ОДАХ". - Он хихикнул. - Самое  смешное,  что...  -  но  никто  так  и  не
услышал,   что   же   было   самое   смешное.    Дверь    распахнулась,    и
мальчишка-посыльный швырнул им пробный оттиск средней полосы  -  непросохшие
буквы на серой  сырой  бумаге.  Жирная  краска  заголовков  пачкала  пальцы:
"Югославия требует отсрочки",  "Флот  Адриатики  на  военно-морских  базах",
"Париж: налет на итальянское посольство". Вдруг все  замолкли.  Над  домами,
над улицей летел самолет, низко над головами сквозь тьму, направляясь на юг:
сверкал красный хвостовой огонь; светлые  крылья  в  лунном  свете  казались
прозрачными.  Он  был  четко  виден  сквозь  стеклянный  потолок   огромного
помещения, и всем почему-то расхотелось пить.
   Ведущий сказал:
   - Устал до смерти. Пойду посплю.
   -  Так  мне  разрабатывать  тему  дальше?  -  спросил  серьезный  молодой
репортер.
   - Если это улучшит вам настроение. Но главной темой теперь  будет  только
ЭТО, - и оба они устремили взгляд вверх, сквозь стеклянный потолок, на луну,
на опустевший небосвод.
   6
   Часы на вокзале показывали без трех минут полночь. Контролер у  входа  на
платформу сказал:
   - Свободные места в голове поезда.
   - Меня друг придет проводить, - сказала Энн Кроудер. -  Можно  я  сяду  в
последний вагон, а когда тронемся, пройду вперед?
   - Двери уже заперли.
   В отчаянии Энн пыталась разглядеть, что  там,  за  спиной  контролера.  В
буфете гасили огни: от этой платформы поездов больше не будет.
   - Поторопитесь, мисс.
   Она бросилась бежать вдоль поезда, часто  оборачиваясь  назад;  пробежала
мимо стенда с вечерними газетами; не могла отделаться от  мысли,  что  война
может начаться прежде, чем они увидятся снова. Он пойдет в армию: он  всегда
поступает как все, с раздражением подумала она. Но она знала, что и любит-то
его за надежность, за то, что на  него  всегда  можно  положиться.  Вряд  ли
полюбила бы, если бы он был не такой как  все,  со  странностями,  со  своим
собственным восприятием окружающего: слишком долго пришлось ей быть рядом  с
непризнанными гениями, с актрисами гастрольной труппы, которые все как  одна
считали себя звездами первой величины. Нет, Энн не могла больше  восхищаться
людьми оригинальными. Ей хотелось, чтобы тот, кого она любит, был  человеком
обыкновенным, чтобы она могла предвидеть, что он скажет и что сделает.
   В свете  ламп  мелькали  лица  -  целая  галерея  лиц.  Поезд  был  полон
настолько, что в вагонах  первого  класса  можно  было  видеть  неловких  от
смущения людей, явно чувствовавших  себя  не  на  месте  в  глубоких  мягких
креслах, испуганно ожидавших, что их вот-вот попросят отсюда.  Она  оставила
всякую надежду найти свободное место в  третьем  классе,  открыла  дверь  и,
бросив  журнал  "Женщина  и  красота"  на  единственное  свободное  сиденье,
пробралась к открытому окну, шагая через чьи-то ноги и выставленные в проход
чемоданы. Паровоз был окутан паром, дым из трубы стлался над  платформой,  и
трудно было разглядеть что-либо там, далеко, у входа.
   Чьи-то пальцы дернули ее за рукав.
   - Простите, - произнес какой-то толстяк, - если вам уже больше  не  нужно
это окно, пустите меня. Я хочу купить шоколад.
   Она попросила:
   - Подождите минуточку, пожалуйста. Мой друг должен сейчас подойти.
   - Но его ведь нет. Поздно уже. Не можете же вы монополизировать это окно.
