? Никогда раньше его не встречала. Кажется, это с ним поссорился Коуэн.
Хотя кто-то что-то такое говорил про Коллитропа.
   - Это очень важно, мисс Мэйдью. Ведь девушка исчезла.
   - Да это вечная история с такими актрисулями! Как  ни  зайдешь  к  ним  в
уборную, только и слышишь - мужчины да мужчины, ни о чем другом говорить  не
умеют. Как только они решаются играть на сцене? Гадость.
   - Вы никак не можете  мне  помочь?  Не  знаете,  где  можно  найти  этого
Дэвенанта?
   - Коллиер должен знать. Он сегодня вечером вернется. Впрочем, может быть,
и нет. Не думаю, что он хоть что-то может  знать.  А-а,  вспомнила.  Коллиер
назвал его Дэвисом, а он сказал, что  он  Дэвенант  и  откупил  спектакль  у
Дэвиса.
   Матер, опечаленный, ушел. Инстинкт, который  всегда  гнал  его  к  людям,
потому что в толпе незнакомых  людей  легче  было  натолкнуться  на  ключ  к
решению задачи, чем в покинутых комнатах или на опустевших улицах,  заставил
его  снова  пройти  через  переполненный  зал.  Глядя  на  этих  обуреваемых
алчностью женшин, невозможно было и  представить  себе,  что  Англии  грозит
война.
   - А я сказала миссис Хопкинсон,  я  ей  так  и  сказала,  ежели  вы  меня
спрашиваете, так эта вещь лучше личит Доре, а не вам.
   Очень старая женщина сказала, обращаясь к кому-то по другую сторону груды
панталон из искусственного шелка:
   - Он пять часов без передыху лежал на спине, подняв колени.
   Какая-то девушка, хихикая, прошептала:
   - А я тебе скажу, это было ужасно. Он как сунет руку под блузку...
   Какое дело было всем этим людям до войны?  Они  переходили  от  стенда  к
стенду в атмосфере тяжко сгустившейся, впитавшей  их  собственные  заботы  -
болезни, смерти, влюбленности. Какая-то  женщина  с  неприятным  изможденным
лицом коснулась руки Матера; ей было лет  шестьдесят  или  около  того;  его
удивила ее манера втягивать голову в плечи в начале каждой фразы, будто  она
ожидала удара в ответ, но потом она снова поднимала лицо, на котором застыло
выражение непреодолимой горькой злобы. Сам того не замечая, Матер не отрывал
от нее взгляда, пока шел в толпе между стендами. А теперь она дергала его за
рукав, от ее пальцев несло рыбой.
   - Достаньте мне вон тот кусок ткани, мой милый, - сказала  женщина.  -  У
вас руки длинные, а мне не дотянуться. Нет, нет, вон тот. Розовый. -  И  она
принялась искать деньги в сумочке. В сумочке Энн.
   4
   Брат Матера покончил жизнь самоубийством. Гораздо больше, чем  Матер,  он
нуждался в  том,  чтобы  стать  частью  организации,  научиться  дисциплине,
овладеть профессией, получать и выполнять приказы. Но в отличие от Матера он
для себя такой организации не  нашел.  Когда  жизнь  пошла  наперекосяк,  он
покончил с собой, и Матера вызвали  в  морг  опознать  тело.  До  последнего
момента он надеялся,  что  это  кто-то  другой,  пока  не  открыли  бледное,
потерянное лицо утопленника. Весь день  до  этого  он  рыскал  по  городу  в
поисках брата, от дома к дому,  по  всевозможным  адресам,  и  самое  первое
чувство, которое охватило его при виде этого лица, было не горе.  Он  только
подумал: все, больше не нужно  торопиться,  можно  посидеть.  Пошел  в  кафе
Эй-Би-Си1 и заказал чай. Горе пришло, когда он пил уже вторую чашку.
   Сейчас произошло то  же  самое.  В  голову  ударила  мысль:  нечего  было
торопиться. Незачем было вести себя по-идиотски с той теткой  с  подтяжками.
ЕЕ больше нет. Нечего было спешить.
   Старуха сказала: "Спасибо,  мой  милый"  -  и  стала  запихивать  розовый
квадратик материи в сумочку. У него не было ни малейшего сомнения -  он  сам
подарил эту сумочку Энн; сумочка из дорогой кожи, в Ноттвиче вряд  ли  можно
купить такую; и, убивая последнюю надежду, в небольшом кружке витого  стекла
все еще виднелись следы двух сорванных букв:  Э.К.  Все  кончено.  Навсегда.
