- На поле двое против одного, - произнес он.
   - Помолчите, - злобно, с угрозой прошептал сэр Маркус мистеру  Дэвису.  -
Вас-то я могу убрать в любой момент.
   - Попробуйте только, - визжал мистер Дэвис, голос его напоминал  весенние
крики павлина.
   Кто-то всем телом ударил в дверь.
   - Я подобрал все документы по делу о приисках  Уэст-Рэнд,  -  сказал  сэр
Маркус, - и все, что касается Восточно-Африканской Нефтяной компании тоже.
   Волна нетерпения обрушилась на Ворона. Эти двое, казалось, мешали чувству
покоя и доброжелательности завладеть его душой: он смутно  помнил,  что  это
чувство почти уже вернулось к нему, когда он велел сэру Маркусу молиться. Он
поднял пистолет и выстрелил сэру Маркусу  в  грудь.  Это  было  единственное
средство  заставить  их  замолчать.  Сэр  Маркус  упал  головой  на  поднос,
опрокинув стакан остывшего молока на бумаги, лежавшие на  письменном  столе.
Изо рта вытекла струйка крови.
   Мистер Дэвис торопливо заговорил:
   - Это все он, старый черт. Вы же сами слышали. Что я мог сделать? Я был в
его власти. У вас же нет ничего против меня, - и снова визгливо крикнул:
   - Уйдите от двери, слышите, вы! Он убьет меня, если вы не уйдете!
   Он тут же  заговорил  снова,  а  молоко  каплями  стекало  с  подноса  на
письменный стол.
   - Я бы ничего не сделал, если бы не он.  А  знаете,  ведь  он  специально
велел полицейским, чтоб стреляли без предупреждения, как только вас заметят.
- Он старался не глядеть на пистолет, по-прежнему нацеленный ему в грудь.
   Камердинер оставался на своем месте, у стены, побледневший  и  тихий;  он
словно зачарованный смотрел, как капля за каплей вытекает  вместе  с  кровью
жизнь сэра Маркуса. Так вот как это было бы - казалось, думает он, - если бы
я сам, если бы мне хватило решимости... как-нибудь... за эти долгие годы...
   Голос снаружи сказал:
   - Лучше сейчас же откройте дверь, не то будем стрелять сквозь панель.
   - Ради Бога, - завизжал мистер Дэвис, - оставьте меня в покое. Он же меня
убьет!
   Глаза сквозь очки противогаза наблюдали за ним с удовлетворением.
   - Я же вам ничего не сделал, - протестовал он.  Над  головой  Ворона  ему
были видны стенные часы: со времени утреннего  завтрака  не  прошло  и  трех
часов; неприятно теплый привкус почек и бекона все еще ощущался во  рту;  он
не мог поверить, что это и в самом деле конец, ведь в час у него свидание  с
девушкой; нельзя же умереть перед свиданием.
   - Ничего не сделал, - пробормотал он. - Совсем ничего.
   - Это же вы, - сказал Ворон, - пытались убить...
   - Никого. Ничего, - простонал мистер Дэвис.
   Ворон помолчал. Слово все еще было непривычным, язык  с  трудом  мог  его
произнести:
   - Моего друга.
   - Не знаю. Не понимаю.
   - Не подходите, - крикнул Ворон тем, за дверью, - если будете стрелять, я
его убью. - И пояснил: - Ту девушку.
   Мистер Дэвис трясся, словно в пляске святого Вита. Он сказал:
   - Какой она вам друг! Почему здесь полиция, если она не...  Кто  еще  мог
знать?
   Ворон сказал:
   - Вас стоит пристрелить за одно это. Она со мной по-честному.
   - Ну да, - завизжал в ответ мистер Дэвис, - она же подружка полицейского.
Из Скотленд-Ярда. Она же девчонка Матера.