А мне нужно купить шоколад.
   Толстяк отодвинул ее в сторону и замахал рукой. Перстень с  изумрудом  на
его пальце засверкал в свете фонарей. Энн  попыталась  выглянуть  из-за  его
плеча: он заполнил собой почти все окно.
   - Мальчик, мальчик! - кричал толстяк, размахивая рукой с перстнем.  Потом
спросил: - Какой у тебя шоколад? Нет, я  не  хочу  "Моторист".  Мексиканский
тоже не подойдет. Мне нужен сладкий.
   Вдруг в небольшой просвет она увидела Матера. Он уже миновал контролера и
бежал вдоль поезда, заглядывая в  окна.  Он  искал  ее  в  вагонах  третьего
класса, не обращая внимания на первый.
   - Пустите, пустите меня, пожалуйста, - взмолилась она. - Вон мой друг,  я
его вижу!
   - Минуточку, минуточку. А "Нестле" у тебя есть? Ну дай мне плитку за один
шиллинг.
   - Пожалуйста, пустите меня!
   - А у вас нет помельче? Я не успею разменять десятку, - сказал мальчик.
   Матер пробежал мимо: это ведь был вагон первого класса. Она  забарабанила
по стеклу,  но  он  не  услышал,  раздавались  свистки,  дребезжали  тележки
носильщиков, заканчивалась погрузка вещей  в  багажный  вагон.  Захлопнулись
двери, прозвучал последний сигнал, поезд двинулся.
   - Очень прошу вас!
   - Ну я же должен взять сдачу, - сказал толстяк.  Мальчик  бежал  рядом  с
вагоном, отсчитывая мелочь в пухлую ладонь. Когда Энн наконец  высунулась  в
окно, она смогла увидеть  лишь  темный,  все  уменьшавшийся  силуэт  у  края
платформы. Он так и не увидел ее. Пожилая женщина сказала ей:
   - Нельзя так высовываться. Это опасно для жизни.
   Она пошла, ступая по чужим ногам, к своему месту, чувствуя, как нарастает
у сидящих неприязнь к ней. Казалось, каждый думал: "Что ей здесь надо? Какой
смысл покупать билет в первый класс, если тут такие..."
   Но Энн не позволила себе расплакаться. В голову  лезли  расхожие  формулы
вроде "Снявши голову, по волосам..." или - что через полсотни  лет  все  это
покажется ерундой. Это помогало. И все же  ей  стало  неприятно,  когда  она
разглядела на  чемодане  толстяка  ярлык  с  названием  станции  назначения:
сластена ехал туда же, куда и она, в Ноттвич.  Толстяк  сидел  прямо  против
нее, три газеты - одна из них "Файнэншл таймс" - лежали у него  на  коленях.
Он с наслаждением жевал приторный молочный шоколад.
   глава II
   1
   Ворон, прикрыв губу платком, пересек Сохо, прошел по Оксфорд-стрит, потом
вверх по Шарлотт-стрит. Идти так по центральным улицам было опасно,  но  еще
опаснее было бы оставить губу открытой. Он свернул налево, потом - направо в
узенький переулок, где большегрудые женщины в фартуках перекрикивались через
дорогу, а  молчаливые  ребятишки  искали  что-то  в  сточной  канаве.  Ворон
остановился у подъезда с медной табличкой: "Доктор  Альфред  Йогель,  третий
этаж". На втором располагалась североамериканская  зубоврачебная  фирма.  Он
поднялся на третий этаж  и  позвонил  в  дверь.  Лестница  пропахла  тушеной
капустой. На стене кто-то карандашом изобразил обнаженный женский торс.
   Дверь открыла сестра в белой униформе -  пожилая  женщина  с  морщинистым
злым лицом и выбившимися из-под несвежей косынки седыми волосами. Халат  был
грязный, в пятнах жира, запачканный то ли кровью, то ли йодом. Она  принесла
с собой резкий запах лекарств и хлорки.  Увидев,  что  Ворон  держит  у  рта
платок, женщина произнесла:
   - Зубной этажом ниже.
