ериалах" для его биографии он горячо принимал к  сердцу
свои  обязанности,  когда   они   приводили   его   в   непосредственное
соприкосновение с народной массой  и  давали  ему  возможность  быть  ей
полезным. Провинциальную жизнь, в самых темных ее сторонах, в  то  время
легко ускользавших от  взора,  С.  узнал  как  нельзя  лучше,  благодаря
командировкам и следствиям, которые на него возлагались
   - и  богатый  запас  сделанных  им  наблюдений  нашел  себе  место  в
"Губернских Очерках". Тяжелую скуку умственного одиночества он  разгонял
внеслужебными занятиями: сохранились отрывки его переводов  из  Токвиля,
Вивьена, Шерюеля и заметки, написанные  им  по  поводу  известной  книги
Беккарии. Для сестер Болтиных, из которых  одна  в  1856  г.  стала  его
женою, он составил "Краткую  историю  России".  В  ноябре  1855  г.  ему
разрешено было, наконец, совершенно оставить Вятку (откуда он до тех пор
только один раз выезжал к себе в тверскую деревню); в феврале 1856 г. он
был причислен к  министерству  внутренних  дел,  в  июне  того  же  года
назначен  чиновником  особых  поручений  при  министре   и   в   августе
командирован  в  губернии  Тверскую   и   Владимирскую   для   обозрения
делопроизводства губернских комитетов ополчения (созванного,  по  случаю
восточной войны, в 1855 г.). В его  бумагах  нашелся  черновик  записки,
составленной им при исполнении этого поручения.  Она  удостоверяет,  что
так называемые дворянские губернии предстали перед С. не в лучшем  виде,
чем недворянская, Вятская; злоупотреблений при снаряжении  ополчения  им
было обнаружено множество. Несколько позже им была составлена записка об
устройстве  градских   и   земских   полиций,   проникнутая   мало   еще
распространенной   тогда   идеей   децентрализации   и   весьма    смело
подчеркивавшая недостатки действовавших порядков. Вслед за  возвращением
С.  из  ссылки.  возобновилась,  с  большим  блеском,  его  литературная
деятельность. Имя надворного советника Щедрина, которым  были  подписаны
появлявшиеся в "Русском Вестнике", с 1856 г., "Губернские Очерки", сразу
сделалось одним из самых любимых и популярных. Собранные в  одно  целое,
"Губернские Очерки" в 1857 г. выдержали два издания (впоследствии -  еще
два,  в  1864  и  1882  гг.).  Они  положили  начало  целой  литературе,
получившей название "обличительной", но сами принадлежали к  ней  только
отчасти. Внешняя сторона мира кляуз, взяток,  всяческих  злоупотреблений
наполняет всецело лишь никоторые из очерков; на первый план  выдвигается
психология  чиновничьего  быта,  выступают  такие  крупные  фигуры,  как
Порфирий  Петрович,  как   "озорник",   первообраз   "помпадуров",   или
"надорванный", первообраз "ташкентцев", как Перегоренский, с неукротимым
ябедничеством   которого   должно   считаться   даже    административное
полновластие. Юмор, как и у Гоголя, чередуется в "Губернских Очерках"  с
лиризмом;  такие  страницы,  как  обращение  к  провинции  (в  "Скуке"),
производят до сих пор глубокое впечатление. Чем были "Губернские Очерки"
для русского общества, только что  пробудившегося  к  новой  жизни  и  с
радостным удивлением следившего за первыми проблесками свободного  слова
-  это  легко  себе  представить.  Обстоятельствами  тогдашнего  времени
объясняется  и  то,  что  автор  "Губернских  Очерков"  мог  не   только
оставаться на службе, но и получать  более  ответственные  должности.  В
марте 1858 г. С.  был  назначен  рязанским  вицегубернатором,  в  апреле
1860г. переведен на ту же должность в Тверь. Пишет он в это время  очень
много,  сначала  в  разных  журналах  (кроме  "Русского  Вестника"  -  в
"Атенее",   "Современнике",   "Библиотеке   для   Чтения",   "Московском
Вестнике"), но с 1860 г. - почти исключительно в "Современнике" ( В 1861
г. С. поместил несколько  небольших  статей  в  "Московских  Ведомостях"
