очень  хорошо  вместе,  -
зааплодировали человеку с бумажным флагом, и  человек  снял  шапку  и  пошел
вдоль очереди, собирая медяки. Из-за угла вывернуло такси,  остановилось,  и
из него вылез человек.  Это  был  Чамли.  Он  вошел  в  книжный  магазин,  и
продавщица встала и пошла за ним. Ворон сосчитал деньги.  У  него  было  два
шиллинга шесть пенсов и сто  девяносто  пять  фунтов  краденными  пятерками,
которые ни на что не годились. Он уткнулся лицом в платок и поспешно  встал,
как человек, вдруг почувствовавший себя плохо. Нищий, который  рвал  бумагу,
как раз в этот момент подошел и протянул свою шапку; Ворон с завистью увидел
дюжины полторы пенсов, шестипенсовик и монетку в три  пенса.  За  содержимое
этой шапки он сейчас сотню фунтов готов был бы отдать.  Он  грубо  оттолкнул
нищего и пошел прочь.
   В  противоположном  конце  переулка  была  стоянка   такси.   Он   встал,
согнувшись, у стены - человек, почувствовавший себя плохо, -  и  стоял  так,
пока Чамли не вышел из магазина.
   - Поезжайте за той машиной, - сказал он водителю, с  чувством  облегчения
опускаясь на заднее сиденье и проделывая в машине  обратный  путь  вверх  по
Чаринг Кросс Роуд на Тоттнем  Корт  Роуд,  затем  на  Юстон  Роуд,  где  все
велосипеды были уже убраны на ночь, а  продавцы  подержанных  автомобилей  с
того конца Грейт Портленд-стрит по-быстрому  выпивали  стаканчик  в  баре  и
отправлялись по  домам,  унося  с  собой  свой  снобизм  и  весьма  потертое
профессиональное дружелюбие. Ворон не привык к тому, чтобы за ним охотились.
То, что он делал теперь, было гораздо приятнее: охотился он.
   И счетчик такси его не подвел. У него оставался еще целый шиллинг,  когда
Чамли вылез из машины и пошел мимо памятника погибшим на войне к  огромному,
пропахшему  дымом  вестибюлю  вокзала.  Ворон  поспешно   протянул   шиллинг
водителю, тотчас же осознав, что поступил опрометчиво: теперь  даже  сандвич
купить было не на что, а ждать придется долго. У него  не  осталось  ничего,
кроме бесполезных ста девяноста пяти фунтов. А  мистер  Чалмондели  спокойно
шел вперед, за ним следовали два носильщика с тремя чемоданами,  портативной
пишущей машинкой, сумкой с  клюшками  для  гольфа,  плоским  чемоданчиком  и
картонкой для шляп. Все это было сдано в камеру хранения, и  Ворон  услышал,
как толстяк спросил, с какой платформы отправляется двенадцатичасовой поезд.
   Ворон сел в зале ожидания у модели стивенсоновской  "Ракеты".  Он  должен
был подумать. В полночь отходил только  один  поезд.  Если  Чамли  собирался
докладывать обо всем хозяевам, значит, они находились где-то на прокопченном
промышленном севере: до Ноттвича не было ни  одной  остановки.  И  снова  он
почувствовал себя нищим  богачом:  номера  банкнот  были  сообщены  по  всей
стране; кассиры наверняка знали об этом. На какой-то миг он  испугался,  что
след прервется у входа на платформу № 3.
   Но медленно и постепенно в голове Ворона начал созревать план.  Он  сидел
под  "Ракетой",  посреди  бесчисленных  чемоданов  и  узлов  и   крошек   от
бесчисленных сандвичей, съеденных бесчисленными пассажирами.  Была  все-таки
одна возможность: кондуктора в поездах вряд ли получили списки  с  номерами.