   - Мне нужен доктор Йогель.
   Женщина подозрительно оглядела его с головы  до  ног,  взглядом  оценивая
темную фигуру в потрепанном пальто.
   - Доктор занят.
   - Я подожду.
   Грязный коридор за ее спиной был освещен свисавшей с  потолка  лампочкой,
голой, без абажура.
   - Доктор не принимает пациентов в столь позднее время.
   - Я заплачу за беспокойство, - сказал Ворон.
   Она рассматривала его, словно  швейцар  в  ночном  клубе  самого  низкого
пошиба. Потом сказала:
   - Хорошо. Входите.
   Он вошел за ней следом в приемную: такая же голая лампочка, стул, круглый
дубовый стол, закрашенный темной краской. Сестра захлопнула за собой дверь в
соседнюю комнату, оставив Ворона взаперти. За дверью  послышался  ее  голос.
Женщина все говорила и говорила. Ворон  взял  со  стола  журнал  "Советы  по
домоводству" - других не было, да и этот двухгодичной  давности,  -  и  стал
читать, механически, не вникая в смысл  слов:  "Сегодня  очень  модны  голые
стены, без украшений. Достаточно одной картины,  чтобы  создать  необходимое
цветовое пятно..."
   Сестра открыла дверь и махнула ему рукой:
   - Доктор вас примет.
   Доктор Йогель мыл руки в тазу, укрепленном позади длинного желтого  стола
с вращающимся стулом. В кабинете не  было  другой  мебели,  кроме  кухонного
табурета, шкафчика и  длинной  кушетки.  Доктор  оказался  жгучим  брюнетом,
похоже, он красил волосы - те, что еще остались:  редкие  черные,  тщательно
прилизанные пряди едва  прикрывали  лысину.  Он  обратил  к  Ворону  полное,
притворно добродушное лицо с чувственным ртом и жестким взглядом и произнес:
   - Итак, чем мы можем вам помочь? - Чувствовалось, что  он  больше  привык
иметь дело с женщинами, чем с мужчинами.
   Сестра стояла позади в напряженном ожидании.
   Ворон отнял платок ото рта.
   - Можете вы что-нибудь сделать с этой губой? Только по-быстрому.
   Доктор Йогель подошел и пощупал губу пухлым указательным пальцем.
   - Я ведь не хирург.
   Ворон сказал:
   - Я хорошо заплачу.
   Доктор Йогель ответил:
   - Но это дело хирурга. Это совсем не по моей части.
   - Я  понимаю,  -  сказал  Ворон  и  в  этот  момент  увидел,  как  быстро
переглянулись врач и сестра. Доктор Йогель приподнял губу с двух  сторон.  У
него были не очень чистые ногти. Внимательно посмотрев на Ворона, он сказал:
   - Если бы вы могли прийти завтра, в десять... - от него слегка попахивало
коньяком.
   - Нет, -  сказал  Ворон.  -  Я  хочу,  чтобы  это  было  сделано  сейчас,
немедленно.
   - Десять фунтов, - быстро сказал доктор Йогель.
   - Идет.
   - Чеков я не беру.
   - У меня деньги с собой.
   Доктор Йогель сел за стол.
   - Теперь, пожалуйста, назовите ваше имя...
   - Вам незачем знать мое имя.
   Доктор Йогель сказал очень мягко:
   - Любое имя.
   - Ну, скажем, Чамли.
   - Ч-а-л-м-о-н-д...
   - Нет, напишите просто Чамли.
   Доктор Йогель заполнил листок и передал его сестре. Та вышла из комнаты и
закрыла  за  собой  дверь.  Доктор  Йогель  достал  из  шкафчика  поднос   с
инструментами. Ворон сказал:
   - Свет слабый.