   И Ворон выстрелил. Со спокойствием отчаяния он расстрелял свой  последний
шанс на спасение, потратив две пули там, где было достаточно и одной, словно
он хотел расстрелять весь мир  в  образе  толстого,  стонущего,  истекающего
кровью мистера Дэвиса. Да так оно и было. Ибо мир человека - это его  жизнь,
и Ворон расстреливал свою жизнь: самоубийство  матери;  годы  одиночества  в
приюте; войну между шайками на бегах; смерть Змея, и старого министра, и той
женщины. Другого пути не было: он испробовал путь исповедальный  и  потерпел
неудачу, а причина была все та же.  Нет  никого  за  пределами  собственного
мозга, кому можно было бы довериться, ни единого человека  -  ни  врача,  ни
священника, ни женщины.
   Взвыла сирена, неся городу весть о том, что ложная  тревога  окончена,  и
тотчас же церковные колокола забили, заиграли  мощный  рождественский  гимн;
лисицы имеют норы, и птицы небесные - гнезда, а  Сын  Человеческий1...  Пуля
раздробила дверной замок. Ворон с пистолетом, нацеленным так, чтобы  попасть
входящему в живот, сказал:
   - Есть там у вас подонок по имени Матер? Пусть держится подальше отсюда.
   Ожидая, пока отворится дверь, он не мог не вспоминать о  прошлом.  Он  не
различал деталей: все  слилось  в  одну  туманную  картину,  но  именно  она
создавала  это  настроение  ума,  эту  атмосферу  требовательного   ожидания
последнего отмщения: песня над темной улицей, над  мокрой  слякотью  ночи  -
"Говорят, это только подснежник  из  Гренландии  кто-то  привез...";  хорошо
поставленный, обезличенный голос пожилого профессора,  читающего  строки  из
"Мод" - "О Боже, если б мы могли на краткий миг, единый час...", когда Ворон
стоял в пустом гараже и лед в  его  сердце  таял,  причиняя  такую  боль;  и
удивительное чувство, словно он пересекает границу страны,  куда  прежде  не
ступала его нога и откуда он  не  в  силах  будет  уйти;  девчонка  в  кафе,
утверждающая - "Он насквозь урод, и внутри и снаружи...", гипсовый  Младенец
на руках у Матери, которого ждет предательство, плети и крест. Она говорила:
"Я вам друг. Можете мне довериться".
   Еще одна пуля взорвалась в замке.
   Камердинер, белый, как стена, у которой стоял, сказал:
   - Ради Бога, кончай это дело. Тебя все равно возьмут. Он  был  прав.  Это
она им сказала. Я слышал, как они по телефону про это говорили.
   Мне надо действовать очень быстро, думал Ворон, когда дверь поддастся,  я
должен выстрелить первым. Но голову его  осаждало  множество  мыслей  сразу.
Противогаз мешал четко видеть, он стянул его неловко, одной рукой, и  бросил
на пол. Теперь камердинер увидел воспаленно рдеющую губу, темные  несчастные
глаза. Он сказал:
   - Вот окно. Давай на крышу.
   Но он говорил с человеком,  который  плохо  его  понимал:  сознание  было
замутнено. Ворон и сам не знал, хочет ли сделать усилие, чтобы спастись;  он
так медленно повернул голову к окну, что не он, а камердинер первым  заметил
люльку ремонтника, покачивающуюся перед огромным, во  всю  стену,  окном.  В
люльке стоял Матер; в отчаянной попытке взять Ворона с тыла  Матер  оказался
жертвой   собственной   неопытности:   маленькая   платформа   раскачивалась
взад-вперед; одной рукой он держался за веревку, другой ухватился  за  раму,
револьвер держать было нечем. Ворон обернулся к окну. Матер висел снаружи, у
седьмого  этажа,  высоко  над  узким  проездом  к  Дубильням,   беззащитный,
беспомощный - отличная мишень для пистолетной пули.