Эту возможность власти могли упустить  из  виду.  Конечно,  был  и  аргумент
против: рано или поздно эти пять фунтов подскажут полиции, что он поехал  на
север. Придется взять билет до конца маршрута, и они смогут легко  выяснить,
где он сошел с поезда. Охота за ним возобновится, но  у  него  будет  полдня
форы, и за эти полдня его собственная охота  приблизит  его  к  его  добыче.
Ворон никогда не понимал других людей. Ему казалось,  они  живут  совершенно
иначе, чем он; и хотя он ненавидел этого Чамли, ненавидел так, что готов был
убить, он не мог представить себе, какой страх, какие  побудительные  мотивы
заставляют толстяка поступать так или иначе. Ворон был гончим псом, а  Чамли
- всего лишь механическим зайцем; но в данном случае за гончим псом охотился
другой - тоже механический - заяц.
   Ворону хотелось есть, но он боялся разменять пять фунтов. У него не  было
даже монетки, чтобы пройти в туалет. Через некоторое время он встал и  пошел
по вокзалу: нужно было двигаться, чтобы  немного  согреться;  он  шел  среди
грязи и копоти, меж замерзающих луж, в ледяной суете вокзала. В  одиннадцать
тридцать из-за автомата с шоколадными плитками он увидел, как Чамли забирает
свои вещи. Ворон последовал за ним на безопасном расстоянии, проследил,  как
тот миновал контролера  и  пошел  вперед,  вдоль  ярко  освещенного  поезда.
Платформу заполняла рождественская толпа. Эти люди резко отличались от  тех,
что толпились на вокзале в обычные будние дни: чувствовалось, что  они  едут
домой. Ворон стоял в сторонке, в тени указателя, слушал, как они  смеются  и
окликают друг друга, видел улыбающиеся лица в свете ярких  фонарей;  опорные
колонны вокзальной крыши были празднично декорированы и походили на огромные
елочные хлопушки. Чемоданы ломились от подарков, какая-то девушка  приколола
к пальто веточку остролиста1; высоко под крышей вокзала в свете  прожекторов
покачивалась большая ветка омелы. При малейшем  движении  Ворон  чувствовал,
как шевелится под мышкой автоматический пистолет.
   Без двух минут двенадцать Ворон бросился бежать; паровозный  дым  стлался
над платформой, захлопывались двери вагонов. Он сказал контролеру у входа:
   - Не успею купить билет. Заплачу в вагоне.
   Двери ближних вагонов были заперты: не было мест. Проводник крикнул  ему,
что есть места в голове поезда, и он побежал дальше. Едва успел. Места он не
нашел и остался стоять в тамбуре, прижавшись лицом к  стеклу,  чтобы  скрыть
заячью губу. Он смотрел, как уходит назад Лондон: вот будка стрелочника, а в
ней  -  кастрюлька  с  какао  греется  на  маленькой  печке;  зеленый  огонь
светофора;  череда  потемневших  от   времени   домов,   четкими   силуэтами
выступающих на фоне холодного звездного неба; он  смотрел  и  смотрел,  ведь
ничего другого нельзя было придумать, чтобы скрыть заячью губу; но в  то  же
время ощущал, как отдаляется, уходит от него все то, что  он  любил,  уходит
все дальше и дальше - не дотянуться.
   2
   Матер шел назад по платформе. Жалко, что он не успел повидаться с Энн, но
это не страшно. Они ведь увидятся через несколько недель. И дело не  в  том,
что он любил ее меньше, чем она - его, вовсе нет, просто  сейчас  его  мысли
словно были поставлены на якорь: он работал. Если дело выгорит,  он  получит
повышение; тогда они смогут пожениться. Поэтому совсем  не  трудно  было  на
время выбросить Энн из головы.
   Сондерс ждал по другую сторону от входа. Матер сказал:
   - Уходим.
   - Теперь куда?
   - К Чарли.
   Они уселись на заднем сиденье, и машина нырнула в узкие,  грязные  улочки
позади вокзала. Какая-то проститутка высунула вслед им язык. Сондерс сказал:
   - Может, у Джо?