   - Я привык, - возразил доктор Йогель. - У меня хорошее зрение. - Но когда
он поднял к свету скальпель, рука его слегка дрожала. Он сказал мягко:
   - Вам придется лечь на кушетку, старина.
   Ворон лег.
   - Я знал одну девушку, - сказал он, - которая к вам  сюда  приходила.  Ее
фамилия Пэйдж. Она говорила, вы все ей сделали очень здорово.
   Доктор Йогель посетовал:
   - Не надо бы ей об этом болтать.
   - Ну что вы, - успокоил его Ворон, - я в жизни не подведу  того,  кто  ко
мне нормально относится.
   Доктор Йогель взял из шкафа чемоданчик, с виду похожий на  патефонный,  и
поставил его рядом с кушеткой. Извлек оттуда длинную трубку и  маску.  Мягко
улыбнулся и сказал:
   - Обезболивающих уколов мы не делаем, старина.
   - Стоп, - остановил его Ворон, - не подумайте меня усыплять.
   - Без этого вам будет очень больно,  старина,  -  сказал  доктор  Йогель,
подходя с маской, - чертовски больно.
   Ворон сел и оттолкнул маску.
   - Не хочу, - сказал он. - Только не это.  Меня  еще  никогда  не  травили
газом. Никогда не усыпляли. Предпочитаю видеть, что происходит.
   Доктор Йогель тихонько рассмеялся, шутливо потянул Ворона за губу:
   - Пора привыкать, старина. Через пару дней нас всех начнут травить газом.
   - Как это?
   - Похоже, война намечается, верно? - торопливо заговорил  доктор  Йогель,
разматывая трубку, поворачивая какие-то ручки, волнуясь,  но  не  переставая
действовать. - Не могут же сербы вот так убить министра обороны и отделаться
легким испугом. Италия готова вступить в войну. Франция собирается с  духом.
Недели не пройдет, мы тоже ввяжемся.
   Ворон сказал:
   - И все из-за какого-то старикашки... - потом добавил: - Я еще  не  читал
газет.
   - Жаль, меня заранее не предупредили, - доктор пытался поддержать беседу,
тем временем закрепляя баллончик с газом, - я бы себе состояние составил  на
акциях оружейных фирм. Они ведь взлетели до небес. Ну,  старина,  откиньтесь
поудобнее, это и минуты не займет, - доктор снова придвинул маску. -  Только
надо дышать поглубже.
   Ворон сказал:
   - Повторяю, усыплять я не позволю. Зарубите  это  себе  на  носу.  Можете
резать как угодно, но усыплять не дам.
   - Ну и глупо, старина, очень глупо, - сказал доктор Йогель. -  Вам  будет
нестерпимо больно.
   Он вернулся к шкафчику и снова взял скальпель. Рука  дрожала  теперь  еще
заметнее.  Доктор  явно  был  чем-то  напуган.  И  тут  из-за  двери  Ворону
послышался слабый отзвон, какой бывает,  когда  снимают  телефонную  трубку.
Ворон вскочил. В кабинете было очень холодно, но доктор Йогель весь взмок от
пота. Не в силах произнести ни слова, он застыл у шкафчика со  скальпелем  в
руке. Ворон сказал:
   - Тихо. Ни слова, - и  рывком  открыл  дверь.  Там,  в  маленькой,  плохо
освещенной передней стояла с телефонной трубкой у уха старуха сестра.  Ворон
встал боком, так, чтобы одновременно видеть обоих.
   - А ну положите трубку, - сказал он. Женщина опустила  трубку  на  рычаг,
неотрывно глядя на него маленькими тупыми и злобными глазками.
   Он процедил сквозь зубы:
   - Ах вы, шкуры двуличные... Пришить бы вас обоих.
   - Старина, старина, - залопотал доктор Йогель, - вы все совершенно не так
поняли.