   Ворон, ошеломленный, не сводил  с  него  глаз;  он  старался  прицелиться
получше. Это было не так уж трудно, но - стрелять, убивать... он  словно  бы
утратил к этому интерес. Сейчас он не ощущал ничего  иного,  только  боль  и
отчаяние, и это было похоже на бесконечную, всепоглощающую усталость. Он  не
мог вызвать в себе ни злости, ни горечи при  мысли  о  новом  предательстве.
Темный Уивил под дождем и градом  пролег  меж  ним  и  любым  его  врагом  в
человеческом образе. "О Боже, если б мы  могли..."  Но  он  с  рождения  был
обречен на такой конец; на то, чтобы его по очереди предавали все и  каждый,
пока все пути к нормальной жизни не будут прочно закрыты:  мать,  истекающая
кровью в подвале; священник в приюте; слабаки из шайки, оставившие  ему  это
дело; жулик-врач с Шарлотт-стрит. Как  же  мог  он  избежать  предательства,
самого обычного из всех, как мог не размякнуть из-за бабы? Даже Змей мог  бы
остаться жив, если бы не баба. Все они теряли голову рано или поздно: Пенриф
и Картер,  Джосси  и  Баллард,  Баркер  и  Большой  Дог.  Ворон  прицелился,
медленно, рассеянно, со странным чувством смирения,  словно  кто-то  наконец
разделил с ним его одиночество.
   Каждый из них когда-то верил, что его баба лучше, чем другие,  что  в  их
отношениях есть что-то возвышенное. Единственная проблема,  раз  уж  человек
родился на свет, это - уйти из жизни быстрее и опрятнее, чем  в  нее  вошел.
Впервые мысль о самоубийстве матери явилась ему,  не  вызвав  горечи,  и  он
неохотно прицелился в последний раз; в этот момент Сондерс выстрелил  ему  в
спину из приоткрывшейся двери. Смерть пришла  к  Ворону  невыносимой  болью.
Казалось, он должен исторгнуть из себя эту боль, как роженица исторгает дитя
из чрева, он рыдал и стонал от усилий. Наконец боль покинула его тело, и  он
последовал за своим единственным чадом в безграничную пустынную тьму.
   глава VIII
   1
   Запах еды врывался в холл, как только кто-нибудь входил  или  выходил  из
ресторана. Местные  ротарианцы  давали  торжественный  завтрак  в  одном  из
отдельных кабинетов  наверху,  и  когда  дверь  в  кабинет  открылась,  Руби
услышала обрывок скабрезного стихотворения; потом хлопнула пробка. Было пять
минут второго. Руби вышла поболтать со швейцаром. Сказала ему:
   - Самое ужасное - я из тех, кто всегда приходит вовремя. Он  сказал  -  в
час, и вот она - я, обливаюсь слюной, мечтая вкусно  поесть.  Знаю,  девушка
должна заставлять себя ждать, но что же делать, если вечно ходишь  голодная?
Он же мог не дождаться и начать без меня. - Она продолжала: -  Беда  в  том,
что я - невезучая. Я из  тех  девчонок,  которые  не  могут  позволить  себе
поразвлечься, потому что наверняка в результате появится ребенок. Ну,  я  не
хочу сказать, что у меня был ребенок, но корь у меня была.  Можете  вы  себе
представить, чтобы взрослый мужчина заразил девушку  корью?  Но  со  мной  -
всегда так. - Она болтала без умолку. - Вам очень идет эта  форма,  все  эти
золотые галуны, шнуры, медали... Могли бы и сказать что-нибудь.
   Рыночная площадь была полна народу; в это время дня она  обычно  пустела.
Но сегодня все  вышли  за  покупками  поздно:  учебная  тревога  только  что
закончилась. Лишь миссис Альфред Пайкер, как первая  леди  города,  показала
всем пример, выйдя за  покупками  в  противогазе.  Теперь  она  направлялась
домой, и Чинки бежал рядом с ней; длинная, пушистая шерсть на животе и лапах
промокла и запачкалась  в  холодной  слякоти;  в  зубах  он  нес  противогаз
хозяйки. Он задержался у фонарного столба и уронил маску в лужу.