   - Не думаю. Но попытаемся.
   Машина остановилась через два дома от лавки, где торговали жареной  рыбой
и картошкой. Человек, сидевший  рядом  с  водителем,  вышел  и  остановился,
ожидая хозяина.
   - За дом, к черному ходу, Фрост, - сказал Матер.
   Через две минуты Матер забарабанил в дверь лавки. Зажегся  свет,  в  окно
стали видны длинный прилавок, стопка старых газет, потухшая  жаровня.  Дверь
приоткрылась. Матер вставил ногу в узкую щель и толчком распахнул дверь.
   - Привет, Чарли, - сказал он, окидывая взглядом помещение.
   - Мистер Матер, - сказал Чарли. Он был толст, как евнух из гарема, и  при
ходьбе кокетливо покачивал бедрами, словно уличная девка.
   - Мне надо поговорить с тобой.
   - О, я в восторге, - сказал Чарли, - проходите сюда,  пожалуйста,  мистер
Матер. Я только что отправился спать.
   - Еще бы тебе не спать, - ответил Матер, -  небось  там,  внизу,  сегодня
полный сбор?
   - О, мистер Матер, ну и шутник же вы. У меня в гостях всего-то  один  или
два мальчика, студенты из Оксфорда.
   - Слушай, я ищу парня с заячьей губой. Лет двадцати восьми.
   - Здесь его нет.
   - Темное пальто, черная шляпа.
   - Не знаю такого, мистер Матер.
   - Мне бы хотелось заглянуть к тебе в подвал.
   - Разумеется, мистер Матер. Там всего лишь один-два мальчика. Студенты из
Оксфорда. Вы не возражаете, если я зайду к ним прежде,  чем  вы?  Представлю
вас. Так будет безопаснее.
   - Я сам о себе позабочусь, - сказал Матер. - Сондерс, останьтесь в лавке.
   Чарли открыл одну из дверей.
   - Ну, ребята, не пугайтесь. Мистер Матер - мой друг.
   От противоположной стены комнаты на Матера угрожающе уставились "студенты
из Оксфорда" со сломанными носами, изуродованными ушными раковинами:  жалкие
ошметки кулачных боев.
   - Привет, - сказал Матер.
   На столах не было ничего - ни карт, ни выпивки, все исчезло  в  мгновение
ока. Матер, тяжело ступая,  сошел  вниз,  на  каменный  пол  комнаты.  Чарли
повторил:
   - Ну-ну, мальчики, нет нужды бояться.
   - Почему бы тебе не пригласить в свой клуб еще и студентов из  Кембриджа?
- спросил Матер.
   - О, мистер Матер, ну и шутник же вы!
   Они следили за ним глазами, пока он шел через всю комнату; они не  желали
разговаривать с ним: он был - Враг. Им не  нужно  было  дипломатничать,  как
Чарли, не нужно скрывать свою ненависть. Следили за каждым движением.  Матер
спросил:
   - А что вы держите в этом шкафу?
   Их глаза неотрывно следовали за ним, когда он направился к шкафу и взялся
за ручку дверцы. Чарли попросил:
   - Дайте мальчикам возможность  поразвлечься,  мистер  Матер.  Они  ничего
дурного не делают. Мой клуб - один из самых лучших в городе...
   Матер потянул на себя дверцу. Из шкафа наружу вывалились  четыре  девицы.
Они были одинаковые, словно куклы, отштампованные из  одной  формы,  с  ярко
крашенными короткими пережженными волосами. Матер рассмеялся.
   - Это вы тут все шутники, а не я! Вот уж никак не ожидал увидеть такое  в
твоем клубе, Чарли. Спокойной всем ночи.
   Девицы поднялись на ноги, отряхивались. Никто из "мальчиков" не  произнес
ни слова.