   Но сестра не произнесла ни слова. Это она была стержнем  их  партнерства,
она  -  закаленная  долгими  годами  нелегальной  медицинской  деятельности,
подпольных абортов и многочисленных летальных исходов.
   Ворон сказал:
   - А ну прочь от телефона.
   Он вынул скальпель из руки доктора Йогеля  и  кромсал  и  пилил,  пытаясь
перерезать телефонный провод. В душе его возникло странное,  никогда  прежде
не  испытанное  чувство,  и  слова  комом   застряли   у   него   в   горле.
Несправедливость была совершена людьми, которые, как и он сам,  существовали
вне рамок закона. Второй раз за день его предавали те, кто,  как  и  он,  не
ставили закон ни во что. Он всегда был одинок, но такого одиночества, как  в
этот момент, он не испытывал никогда. Телефонный  провод,  наконец,  уступил
его усилиям. Ворон не произнес больше ни слова: боялся, что не  совладает  с
собой и начнет стрелять, но сейчас стрелять было нельзя. Сбежал по лестнице,
не в силах избавиться от нахлынувшей черной тоски, и, прикрыв лицо  платком,
остановился на углу.  Из  радиоприемника  в  окне  магазина  донеслось:  "Мы
получили следующее сообщение..." Тот же голос звучал ему вслед, пока он  шел
по улице, доносясь из окон жалких бедняцких квартир, -  хорошо  поставленный
бесчувственный  голос,  четко  вещавший  из  каждого   дома:   "Скотленд-Ярд
сообщает. Разыскивается преступник. Джеймс Ворон.  Возраст:  около  двадцати
восьми лет. Особая примета - заячья губа.  Несколько  выше  среднего  роста.
Носит  темное  пальто   и   черную   фетровую   шляпу.   Любая   информация,
способствующая поимке..." Ворон шел прочь от этого  голоса  в  шум  и  суету
Оксфорд-стрит, в сторону южных кварталов Лондона.
   Слишком многое было ему непонятно: эта война, о которой толковали  все  и
каждый; зачем им  понадобилось  подводить  его  под  монастырь.  Нужно  было
разыскать Чамли; сам Чамли мало что значил, он только  исполнял  приказ,  но
если бы удалось этого Чалмондели найти, уж он бы вытряс из него... Ворон был
растерян. Одинокий и загнанный, он нес в душе горькое чувство совершенной по
отношению к нему жестокой несправедливости  и  в  то  же  время  -  странную
гордость. Шагая по Чаринг Кросс Роуд мимо магазинов и ларьков, он  буквально
раздувался от гордости: в конце концов это ведь из-за него  должна  начаться
война, видно, и он что-то значит!
   Ни малейшего представления о том, где живет Чамли, у него не было, только
адрес до востребования. Можно бы подождать у магазинчика, где Чамли  получал
письма: была слабая, очень слабая надежда, что Чамли  там  появится.  Однако
то,  что  Ворону  удалось  сбежать,  укрепляло  эту  надежду:  новость   уже
передавали по радио, она появится в  вечерних  газетах.  Чамли,  несомненно,
пожелает на некоторое время исчезнуть. И может случиться,  что,  прежде  чем
уехать, он зайдет за письмами. Правда, только в том случае, если он получает
в магазинчике письма не от одного Ворона. Ворон и не рассчитывал бы,  что  у
него есть хоть один шанс из тысячи, если бы Чамли был  не  такой  дурак.  Не
требовалось с ним вместе не только пуд соли - пуд  мороженого  съесть,  чтоб
это заметить.
   Магазинчик занимал  крохотное  помещение  в  переулке,  напротив  театра.
Продавались там  сборнички  не  очень  высокого  класса,  вроде  таких,  как
"Забавный экран" или "Веселые рассказы", парижские открытки  в  запечатанных
конвертах,  французские  и  американские   журналы,   а   также   книжки   о
самобичевании, в бумажных обложках, по двадцать шиллингов за  штуку,  причем
прыщавый юнец или его сестра - кто в тот момент оказывался  за  прилавком  -
обещали вернуть пятнадцать шиллингов, если покупатель возвратит книгу.