(ред. В. Ф. Корша), в 1882 г. - несколько сцен  и  рассказов  в  журнале
"Время"). Из написанного им  между  1858  и  1862  гг.  составились  два
сборника-"Невинные рассказы" и "Сатиры в прозе"; и тот, и другой  изданы
отдельно три раза (1863, 1881, 1885). В картинах  провинциальной  жизни,
которые С. теперь  рисует,  Крутогорск  (т.  е.  Вятка)  скоро  уступает
Глупову, представляющему собою не какой-нибудь определенный, а  типичный
русский город - тот город, "историю" которого, понимаемого в  еще  более
широком смысле, несколькими годами позже написал С. Мы видим  здесь  как
последние вспышки отживающего крепостного  строя  ("Госпожа  Падейкова",
"Наш  дружеский  хлам",  "Наш  губернский  день"),  так  и  очерки   так
называемого  "возрождения",  в  Глупове  не   идущего   дальше   попыток
сохранить,   в   новых   формах,   старое   содержание.    Староглуповец
"представлялся  милым  уже  потому,  что  был  не   ужасно,   а   смешно
отвратителен; новоглуповец продолжает быть отвратительным  -  и  в  тоже
время утратил  способность  быть  милым"  ("Наши  глуповские  дела").  В
настоящем и будущем Глупова усматривается один "конфуз": "идти вперед  -
трудно, идти назадневозможно". Только в самом  конце  этюдов  о  Глупове
проглядывает нечто похожее на луч надежды: С. выражает уверенность,  что
"новоглуповец будет последним из глуповцев". В  феврале  1862  г.  С.  в
первый раз вышел в отставку. Он хотел поселиться в Москве и основать там
двухнедельный журнал; когда ему это не удалось, он переехал в  Петербург
и  с  начала  1863   г.   сталь,   фактически,   одним   из   редакторов
"Современника".   В   продолжении   двух   лет   он   помещает   в   нем
беллетристические  произведения,  общественные  и  театральный  хроники,
московские   письма,   рецензии   на   книги,   полемические    заметки,
публицистические  статьи.  Все  это,  за  исключением  немногих  сцен  и
рассказов, вошедших в состав  отдельных  изданий  ("Невинные  рассказы",
"Признаки времени", "Помпадуры и Помпадурши"), остается до  сих  пор  не
перепечатанным, хотя заключает в себе много интересного и важного (Обзор
содержания статей, помещенных С. в "Современнике" 1863 и 1864 гг., см. в
книг А. Н.  Пыпина:  "М.  Е.  Салтыков"  (СПб.,  1879).  Есть  основание
надеяться, что эти  статьи-или  большая  их  часть  -  войдут  в  состав
следующего издания сочинений С.). К этому  же,  приблизительно,  времени
относятся замечания С. на проект устава о  книгопечатании,  составленный
коммиссией под председательством кн. Д.А.  Оболенского  (см.  "Материалы
для биографии М. Е. Салтыкова"). Главный недостаток проекта С.  видит  в
том, что он ограничивается заменой одной формы произвола,  беспорядочной
и хаотической,  другой,  систематизированной  и  формально  узаконенной.
Весьма вероятно, что стеснения, которые  "Современник"  на  каждом  шагу
встречал со стороны цензуры, в связи с  отсутствием  надежды  на  скорую
перемену к лучшему, побудили С. опять вступить на службу, но по  другому
ведомству, менее прикосновенному к злобе дня. В ноябри 1864  г.  он  был
назначен  управляющим  пензенской  казенной  палатой,  два  года  спустя
переведен на ту же должность в Тулу, а в октябре 1867 г. - в Рязань. Эти
годы  были  временем  его  наименьшей   литературной   деятельности:   в
продолжение трех лет (1865, 1866, 1867) в печати появилась  только  одна
его статья "Завещание моим детям" ("Современник", 1866, ј 1; перепеч.  в
"Признаках времени"). Тяга его к литературе оставалась, однако, прежняя:
как только "Отечественные Записки" перешли (с  1  января  1868  г.)  под
редакцию Некрасова, С. сделался одним из самых усердных их  сотрудников,
а в июне 1868 г. окончательно покинул службу и сделался одним из главных
сотрудников и руководителей  журнала,  официальным  редактором  которого
стал десять  лет  спустя,  после  смерти  Некрасова.  Пока  существовали