   - Правда, мистер  Матер,  -  говорил  Чарли,  поднимаясь  по  лестнице  и
заливаясь краской, - мне очень стыдно, что такое случилось у меня  в  клубе.
Но мальчики не имели в виду ничего дурного... Только... ну,  вы  же  знаете,
как это бывает. Они не любят, когда их сестренки остаются дома одни.
   - Что такое? - спросил Сондерс сверху.
   - Ну я им и сказал, пусть приводят, пусть милые  девочки  просто  посидят
здесь с ними.
   - Что такое? - сказал Сондерс. - Д-д-девочки?
   - Не забудь, Чарли, - сказал Матер, - парень с заячьей губой.  Не  забудь
сообщить мне, если он здесь  появится.  Если  не  хочешь,  чтобы  твой  клуб
прикрыли.
   - А награда объявлена?
   - И награду получишь, можешь быть уверен.
   Они вернулись в машину.
   - Поедем заберем Фроста. Потом - к Джо. - Матер вытащил записную книжку и
вычеркнул одно имя. - А после Джо - еще шестеро...
   - Мы и к т-т-трем не закончим, - сказал Сондерс.
   - Порядок такой. Его уже и в городе-то давно нет. Но рано или  поздно  он
разменяет еще пять фунтов.
   - Отпечатки пальцев?
   - Полно. На мыльнице было столько, что на целый альбом хватило бы. Видно,
чистюля. Да  у  него  не  осталось  ни  малейшей  лазейки.  Вопрос  времени,
всего-навсего.
   Отблески огней Тоттнем Корт Роуд скользили по их лицам: витрины  огромных
магазинов все еще ярко сверкали.
   - Смотри, какой спальный гарнитур славный, - сказал Матер.
   -  Вс-с-се  это  п-пустая  с-суета,  -  заявил  Сондерс.  -  П-подумаешь,
к-какие-то банкноты. Когда м-может начаться в-в-в...
   Матер ответил:
   - Если бы парни там, на континенте, знали свое дело, как мы, войны  могло
бы и не быть. Мы бы уже схватили убийцу. Тогда весь  мир  увидел  бы,  сербы
это...
   Мимо проносились витрины Хилза1: мягкие цвета обивки, сверкание стали.
   - Эх, - вздохнул Матер, позволив воображению увлечь себя до самого, почти
невозможного предела. - Хотел бы я заняться работкой вроде этой. Убийца -  и
весь мир затаив дыхание ждет.
   - А т-т-тут к-какие-то банкноты, - жалобно произнес Сондерс.
   - Да нет, ты не прав, - сказал Матер, - главное -  каждодневная  рутинная
работа. Сегодня - банк-ноты.  В  следующий  раз  -  что-нибудь  получше.  Но
рутинная работа - это самое  важное.  Так  мне  кажется.  -  Матер  говорил,
позволив своим поставленным на якорь  мыслям  до  предела  натянуть  якорную
цепь. - Не так важно, будет война или нет. После  войны  я  все  равно  буду
делать свою работу.
   Машина  объехала  Сент-Джайлз-Сёркус  и  направилась  к  Севен   Дайелз2,
останавливаясь у каждой дыры, где мог бы укрыться грабитель. Матер говорил:
   - Я люблю организованность и порядок. И хочу быть  на  стороне  тех,  кто
организует.  Конечно,  на   противоположной   стороне   оказываются   всякие
замечательные гении, но и разное жулье тоже. И жестокость там, и  эгоизм,  и
себялюбие, и гордыня.
   В  заведении  у  Джо  все  это  было  налицо,  кроме  гордыни.  Никто  не
препятствовал осмотру помещения. Пустые глаза над  пустыми  столами:  лишние
тузы исчезли в рукавах, разбавленная водой  выпивка  убрана  с  глаз  долой;
каждая физиономия со своим  собственным  отпечатком  жестокости,  эгоизма  и
себялюбия. Впрочем, может быть, присутствовала и гордыня: в углу, согнувшись
над бесконечным двойным табло крестиков и ноликов, кто-то играл сам с собой,
не пожелав найти себе партнера в этом клубе.