   Наблюдать за входом в магазин было нелегко. Женщина в  полицейской  форме
не спускала глаз с проституток на углу, а напротив магазина шла длинная, без
окон, стена театра со входом на галерку. На фоне этой стены человек был весь
на виду, словно муха на светлых обоях. Если только, подумал Ворон, дожидаясь
зеленого сигнала светофора, чтобы перейти на ту сторону, если  только  пьеса
не пользуется успехом.
   Но пьеса пользовалась успехом. И хотя до начала спектакля  оставалось  не
меньше часа, у дверей на галерку выстроилась  длинная  очередь.  Ворон  взял
напрокат складной стул, потратив на это чуть  ли  не  последние  монетки  из
оставшейся у него в карманах мелочи.  Магазин  был  прямо  напротив,  только
улицу перейти. Юнца не было. Обслуживала покупателей его сестра. Она  сидела
прямо в дверях, в стареньком зеленом платье из сукна, которое  вполне  могло
быть когда-то содрано с бильярдного стола в соседнем пабе. Плоское угловатое
лицо, казалось, никогда и не выглядело молодым;  огромные  очки  в  стальной
оправе не могли скрыть косоглазия. Ей можно было дать и  двадцать,  и  сорок
лет - не  женщина,  а  карикатура,  грязная,  порочная,  скорчившаяся  среди
соблазнительных тел и смазливых, без проблеска мысли,  лиц  на  обложках  не
очень-то пристойных журналов.
   Ворон наблюдал. Прикрыв рот  платком  и  ничем  не  выделяясь  среди  тех
шестидесяти, что жаждали попасть на галерку, он, не отрывая глаз, следил  за
входом в магазин. Он видел, как  какой-то  молодой  человек  приостановился,
чтобы украдкой взглянуть на "Plaisirs de Paris"1, и торопливо прошел дальше;
видел, как зашел в магазин старик и вскоре вышел со  свертком  в  оберточной
бумаге. Кто-то из очереди перешел на ту сторону и купил пачку сигарет.
   Пожилая женщина села рядом с Вороном и сказала кому-то через плечо:
   - Поэтому я и люблю Голсуорси. Он был  настоящий  джентльмен.  Во  всяком
случае, всегда знаешь, чего от него можно ждать. Вы меня понимаете?
   - Все всегда начинается с Балкан.
   - А я люблю другой сорт сигарет.
   - Он так любил людей, был таким гуманистом.
   Прямо перед Вороном на мостовой встал какой-то  человек,  подняв  в  руке
квадратный листок бумаги.
   Он сунул бумагу в рот и поднял другой листок. По противоположной  стороне
медленно шла  проститутка;  подошла  к  дверям  магазина  и  что-то  сказала
продавщице. Человек на мостовой засунул в рот второй листок бумаги.
   - Говорят, что флот...
   - Он заставляет вас мыслить. Вот что мне в нем нравится.
   Ворон подумал: если он не появится до  того,  как  начнут  впускать,  мне
придется уйти.
   - Что-нибудь новое в газетах?
   - Ничего нового.
   Человек на мостовой вытащил листки бумаги изо рта  и  стал  их  рвать  на
части, он складывал их и рвал, складывал и рвал. Затем  он  вдруг  развернул
бумагу, и в руках у него оказался  бумажный  флаг  с  георгиевским  крестом,
трепетавший на холодном ветру.
   - Он очень много денег вносил в фонд Общества против  вивисекции.  Миссис
Мильбэнк мне говорила. Даже показала чек с его подписью.
   - Он был истинным гуманистом.
   - И поистине великим писателем.
   Какая-то девушка с приятелем  -  казалось,  им