Некуда спешить. К сердцу поднималась боль яростнее той, что он ощутил  тогда
в Эй-Би-Си (там какой-то человек за соседним столиком ел жареную камбалу,  и
теперь - Матер так и не осознал почему - эта боль ассоциировалась у  него  с
запахом рыбы). Но прежде чем боль захватила его целиком,  он  с  холодным  и
расчетливым удовлетворением подумал, что наконец эти дьяволы у него в руках.
Кто-то за все  это  заплатит  жизнью.  Старуха  держала  в  руках  маленький
бюстгальтер, растягивая резинку, проверяя ее  эластичность,  и  презрительно
усмехалась, ведь вещь  предназначалась  для  молодой  женщины,  стройной,  с
красивой грудью.
   - Это ж надо, - сказала она, - до чего додумались, такое носить.
   Матер мог бы арестовать ее сейчас же, но он уже решил, что так не пойдет;
в деле замешана не одна эта старуха; он доберется до них  до  всех,  и,  чем
дольше будет длиться охота, тем лучше: ему не нужно будет думать о  будущем,
пока все не кончится. Теперь он был  благодарен  судьбе  за  то,  что  Ворон
вооружен, потому что и сам был вынужден носить оружие, и кто может  сказать,
не выпадет ли ему случай это оружие применить?
   Он поднял глаза, и там, на противоположной стороне, за стендом,  устремив
глаза на сумочку Энн, стоял человек,  которого  он  искал:  зловещая  темная
фигура с заячьей губой, плохо скрытой едва отросшими усами.
   глава IV
   1
   Ворон все  утро  был  на  ногах.  Он  должен  был  все  время  двигаться,
переходить с места на место; он не мог потратить мелочь, которая у него  еще
оставалась, на  то,  чтобы  купить  еду:  боялся  остановиться,  дать  людям
возможность вглядеться в его  лицо.  Он  купил  газету  из  стопки  рядом  с
почтамтом и увидел в ней описание собственной внешности, жирным шрифтом и  в
черной рамке. Его  рассердило,  что  это  описание  поместили  на  последней
странице: первую  занимали  сообщения  о  положении  в  Европе.  К  полудню,
переходя с места на место и напряженно  следя,  не  появится  ли  где-нибудь
Чамли, он устал как собака. Он остановился на минуту  и  увидел  собственное
отражение в витрине парикмахерской; с того самого вечера, когда он сбежал из
"Кафе Сохо", он ни разу не брился; усы могли  бы  скрыть  его  уродство,  но
Ворон по опыту знал, что волосы на его лице растут неравномерно:  густые  на
подбородке, они редели над губой и вовсе не  прикрывали  ярко-красный  шрам.
Теперь неопрятная щетина делала лицо еще более заметным, а он боялся зайти в
парикмахерскую побриться. На пути попался автомат с плитками шоколада, но он
принимал только шиллинги или монеты в шесть пенсов. У Ворона  же  были  лишь
полукроны, флорины и полупенсы. Если бы не  жестокая  ненависть,  овладевшая
всем его существом, он пошел бы в полицию и сдался: больше чем на  пять  лет
его бы не засадили; но убийство старика министра  -  теперь,  когда  он  так
устал и чувствовал себя загнанным в угол, - сжимало ему горло, словно крылья
легендарного альбатроса1. Трудно было заставить себя поверить,  что  полиция
разыскивает его только из-за кражи.