   - О, Чинки, какой ты нехороший! - воскликнула миссис Пайкер.
   Швейцар в сверкающей галунами ливрее устремил сердитый взгляд  в  сторону
рынка. На груди блестели медали: за битву при Монсе и за воинскую  доблесть.
Он был трижды ранен во время войны.  Теперь  он  открывал  стеклянные  двери
бизнесменам, идущим обедать: главному коммивояжеру торговой фирмы "Кростуэйт
и Кростуэйт" (магазины тканей); управляющему фирмы бакалейных  товаров,  что
на Хай-стрит.  Один  раз  ему  пришлось  выйти  на  мостовую,  чтобы  помочь
какому-то толстяку выбраться из такси. Потом он  вернулся  к  дверям,  встал
рядом с Руби  и  снова  слушал  ее  болтовню,  добродушно,  но  с  абсолютно
бесстрастным лицом.
   - На десять минут опаздывает, - сказала Руби. - Я  думала,  это  человек,
которому можно верить. Надо было по дереву постучать или  пальцы  скрестить.
Так мне и надо. А я с большей охотой потеряла бы честь, чем  этот  бифштекс.
Вы его знаете? Толстый такой, держится развязно,  всюду  бывает.  Дэвис  его
зовут.
   - Он всегда сюда девушек приводит, - ответил швейцар.
   Коротенький человечек в пенсне торопливо прошагал мимо:
   - Веселого Рождества, Хэллоуз!
   - Веселого Рождества и вам, сэр. - И повернулся к Руби: -  С  этим  типом
далеко не уедешь.
   - Я с ним и до супа еще не доехала, - ответила Руби.
   Пробежал мальчишка-газетчик:
   -  "Новости"  -  специальный  выпуск!   Полуденный   специальный   выпуск
"Новостей"!
   "Новости"  были  вечерним  изданием  газеты  "Ноттвич   Джорнел".   Через
несколько минут промчался еще один мальчишка:
   - Специальный выпуск "Почты"! - Это был вечерний "Ноттвич Гардиан".
   Невозможно было расслышать, что они  кричали,  а  северо-восточный  ветер
трепал рекламные плакаты, так  что  на  одном  можно  было  прочесть  только
"...гедия", а на другом - "...ство".
   - Существуют же границы, - сказала Руби, -  девушка  не  может  так  себя
ронять. Десять минут опоздания - это предел.
   - Но вы прождали дольше, - сказал швейцар.
   Руби ответила:
   - Да, со мной всегда так. Скажете, я на мужчин бросаюсь, да? Я и сама так
считаю, только почему-то вот  бросаться-то  бросаюсь,  да  все  как-то  мимо
проскакиваю. - И она добавила очень мрачно: - Беда-то вот в чем: я  создана,
чтобы сделать мужчину счастливым. И это на мне написано всеми буквами. А они
пугаются. Я их не виню. Мне самой это было бы противно.
   - Вон идет начальник полиции, - сказал швейцар. - В Управление  собрался,
выпить  стаканчик.  Жена  ему  дома  выпивать  не  позволяет.  Самые  лучшие
пожелания к Рождеству, сэр.
   - Что-то он уж очень торопится.
   Плакатик газетной рекламы снова мелькнул буквами "Траг...".
   - А он как, мог бы угостить девушку хорошим бифштексом с луком и  жареной
картошкой?
   - Вот что я вам скажу, - ответил швейцар, - подождите где-нибудь тут  еще
минут пять, я как раз пойду обедать.
   - Замётано, - ответила Руби, скрестила  пальцы  и  постучала  по  дереву.