"Отечественный Записки", т. е. до 1884 г., С. работал исключительно  для
них. Большая часть написанного им в это время вошла в  состав  следующих
сборников: "Признаки времени" и "Письма из провинции"  (1870,  72,  85),
"Истории одного города" (1 и 2 изд. 1870; 3  изд.  1883),  "Помпадуры  и
Помпадурши" (1873, 77, 82, 86),  "Господа  Ташкентцы"  (1873,  81,  85),
"Дневник провинциала в  Петербурге"  (1873,  81,  85),  "Благонамеренные
речи" (1876, 83), "В среде умеренности и аккуратности" (1878,  81,  85),
"Господа Головлевы" (1880, 83), "Сборник" (1881, 83), "Убежище  Монрепо"
(1882, 83), "Круглый год" (1880, 83), "За  рубежом"  (1881),  "Письма  к
тетеньке" (1882), "Современная Идиллия" (1885),  "Недоконченные  беседы"
(1885), "Пошехонские  рассказы"  (1886).  Сверх  того  в  "Отечественных
Записках" были напечатаны в 1876 г. "Культурные  люди"  и  "Итоги",  при
жизни С. не перепечатанные ни в одном из его сборников, но включенные  в
посмертное издание его сочинений. "Сказки", изданные особо  в  1887  г.,
появлялись первоначально в "Отечествен.  Записках",  "Неделе",  "Русских
Ведомостях"  и  "Сборнике   литературного   фонда".   После   запрещения
"Отечественных Записок" С. помещал свои произведения  преимущественно  в
"Вестнике Европы"; отдельно  "Пестрые  письма"  и  "Мелочи  жизни"  были
изданы при жизни автора (1886 и 1887), "Пошехонская  Старина"-ужо  после
его смерти, в 1890 г. Здоровье  С.,  расшатанное  еще  с  половины  70-х
годов,  было  глубоко  потрясено  запрещением  "Отечественных  Записок".
Впечатление, произведенное на него этим событием, изображено им самим  с
большою силой в одной из сказок ("Приключение с Крамольниковым", который
"однажды утром, проснувшись, совершенно явственно ощутил, что его  нет")
и в первом "Пестром письме", начинающемся  словами:  "несколько  месяцев
тому  назад  я  совершенно  неожиданно  лишился  употребления  языка"...
Редакционной работой С. занимался неутомимо и страстно, живо принимая  к
сердцу все касающееся журнала. Окруженный людьми ему  симпатичными  и  с
ним солидарными, С. чувствовал себя, благодаря "Отечественным Запискам",
в постоянном  общении  с  читателями,  на  постоянной,  если  можно  так
выразиться, службе у литературы, которую он так горячо любил  и  которой
посвятил, в "Круглом годе", такой чудный хвалебный  гимн  (письмо  С.  к
сыну, написанное незадолго до смерти, оканчивается словами: "паче  всего
люби  родную  литературу  и  звание   литератора   предпочитай   всякому
другому").  Незаменимой  утратой   был   для   него,   поэтому,   разрыв
непосредственной  связи   между   ним   и   публикой.   С.   знал,   что
"читатель-друг" по-прежнему существует  -  но  этот  читатель  "заробел,
затерялся в  толпе  и  дознаться,  где  именно  он  находится,  довольно
трудно". Мысль об одиночестве, "оброшенности" удручает. его все больше и
больше, обостряемая физическими страданиями и в свою очередь обостряющая
их. "Болен  я"  -  восклицает  он  в  первой  главе  "Мелочей  жизни"  -
невыносимо. Недуг впился в меня всеми когтями и  не  выпускает  из  них.
Изможденное тело ничего не может ему  противопоставить".  Последние  его
годы были медленной агонией,  но  он  не  переставал  писать,  пока  мог
держать перо, и его творчество оставалось до конца сильным и  свободным;
"Пошехонская Старина" ни в чем не  уступает  его  лучшим  произведениям.
Незадолго до смерти он начал новый  труд,  об  основной  мысли  которого
можно составить себе  понятие  уже  по  его  заглавию:  "Забытые  слова"
("Были, знаете, слова"- сказал Салтыков Н. К. Михайловскому незадолго до
смерти
   - ну, совесть, отечество, человечество, другие  там  еще..  А  теперь
потрудитесь-ка из поискать!.. Надо же напoмнить!":). Он умер  28  апреля
1889 г. и погребен 2 мая, согласно его желанию,  на  Волковом  кладбище,
рядом с Тургеневым.