   Он боялся ходить по переулкам, боялся  задерживаться  в  тупиках,  потому
что, если бы по пустынному  переулку  прошел  полицейский,  Ворон  неминуемо
привлек бы к себе внимание; там полицейский мог взглянуть на него еще и  еще
раз, присмотреться. И Ворон ходил и ходил по людным улицам, сотни раз рискуя
быть узнанным в толпе. День был холодный и пасмурный, но по крайней мере  не
было  дождя;  магазины  полны  были  рождественских  подарков,   всей   этой
бесполезной, нелепой мишуры, которая весь год пылилась на дальних полках,  а
теперь была выставлена в витринах: брошки в виде  лисьей  головы,  подставки
для книг в форме Кенотафа2, шерстяные  чехольчики-грелки  для  вареных  яиц,
бесчисленные игры с фишками и игральными костями, глупейшие  варианты  таких
игр, как "Метание стрелок" или бильярд; "Кошки на стене" -  старая  игра  со
стрельбой по цели -  и  "Поймаем  золотую  рыбку".  В  магазинчике  рядом  с
католическим собором он опять увидел изображения, которые так разозлили  его
в "Кафе Сохо": гипсовая мать с младенцем,  волхвы  и  пастухи.  Фигуры  были
расставлены в вертепе1 из коричневой оберточной  бумаги,  среди  религиозных
брошюр, открыток с изображениями Святой Терезы.  "Святое  Семейство"!  Ворон
прижался лицом к стеклу витрины, испытывая что-то  вроде  сердитого  страха:
неужели эти истории все еще рассказывают кому-то? "Потому  что  не  было  им
места в гостинице"; он вспомнил,  как  все  они  сидели  рядами  на  длинных
скамьях в ожидании праздничного обеда, а тоненький строгий  голос  читал  им
про Цезаря Августа и про то, как все и каждый возвращались  в  свои  города,
чтобы им записали налоги. В первый день Рождества никто не  получал  оплеух:
все наказания откладывались до Дня подарков2. Любовь, Милосердие,  Терпение,
Смирение: он был человек образованный; он знал все про все эти  добродетели;
он видел, чего они стоят. Люди все переворачивали, как им  было  надо:  даже
эту историю там, в витрине. Это были исторические события, они случились  на
самом деле, но люди перевернули все по-своему, как им было надо,  для  своих
собственных целей. Сделали из него Бога, потому что так им было  лучше,  так
они могли считать, что на них не лежит вина за то, как с  ним  расправились.
Он же сам пошел на это, верно? Такой у них у всех довод, потому что  мог  же
он призвать "сонмы ангелов", если б не хотел висеть на этом кресте? Как  же,
мог он, думал Ворон с горечью человека, изверившегося во всем,  с  таким  же
успехом, как мой отец мог сам себя спасти, когда его вешали в Уондзворте1  и
крыша люка ушла у него из-под ног. Прижав лицо к стеклу  витрины,  он  ждал,
чтобы хоть кто-то опроверг эти доводы; смотрел не отрываясь  на  спеленатого
Младенца с нежностью и ужасом, потому что он ведь был человек образованный и
знал, что предстояло этому "маленькому ублюдку" в  будущем  из-за  проклятых
евреев и предательства Иуды; и ведь нашелся только один человек, с  ножом  в
руке бросившийся защищать его, когда в сад за ним явились воины2.
   По улице шел полицейский; Ворон  не  отрывался  от  витрины;  полицейский
прошел мимо, даже не взглянув в его сторону. Он подумал вдруг: много  ли  им
известно? Та девушка, наверное, рассказала  им  его  историю.  Вполне  могла
успеть. Тогда это должно уже появиться в газетах; он просмотрел газету -  ни
слова. И о ней тоже. Ворон был потрясен. Он же чуть не убил ее, а она  и  не
подумала пойти в полицию. Значит, она ему поверила, поверила тому, что он ей
рассказал. Мысленно он тотчас же перенесся в гараж на берегу реки, в ледяной
дождь  и  тьму,  и  страшное  чувство  одиночества,  безысходного  отчаяния,
ощущения утраты чего-то неоценимого, совершенной им  непоправимой  ошибки...
Привычная фраза: "Дай ей только время... с бабами  всегда  так!"  больше  не
казалась убедительной, больше не утешала. Ему захотелось отыскать ее, но  он
подумал: никакой надежды, я  даже  Чамли  отыскать  не  могу.  И  он  сказал
крохотному комочку гипса за стеклом:
   - Если бы ты и вправду был Богом, ты бы понял, что я не  мог  сделать  ей
ничего плохого. Дал бы мне шанс, сделал бы так, что вот я  обернусь,  а  она
позади меня стоит, на этой улице.
   И он обернулся, полунадеясь, но там, разумеется, никого  не  было.  Ворон
двинулся прочь и вдруг в сточном желобе у края  тротуара  заметил  монету  в
шесть пенсов.  Он  подобрал  шестипенсовик  и  пошел  назад,  к  автомату  с
шоколадными плитками. Автомат стоял у дверей кондитерской, а рядом - собор и
при нем приходский зал собраний, перед  дверьми  которого,  ожидая  открытия
какой-то распродажи, выстроилась очередь женщин. Женщины нетерпеливо шумели:
назначенный час уже прошел, а двери все не открывались; Ворон подумал: толпа
рассерженных женщин - какая добыча для хорошего  карманника!  Они  были  так
прижаты друг к другу, что и не заметили бы, как умелые руки  нажимают  замок
сумочки. В наблюдении этом не было личной заинтересованности: он никогда  не
опускался так низко - и был убежден, что не опустится,  -  чтобы  лазать  по
дамским сумкам. Но, раз обратив на это внимание, Ворон  продолжал  бесцельно
присматриваться к сумкам, шагая мимо  по  тротуару.  Среди  всех  выделялась
одна, в руках пожилой неопрятной  женщины:  новая  сумка  из  дорогой  кожи,
необычного фасона; он уже видел такую раньше. Он сразу же  вспомнил:  тесная
ванная, рука с пистолетом, поднятым для выстрела, и  девушка  с  пудреницей,
только что вынутой из этой сумки.