Потом вошла обратно в холл и  повела  долгую  воображаемую  беседу  с  неким
режиссером театра, которого она представляла себе похожим немного на мистера
Дэвиса, но такого мистера Дэвиса, который  не  нарушает  обещаний.  Режиссер
назвал ее малышкой, сказал, что у нее  талант,  пригласил  пообедать,  затем
отвез к себе, в  роскошную  квартиру,  и  угостил  целой  серией  коктейлей.
Спросил, как она отнеслась бы к контракту в одном  из  театров  Уэст-Энда  -
пятнадцать фунтов в неделю! - и сказал, что хочет показать ей квартиру.
   Смуглое,  пухленькое  лицо  Руби   утратило   мрачное   выражение,   она,
взволновавшись, закинула ногу  на  ногу,  чем  вызвала  возмущенную  реакцию
какого-то бизнесмена, записывавшего полуденные биржевые ставки.  Он  пересел
подальше, ворча себе под нос. Руби тоже бормотала себе под нос. Она шептала:
   - Это - столовая. А если пройти сюда - тут ванная. А это - элегантно,  не
правда ли? - это  спальня.  -  Руби  сразу  же  ответила,  что,  разумеется,
согласна на пятнадцать фунтов в неделю,  но  нужен  ли  ей,  в  самом  деле,
контракт в Уэст-Эндском театре? Тут она взглянула на стенные часы и вышла из
холла. Швейцар уже ждал.
   - Как? - воскликнула она. -  Я  должна  выйти  в  свет  об  руку  с  этой
униформой?
   - У меня всего двадцать минут, - ответил швейцар.
   - Значит, не будет бифштекса, - сказала Руби. - Ну что  ж,  сосиски  тоже
подойдут.
   Они уселись у буфетной стойки с другой стороны рынка и заказали сосиски и
кофе.
   - Эта ваша форма, - сказала Руби. - Она меня смущает. Могут подумать,  вы
- гвардеец короля и только для разнообразия охраняете сегодня девушку.
   - Вы стрельбу слыхали? - спросил буфетчик.
   - Какую стрельбу?
   - Да от вас совсем близко, за углом. В "Мидлендской Стали". Трое  убитых.
Этот старый черт, сэр Маркус, и еще двое. - Он положил на  стойку  раскрытую
газету  -  полуденный  выпуск,  и  старое,  жестокое  лицо   сэра   Маркуса,
расплывшиеся черты и встревоженные глаза мистера Дэвиса возникли перед  ними
среди чашек с кофе и сосисок, рядом с перечницей и электрической кофеваркой.
   - Вот почему он не пришел, -  сказала  Руби  и  смолкла,  погрузившись  в
чтение.
   -  Интересно,  чего  этому  Ворону  надо  было?  -  сказал   швейцар.   -
Взгляните-ка. - И он  указал  на  коротенький  абзац  в  конце  статьи,  где
сообщалось, что из Скотленд-Ярда  самолетом  прибыл  начальник  Специального
отдела политических преступлений и незамедлительно направился  в  Управление
"Мидлендской Стали".
   - Не пойму, что бы это могло значить, - сказала Руби.
   Швейцар шелестел страницами, что-то искал. Сказал задумчиво:
   - Странно, правда? Мы вот-вот вступим в войну, а они всю первую  страницу
занимают каким-то убийством. А войну загнали на последнюю полосу.
   - А может, войны не будет.
   Они замолчали над своими тарелками. Руби казалось невероятным, что мистер
Дэвис, который сидел вместе с ней  на  ящике  и  разглядывал  рождественскую
елку, умер, умер такой мучительной насильственной смертью.  Может  быть,  он
все-таки собирался прийти на свидание. Может, был вовсе не таким  уж  дурным
человеком. Она сказала:
   - А мне вроде его даже жалко.
   - Кого? Ворона?
   - Ну нет, не Ворона. Я про мистера Дэвиса говорю.