   Двадцать лет сряду все крупные  явления  русской  общественной  жизни
встречали отголосок  в  сатире  С.,  иногда  предугадывавшей  их  еще  в
зародыше. Это - своего рода исторический документ, доходящий местами  до
полного сочетания реальной и художественной правды. Занимает  свой  пост
С. в то время, когда завершился главный цикл "великих реформ" и,  говоря
словами Некрасова, "рановременные меры" (рановременные, конечно,  только
с точки зрения их противников)  "теряли  должные  размеры  и  с  треском
пятились назад". Осуществление реформ, за одним лишь исключением, попало
в руки людей, им враждебных. В обществе все резче заявляли себя  обычные
результаты  реакции  и  застоя:  мельчали  учреждения,  мельчали   люди,
усиливался дух хищения и наживы, всплывало на  верх  все  легковесное  и
пустое. При таких условиях для писателя  с  дарованием  С.  трудно  было
воздержаться от сатиры. Орудием борьбы становится,  в  его  руках,  даже
экскурсия в прошедшее: составляя "историю одного  города",  он  имеет  в
виду - как видно из письма его к А. Н. Пыпину,  опубликованного  в  1889
г., - исключительно настоящее. "историческая форма рассказа"  -  говорит
он, -  "была  для  меня  удобна  потому,  что  позволяла  мне  свободнее
обращаться к известным явлениям жизни... Критик  должен  сам  угадать  и
другим внушить, что Парамоша - совсем не Магницний только, но  вместе  с
тем и NN. И даже не NN., а все вообще люди известной партии, и  ныне  не
утратившей своей силы". И  действительно,  Бородавкин  ("история  одного
города"),  пишущий  втихомолку  "устав  о  нестеснении  градоначальников
законами", и помещик Поскудников ("Дневник провинциала  в  Петербурге"),
"признающий  не  бесполезным  подвергнут  расстрелянию  всех  несогласно
мыслящих" - это одного поля ягоды; бичующая их сатира преследует одну  и
ту же цель, все равно, идет ли речь о прошедшем  или  о  настоящем.  Все
написанное С. в первой половине семидесятых годов  дает  отпор,  главным
образом,  отчаянным  усилиям   побежденных   -   побежденных   реформами
предыдущего  десятилетия  -  опять  завоевать  потерянные  позиции   или
вознаградить себя, так или иначе, за понесенные  утраты.  В  "Письмах  о
провинции" историографы - т.  е.  те,  которые  издавна  делали  русскую
историю - ведут борьбу с новыми сочинителями, в  "Дневнике  провинциала"
сыплются, как из рога изобилия, прожекты,  выдвигающие  на  первый  план
"благонадежных и  знающих  обстоятельства  местных  землевладельцев";  в
"Помпадурах   и   Помпадуршах"   крепкоголовые   "экзаменуют"    мировых
посредников, признаваемых отщепенцами дворянского  лагеря.  В  "Господах
Ташкентцах" мы знакомимся с  "просветителями,  свободными  от  наук",  и
узнаем, что "Ташкент есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам и где
имеет право гражданственности предание о  Макаре,  телят  не  гоняющем".
"Помпадуры" - это руководители, прошедшие курс административных  наук  у
Бореля  или  у  Донона;  "Ташкентцы"  -  это  исполнители   помпадурских
приказаний. Не щадит С. и новые учреждения - земство, суд, адвокатуру, -
не щадит их именно потому, что требует  от  них  многого  и  возмущается
каждой уступкой, сделанной ими "мелочам жизни". Отсюда и строгость его к
некоторым   органам   печати,   занимавшимся,    по    его    выражению,
"пенкоснимательством". В  пылу  борьбы  С.  мог  быть  несправедливым  к
отдельным лицам, корпорациям и учреждениям, но только потому, что  перед
ним всегда носилось высокое представление о задачах  эпохи.  Литература,
например, может быть названа солью русской жизни: что будет - думал  С.,
- если соль перестанет быть соленою, если к ограничениям, независящим от
литературы, она прибавит еще. добровольное самоограничение?..