   Двери  раскрылись,  и  женщины,  толпясь  и   подталкивая   друг   друга,
устремились в зал; Ворон остался на тротуаре один, у автомата с шоколадками,
рядом с плакатом благотворительного базара: "Вход 6 пенсов". Не может  быть,
убеждал он себя, это вовсе не ее сумочка,  таких  десятки  и  сотни;  но  он
все-таки последовал за ней в раскрытые двери с панелями из смолистой сосны.
   - И не введи нас во искушение, - говорил викарий, стоя  на  возвышении  в
конце зала.  Слова  его  звучали  над  головами,  над  стендами  со  старыми
шляпками,  щербатыми  вазами  и  грудами  дамского  белья.   Когда   молитва
отзвучала, толпа оттеснила Ворона к стенду  с  галантереей  и  безделушками:
небольшие,  в  деревянных  рамках  акварели  -   пейзажи   Озерного   края1,
безобразные портсигары  -  сувениры,  оставшиеся  от  итальян-ских  каникул,
медные пепельницы и горка потрепанных романов. Потом толпа оторвала  его  от
этого стенда и понесла к другому, самому для  всех  привлекательному.  Ворон
ничего не мог поделать. Невозможно было никого отыскать в  этой  толчее,  но
это не имело значения, потому что он оказался прижатым к стенду,  по  другую
сторону которого стояла та старуха.  Он  наклонился  над  стендом  и  впился
глазами в сумочку; он хорошо помнил, как девушка сказала  ему:  "Меня  зовут
Энн", а на сумочке в руках у старухи остался слабый  след  от  хромированной
буквы "Э". Он поднял голову,  не  обратив  внимания  на  стоящего  рядом  со
стендом мужчину: глаза не видели ничего, кроме хитрого и злого лица с серой,
словно пропыленной, кожей.
   Ворон был поражен. Случай с сумочкой потряс  его  так  же,  как  двуличие
Чамли. Он не испытывал угрызений совести из-за убийства министра обороны - к
чему жалеть о великих мира сего. Ворон был человек образованный, он знал все
правильные слова про такие дела:  министр  был  одним  из  тех,  кто  "сидит
впереди в синагоге"1, и, если иногда его беспокоили  воспоминания  о  шепоте
старухи секретарши, доносившемся через неплотно прикрытую дверь,  он  всегда
мог сказать себе, что выстрелил в нее в целях самозащиты. Но то,  с  чем  он
столкнулся теперь, было Зло: люди одного и того же круга грабили друг  друга
почем зря. Он протолкался сквозь толпу к другому краю стенда,  наклонился  к
старухе и шепнул: "Откуда у  вас  эта  сумочка?"  Но  хищная  череда  женщин
решительно вклинилась между ними, так что старуха даже не  поняла,  кто  это
прошептал. Она вполне  могла  подумать,  что  одна  из  женщин  позавидовала
выгодной покупке, приняв сумочку за один  из  предметов  распродажи;  однако
вопрос напугал женщину. Ворон увидел, как она локтями прокладывает себе путь
к выходу, и, с трудом продираясь сквозь толпу, последовал за ней.
   Выбравшись на улицу, он едва успел  заметить,  как  она  заворачивала  за
угол; подол длинной, давно вышедшей из  моды  юбки  волочился  по  тротуару.
Ворон поспешил ей вдогонку. Он не заметил, что и за ним  следует  человек  в
одежде, стиль которой был ему  прекрасно  знаком:  мягкая  шляпа  и  пальто,
сидевшее словно полицейская форма. Очень скоро он стал  узнавать  места,  по
которым они проходили; он уже был  здесь  с  той  девушкой.  Это  напоминало
прокручивание в голове чего-то уже испытанного прежде. Вот  сейчас  по