   Матер вычеркнул еще одно имя в записной  книжке,  и  они  направились  на
юго-запад, в сторону Кеннингтона1. По всему  Лондону  сейчас  шли  такие  же
машины, делая то же дело: Матер был лишь частью огромной организации. Он  не
стремился быть лидером. Не стремился и  стать  подчиненным  у  какого-нибудь
ниспосланного свыше лидера-фанатика: ему нравилось чувствовать себя одним из
тысяч более или менее равных друг другу людей,  работающих  ради  конкретной
цели. И цель эта была - не равные возможности, не правительство народа  ради
народа, не власть самых богатых или самых достойных. Цель была -  уничтожить
преступность,    потому    что    преступность    означала    неуверенность,
неопределенность, нестабильность. А он  хотел  чувствовать  себя  уверенным,
знать, что когда-нибудь, достаточно скоро, он  обязательно  женится  на  Энн
Кроудер.
   Радио в машине сообщило: "Полицейским машинам вернуться и прочесать район
Кингс-Кросс.  Ворон  прибыл  на  Юстонский   вокзал   около   семи   вечера.
Предположительно, не мог уехать поездом". Матер нагнулся к водителю.
   - Поворот на сто восемьдесят и назад, к Юстону.
   Сейчас они были у Воксхолла1.  Другая  полицейская  машина  обогнала  их,
выехав из туннеля. Матер приветственно поднял руку.  Они  поехали  вслед  за
ней,  через  мост.  В  ярком  свете  прожекторов  часы  на  здании  концерна
"Шелл-Мекс" показывали половину  второго.  В  одной  из  башен  Вестминстера
светились окна:  шло  ночное  заседание  парламента:  оппозиция  проигрывала
борьбу против объявления всеобщей мобилизации.
   Когда они возвращались на Виктория Эмбанкмент2, было  шесть  часов  утра.
Сондерс спал. Он пробормотал: "Все замечательно". Ему снился сон: он  больше
не заикался, у него было достаточно денег; он пил шампанское с девушкой; все
было замечательно. Матер,  набрасывая  что-то  в  записной  книжке,  сказал,
обращаясь к Сондерсу: "Он точно сел в один  из  поездов.  Пари  держу..."  -
потом заметил, что тот заснул, прикрыл ему колени пледом и снова  погрузился
в свои мысли. Машина въехала в ворота Нового Скотленд-Ярда.
   В окне главного инспектора горел свет, и Матер поднялся к нему в кабинет.
   - Есть о чем докладывать? - спросил Кьюсак.
   - Нет. Должно быть, он сел в поезд, сэр.
   - У нас есть кое-что, хоть и немного. Ворон гнался за кем-то  до  Юстона.
Мы пытаемся отыскать водителя той машины. Еще одно: он был у врача,  фамилия
- Йогель: хотел, чтобы ему оперировали губу. Предлагал в уплату  все  те  же
банкноты. И пистолетом по-прежнему не прочь  пригрозить.  Получили  на  него
досье: подростком учился  в  ремесленном  училище,  потом  ни  разу  нам  не
попадался - ума хватало. Не пойму, что с ним  произошло:  ловкий  парень,  а
сломался - надо же так наследить.
   - Много у него денег, кроме тех, из сейфа?
   - Вряд ли. А вы что скажете, Матер? Есть идеи?
   Небо на горизонте  снова  обретало  краски.  Кьюсак  выключил  настольную
лампу, погрузив комнату в предутреннюю серость.
   - Пожалуй, пойду посплю.
   - Я думаю, номера банкнот сообщили всем кассирам лондонских  вокзалов?  -
спросил Матер.
   - Всем и каждому.
   - Мне представляется, - продолжал Матер, - что если у  тебя  нет  ничего,
кроме ни на что не годных денег, а ты хочешь поехать скорым...
