бы сейчас в тюрьме, а все остальные -  живы.  Она  попробовала
представить себе напряженные в ожидании лица, устремленные вверх, к небу,  к
электрическим  огням  новостей  там,  в  Ноттвиче,  на  Хай-стрит,  но   они
расплывались в памяти, четкой картины не получалось.
   Дверь отперли из коридора, и, не отрываясь от окна, она  подумала:  опять
вопросы. Неужели они не перестанут приставать ко мне? И сказала громко:
   - Я ведь уже сделала формальное заявление, не так ли?
   Голос Матера произнес:
   - Осталось обсудить еще кое-что.
   Она устало обернулась к нему:
   - Неужели обязательно тебе надо было прийти?
   - Я веду это  дело,  -  ответил  Матер,  усаживаясь  напротив,  спиной  к
движению, и глядя в окно,  на  поля,  которые  словно  текли  ей  навстречу,
проплывали мимо и исчезали за ее плечом. Он сказал: - Мы проверяли  то,  что
ты рассказала. Удивительная история.
   - Это все правда, - без всякой надежды повторила Энн.
   Он сказал:
   - Мы обзвонили половину дипломатических миссий в Лондоне. Не говоря уже о
Женеве. Разумеется, звонили и Комиссару1.
   Она ответила с долей ехидства:
   - Очень жаль, что я доставила  вам  столько  беспокойства.  -  Но  ей  не
удалось выдержать  взятый  тон;  внешнее  безразличие  было  сломлено  самим
присутствием  Матера,  его  огромными,  неловкими  руками,  когда-то  такими
нежными, надежными руками друга.
   - Ох, прости меня, - сказала она. - Мне и раньше приходилось  извиняться,
верно? Что еще я могу... Я произнесла бы те же самые слова,  опрокинув  твой
кофе, и мне приходится повторять их теперь, когда погибли люди.  Просто  нет
других слов - правда? - которые бы лучше могли это выразить. Все  получилось
не так; я думала, все всем ясно. А у меня ничего  не  вышло.  Я  не  хотела,
совсем не хотела причинить тебе неприятности. Теперь, наверное,  Комиссар...
- Она заплакала без слез, словно замерзли слезные протоки.
   Он сказал:
   - Меня собираются повысить в должности. Не знаю за что. Мне-то кажется, я
только запутал это дело. - И он добавил тихо и умоляюще, наклонившись к  ней
через проход купе: - Мы могли бы пожениться - сразу же, хотя, я думаю,  если
ты теперь не захочешь, ты будешь права. Тебе собираются дать премию.
   Это было все равно что явиться  к  директору  театра  за  увольнением,  а
вместо этого узнать о повышении зарплаты или о получении роли со словами, но
ведь так никогда не бывает на самом деле. Она смотрела на него, не произнося
ни слова.
   - Конечно, - мрачно продолжал он, - ты теперь будешь героем дня. Ведь  ты
предотвратила войну. Я понимаю, я сглупил, я тебе не поверил. Это  настоящий
провал. Я ведь думал, я всегда буду  доверять...  Мы  уже  нашли  достаточно
доказательств того, о чем ты мне говорила, а я не  поверил.  Ультиматум  они
теперь должны отозвать. У  них  выбора  нет.  -  И  добавил,  с  глубочайшей
ненавистью ко всякой шумихе: - Это станет сенсацией века.
   Теперь он молчал, откинувшись на спинку сиденья, с лицом, отяжелевшим  от
горя.
   Энн спросила, сама себе не веря:
   - Ты хочешь сказать, что, когда мы приедем, мы можем  сразу  же  пойти  и
пожениться?
   - Если ты...
   Она ответила:
   - Такси - слишком медленный транспорт.
   - Ну, все это будет не так быстро. Надо ждать три недели. Ведь у нас  нет
денег на специальное разрешение1.
   Энн спросила:
   - Ты вроде бы говорил о какой-то премии? Я  промотаю  ее  на  специальное
разрешение.