   - Я вас понимаю. Мне тоже вроде бы жалко... старика.  Я  раньше  сам  там
работал, в "Мидлендской Стали".  У  старика  бывали  такие...  ну,  что  ли,
моменты... Посылал всем рабочим индейку к  Рождеству.  Не  такой  уж  плохой
человек был. Там лучше было, чем здесь, в "Метрополе".
   - Ну что ж, - сказала Руби, допивая кофе, - жизнь продолжается.
   - Возьмите еще чашечку.
   - Не хочу, чтобы вы окончательно разорились, - сказала Руби. -  Все  было
как надо.
   Не вставая с высокого табурета, она прислонилась к  Хэллоузу  плечом;  их
лица сблизились; они притихли - ведь  оба  знали  человека,  так  неожиданно
ушедшего из жизни; это обоюдное знание вызывало странное ощущение  общности:
оно было приятно и  придавало  уверенности.  Возникало  чувство  надежности,
какое бывает, когда двое любят друг друга, но без мучительной  страсти,  без
неопределенности, без боли.
   2
   Сондерс спросил у служащего "Мидлендской Стали", как пройти в уборную. Он
мыл руки и думал: с этим делом покончено. Он не был удовлетворен этим делом:
начавшись обычным ограблением, оно привело  к  двум  убийствам  и  к  смерти
самого убийцы. Тут была какая-то тайна; не все еще  выплыло  наружу.  Сейчас
Матер сидел наверху, на последнем этаже, с начальником Политического отдела;
они просматривали личные бумаги сэра Маркуса. Могло оказаться,  что  рассказ
девушки и в самом деле соответствовал действительности.
   Больше всего Сондерса беспокоила именно она. Он не мог не восхищаться  ее
смелостью и дерзостью, но в то же время испытывал к ней ненависть - ведь это
она заставила Матера страдать. Сондерс готов был возненавидеть  любого,  кто
причинил боль Матеру.
   - Придется отвезти  ее  в  Скотленд-Ярд,  -  сказал  ему  Матер.  -  Они,
возможно, заведут на нее дело. Посадите ее в закрытый вагон, поезд -  в  три
ноль пять. Не хочу ее видеть, пока все не прояснится.
   Единственной  радостью  во  всей  этой   истории   было   известие,   что
полицейский, которого Ворон ранил на товарном дворе, выкарабкивается.
   Сондерс вышел из здания  "Мидлендской  Стали"  к  Дубильням  со  странным
ощущением, что ему нечем заняться. Он зашел в пивную на углу и взял полпинты
горького и  две  холодные  сосиски.  Казалось,  жизнь  снова  опустилась  до
нормального  уровня,  вошла  в  берега  и  спокойно  течет  мимо.  Карточка,
приколотая к стене  позади  прилавка,  рядом  с  киноафишей,  привлекла  его
внимание: "Новый метод лечения  заикания".  Мистер  Монтэгю  Фелпс,  магистр
искусств, проводит массовую встречу с желающими в зале Масонского  Собрания,
где объяснит суть нового лечения. Вход  свободный,  но  будет  производиться
сбор пожертвований. В два часа ровно. В одном кинотеатре шел  фильм  с  Эдди
Кантором. Во втором - с Джорджем Арлиссом. Сондерсу не хотелось возвращаться
в Полицейское управление раньше, чем придет время везти девушку на вокзал.
   Он  испытал  уже  множество  способов  лечить  заикание;  почему  бы   не
испробовать еще один.
   Зал был огромный. На  стенах  висели  увеличенные  фотографии  выдающихся
масонов. Всех этих людей украшали значки  и  ленты  непонятного  назначения.
Откормленные,  добившиеся  успеха,  уверенные  в  себе,   они   висели   над
малочисленным собранием неудачников в старых  макинтошах,  в  выгоревших  до
розовато-лилового цвета фетровых шляпах, в галстуках  выпускников  захудалых
частных школ. Сондерс вошел следом за полной ж