   - Откуда нам известно, что скорым?
   - Не знаю, почему я подумал так, сэр. Впрочем... Если это не  скорый,  то
ведь остановок сразу за Лондоном не счесть. Нам бы уже сообщили...
   - Пожалуй, вы правы...
   - Так вот, если бы я хотел поехать скорым, я  подождал  бы  до  последней
минуты и заплатил бы прямо в вагоне.  Не  думаю,  что  контролерам  сообщили
номера банкнот.
   - Пожалуй, вы правы, Матер. Устали?
   - Нет.
   - Ну, а я устал. Будьте  добры,  останьтесь  здесь  и  позвоните  на  все
вокзалы. Составьте список всех скорых поездов, отправляющихся после семи.  И
пусть позвонят по линии на все станции,  проверят,  кто  сел  без  багажа  и
уплатил в поезде. Мы быстро выясним, где он сошел. Доброй ночи, Матер.
   - Доброго вам утра, сэр. - Матер любил точность.
   3
   В тот день в Ноттвиче не было рассвета. Туман лежал над  городом,  словно
небо без звезд.  Но  воздух  на  улицах  был  прозрачен.  Надо  было  только
поверить, что сейчас ночь. Первый трамвай выполз  из  депо  и  направился  к
рынку по своей стальной тропе. Кусок старой газеты взлетел под порывом ветра
и прилип к двери Королевского театра. По окраинным улицам Ноттвича, недалеко
от угольных карьеров, тяжело шел старик с палкой,  стучал  в  окна.  Витрина
писчебумажного  магазина  на  Хай-стрит  была  уставлена  молитвенниками   и
дешевыми изданиями Библии. Между  ними  чудом  затесалась  открытка  -  День
перемирия1, словно старый выцветший венок из искусственных маков у памятника
погибшим на войне:
   "Подними взор и поклянись теми, кто погиб на этой войне, что  никогда  не
забудешь". Впереди, у станции, светофор мигнул зеленым сквозь дневную  тьму,
и ярко освещенные вагоны двинулись дальше, мимо  кладбища,  мимо  клееварной
фабрики, через широкую, опрятную в укрепленных бетоном  берегах,  реку.  Над
католическим собором зазвонил колокол. Прозвучал сигнальный свисток.
   Битком набитый поезд медленно въезжал в новое утро: на  всех  лицах  были
следы сажи, помятая  за  ночь  одежда  потеряла  вид.  Мистер  Чамли  переел
сладкого, хотелось почистить зубы, изо рта  пахло  душным  и  приторным.  Он
высунул голову в коридор, и Ворон сразу же повернулся спиной и стал  глядеть
на боковые пути, на товарные вагоны и платформы, груженные здешним углем; от
клееварной  фабрики  несло  тухлой  рыбой.  Мистер  Чамли  убрал  голову   и
отправился в другой конец вагона, к окну на противоположной стороне, пытаясь
разглядеть, к какой платформе прибывает поезд. Ступая  по  чужим  ногам,  он
бормотал: "Простите". Энн тихонько  улыбнулась  про  себя  и  пхнула  его  в
щиколотку. Мистер Чамли зло уставился на нее.
   - Ой, простите, - сказала Энн и принялась приводить в  порядок  лицо  при
помощи бумажных салфеток и пудры,  пытаясь  вернуть  себе  привычный  вид  и
нормальное настроение. Нужно было собрать все свое мужество,  чтобы  вынести
мысль о Королевском театре  с  его  душными,  тесными  актерскими  уборными,
керосиновыми обогревателями, соперничеством и вечными склоками.
   - Позвольте пройти, - произнес Чамли в ярости, - мне здесь выходить.
   Сквозь темное стекло виден был его  размытый  силуэт,  словно  привидение
шествовало по платформе. Но Ворон не решился пойти за  ним  сразу.  Возникло