   С усложнением русской жизни, с появлением новых  общественных  сил  и
видоизменением  старых,  с  умножением  опасностей,   грозящих   мирному
развитию народа, расширяются и рамки  творчества  Салтыкова.  Ко  второй
половине семидесятых  годов  относится  создание  им  таких  типов,  как
Дерунов и Стрелов,  Разуваев  и  Колупаев.  В  их  лице  хищничество,  с
небывалою до тех пор смелостью, предъявляет свои права на роль "столпа",
т. с. опоры общества - и эти права признаются за ним  с  разных  сторон,
как нечто должное (припомним станового пристава Грациапова и  собирателя
"материалов"  в  "Убежище  Монрепо").  Мы   видим   победоносный   поход
"чумазого" на "дворянские усыпальницы",  слышим  допеваемые  "дворянские
мелодии",  присутствуем  при  гонении  против  Анпетовых  и  Парначевых,
заподозренных  в  "пущании  революции  промежду  себя".  Еще   печальнее
картины,  представляемые  разлагающеюся  семьею,  непримиримым  разладом
между "отцами" и "детьми" - между кузиной  Машенькой  и  "непочтительным
Коронатом" между Молчалиным и его Павлом Алексеевичем, между Разумовым и
его Степой. "Больное место" (напеч. в "Отеч. Зап".  1879  г.,  переп.  в
"Сборнике"), в котором этот разлад изображен с потрясающим драматизмом -
один из кульминационных пунктов дарования С. "Хандрящим людям", уставшим
надеяться  и  изнывающим  в  своих  углах,   противопоставляются   "люди
торжествующей современности", консерваторы в образе либерала (Тебеньков)
и   консерваторы   с   национальным    оттенком    (Плешивцев),    узкие
государственники, стремящиеся,  в  сущности,  к  совершенно  аналогичным
результатам, хотя и отправляющиеся один  -  "с  Офицерской  в  столичном
городе Петербурге, другой
   - с Плющихи в столичном  городе  Москве".  С  особенным  негодованием
обрушивается сатирик на "литературные  клоповники",  избравшие  девизом:
"мыслить не полагается",  целью  -  порабощение  народа,  средством  для
достижении  цели  -  оклеветание  противников.  "Торжествующая  свинья",
выведенная на сцену в одной из последних глав: "За рубежом",  не  только
допрашивает "правду", но и издевается  над  нею,  "сыскивает  ее  своими
средствами"  гложет  ее  с  громким  чавканьем,  публично,   нимало   не
стесняясь. В литературу, с  другой  стороны,  вторгается  улица,  "с  ее
бессвязным  галденьем,  низменною  несложностью   требований,   дикостью
идеалов"
   - улица, служащая  главным  очагом  "шкурных  инстинктов".  Несколько
позже наступает пора "лганья"  и  тесно  связанных  с  ним  "извещений".
"Властителем  дум"  является  "негодяй,   порожденный   нравственною   и
умственною мутью, воспитанный и окрыленный шкурным  малодушием".  Иногда
(напр. в одном из "Писем к тетеньке") С. надеется  на  будущее,  выражая
уверенность, что русское общество "не  поддастся  наплыву  низкопробного
озлобления на все выходящее за пределы  хлевной  атмосферы";  иногда  им
овладевает уныние,  при  мысли  о  тех  "изолированных  призывах  стыда,
которые прорывались среди масс  бесстыжества  -  и  канули  в  вечность"
(конец "Современной Идиллии"). Он вооружается  против  новой  программы:
"прочь  фразы,  пора  за  дело  взяться",  справедливо  находя,  что   и
она-только фраза, и,  в  добавок,  "истлевшая  под  наслоениями  пыли  и
плесени" ("Пошехонские рассказы"). Удручаемый "мелочами жизни", он видит
в увеличивающемся их господстве опасность тем более грозную, чем  больше
растут крупные вопросы: "забываемые, пренебрегаемые, заглушаемые шумом и
треском будничной суеты, они  напрасно  стучатся  в  дверь,  которая  не
может, однако, вечно оставаться для них закрытой". - Наблюдая, со  своей
сторожевой  башни,  изменчивые  картины  настоящего,   С.   никогда   не
переставал, вместе с тем, глядеть в  неясную  даль  будущего.  Сказочный
элемент, своеобразный, мало похожий на то,  что  обыкновенно  понимается
под этим именем, никогда не был  совершенно  чужд  произведениям  С.:  в
изображения реальной жизни у него часто врывалось то, что он сам называл
волшебством. Это - одна из тех форм, которые принимала сильно  звучавшая
в нем поэтическая жилка. В его сказках, наоборот,  большую  роль  играет
действительность,   не   мешая   лучшим   из   них    быть    настоящими
"стихотворениями в прозе". Таковы "Премудрый  пискарь",  "Бедный  волк",
"Карасьидеалист", "Баран непомнящий" и в особенности  "Коняга".  Идея  и
образ сливаются здесь в  одно  нераздельное  целое:  сильнейший  эффекта
достигается  самыми  простыми  средствами.  Немного  найдется  в   нашей