   И вот, когда  они  вдруг  одновременно  рассмеялись,  последние  три  дня
исчезли из купе, унеслись назад по стальным рельсам, в ночной  Ноттвич.  Все
это произошло там, и не нужно было туда  возвращаться  -  никогда.  Осталась
лишь тень беспокойства - ускользающая тень Ворона. Если те,  кто  остался  в
живых, произнося его имя, могли дать ему бессмертие, то сейчас он вступил  в
свой последний, обреченный на поражение бой с забвением.
   - Все равно, - сказала Энн (а Ворон укрывал ее мешками, оставленными  для
себя самого), - у меня ничего не вышло (а Ворон коснулся  ее  руки  ледяными
пальцами).
   - Не вышло? - поразился Матер. - Да  все  у  тебя  получилось  совершенно
потрясающе.
   И Энн показалось на несколько долгих мгновений, что это ощущение  провала
никогда не покинет ее, будет всю жизнь темной  тучей  омрачать  ее  счастье;
этого она никогда не сможет объяснить: ее любимый не сумеет ее понять. Но по
мере того как его лицо утрачивало мрачность, она  снова  терпела  поражение:
теперь ей не давалось раскаяние.  Туча  стала  рассеиваться  при  звуке  его
голоса; она совсем исчезла, когда его большая неловкая и нежная  рука  легла
на ее плечи.
   - Такой успех. - Он не мог выговорить толком то, что хотел, - совсем  как
Сондерс. Теперь он хорошо понимал, что  это  все  значит.  Это  дело  вполне
заслуживало небольшой шумихи. Эта земля, на  которую  уже  опускалась  тьма,
которая текла и текла назад  за  окнами  вагона,  могла  еще  несколько  лет
существовать спокойно. Матер был родом из деревни, он  и  не  просил  ничего
больше - лишь  несколько  спокойных  лет  для  страны,  которую  так  любил.
Ненадежность этого покоя делала ее еще дороже.  Кто-то  жег  сухую  траву  и
сорняки у изгороди; по темной дороге возвращался с охоты фермер  в  смешном,
давно вышедшем из моды котелке: лошадь, на которой он  ехал,  вряд  ли  была
способна преодолеть даже узкую канаву. Крохотная деревушка -  окна  в  домах
уже светились - появилась и проплыла у  самого  вагона,  словно  праздничный
речной трамвайчик, увешанный фонариками; Матер едва успел  разглядеть  серую
англиканскую церковь, увитую плющом, среди могил, упокоивших многих людей за
многие века существования этой  церкви;  приземистая,  она  казалась  верным
старым псом, не желающим покидать свое место. На деревянной платформе,  мимо
которой их мчал поезд, носильщик под фонарем читал ярлык  на  рождественской
елке.
   - Все у тебя получилось, - сказал Матер.
   Энн родилась в Лондоне, и Лондон пустил в ее душе глубокие корни;  темная
земля, поля и деревни не вызывали в ней никакого волнения;  она  отвернулась
от окна и взглянула на счастливое лицо Матера.
   - Ты не понимаешь, - сказала она, оберегая ускользающею тень,  -  у  меня
действительно не получилось.
   Но она совершенно забыла об этом,  когда  поезд  подходил  к  Лондону  по
огромному железнодорожному мосту, под  которым  раскинулись,  словно  лучики
звезды, ярко освещенные узкие улочки  с  жалкими  кондитерскими  лавчонками,
методистскими церквушками, надписями мелом на тротуарах. И она подумала:  им
теперь ничто не грозит. Протерев запотевшее стекло, она припала лбом к  окну
и радостно, жадно и умиленно смотрела вниз, как девочка-подросток, у которой
умерла мать, смотрит на  малышей,  оставшихся  у  нее  на  руках,  вовсе  не
сознавая, как тяжка  ноша,  как  велика  ответственность.  Стайка  ребятишек
промчалась с криком по улице; она знала - они кричат, потому что чувствовала
себя одной из них, хотя не слышала их голосов, не могла видеть их  раскрытых
ртов; какой-то человек продавал жареные каштаны  на  углу,  и  это  ее  лицо
озаряло пламя жаровни; кондитерские лавки ломились от белых кисейных  чулок,
набитых дешевыми рождественскими подарками.
   - Ох, - сказала Энн  со  вздохом  абсолютного,  безоблачного  счастья,  -
наконец-то мы дома.