ит (ведь в это  время на фронте гибнут люди), а на самого себя, на
слабость моей человеческой природы.
     К осени 42-го года мы узнали, что продолжительность курсовой подготовки
увеличивается  до полутора  лет.  К  тому  же не  официально, но из надежных
источников  стало  известно о намерении  командования академии переименовать
наши "краткосрочные курсы" во второй курс академии, а значит,  заставить нас
учиться  в ней полных четыре года. Меня это категорически не устраивало, и я
вознамерился  действовать  решительно.  Написал  рапорт  на  имя  начальника
факультета и пошел  с ним к его  заместителю по  политчасти генералу Котову.
Такой путь я выбрал, во-первых, потому, что попасть к начальнику факультета,
минуя инстанции, было практически невозможно, а во-вторых, потому, что Котов
был  человек  безусловно  интеллигентный. Я надеялся, что  он все  поймет  и
поддержит  мою  просьбу об  откомандировании в действующую армию, тем более,
что курс практической подготовки механика был фактически окончен.
     Генерал  прочитал  мой  рапорт и, хотя дружественным тоном,  но  сказал
весьма категорически:
     - А Вы думаете, я  не хочу на  фронт? Мы с  Вами люди  военные и должны
находиться  там,  куда  нас  поставил  приказ  вышестоящего   военачальника.
Конечно,  мы  отчисляем  и  отправляем на фронт рядовыми  тех.  кто оказался
неспособен у нас учиться. Но Вы  уже доказали, что  способны.  И  даже лучше
других.  Вы  можете  перестать  заниматься  и  "завалить"  все  предметы  на
предстоящей  экзаменационной  сессии. В  этом  случае  Вас будут  судить  за
саботаж, повесят на  Вас  хорошенький срок  и отправят на  фронт  в штрафной
батальон. Не советую становиться  на  этот путь. Ну, а если Вы, паче чаяния,
надумаете  сбежать,  то  Вас  поймают  очень  скоро.  Кругом  болота.   Ведь
Йошкар-Ола  - это бывший Царевококшайск, место  ссылки опасных преступников.
Единственная  железная дорога, разумеется, под  нашим  контролем. Поймают, и
будут судить по законам военного времени как дезертира. А это еще хуже.  Так
что  не  обессудьте:  Ваш  рапорт  я  рву  и  давайте оба  забудем,  что  он
существовал.
     С этим я  и  ушел,  растерянный  и  убитый.  Было ясно, что  мне на всю
оставшуюся  жизнь  суждено  стыдиться  своего  неучастия  в  войне.  Где   я
прошляпил? В  октябре 41-го года,  когда  пошел  в военкомат? Но тогда никак
нельзя было вообразить, что это приведет меня в  академию. Конечно,  я мог в
запасном  полку  скрыть  свое студенческое  прошлое. Но в тот  момент  курсы
авиамехаников  казались  кратчайшей дорогой  к  фронту.  В  этом  я  ошибся!
Впрочем,  как  оказалось, моя  ошибка почти  наверняка спасла  меня от очень
скорой  гибели,  и мое "пребывание  на  фронте"  ограничилось бы всего одним
бесплодным днем. А узнал я об этом вот каким образом.
     Еще в  конце сентября  42-го года на нашем  курсе, не  знаю  уж  какими
судьбами, появился новый слушатель. Лицо его показалось мне знакомым. Вскоре
после неудачного визита к генералу Котову мы с ним разговорились. Оказалось,
что он был в том же  батальоне запасного полка, что  и я. От  него я узнал о
судьбе  моих  бывших товарищей по  батальону. Спустя два  дня после  отбытия
нашей команды в Йошкар-Олу батальон неожиданно погрузили в поезд и доставили
прямехонько в Москву.  Там их  дообмундировали, выдали винтовки и еще  через
два дня отправили на передовую  линию обороны под Москвой. В  это время туда
уже  подходили  хорошо обученные  дивизии  из Сибири. Но несколько брешей на
линии фронта  между  ними еще оставалось.  Одну из  них  и  решили  временно
заткнуть  нашим  батальоном. На следующий же день после  того, как  он занял
позицию в окопах первой линии, началось  контрнаступление сибиряков по всему
московскому участку фронта. Подняли в атаку  и наш батальон. Рота, в которой
находился мой знакомый,  в  составе семидесяти  человек,  сбившись  в  кучу,
побежала к немецким окопам. Немцы сначала по  ним огня  не открыли. Когда же
до линии окопов оставалось шагов двадцать, с двух сторон заработали немецкие
пулеметы.  За несколько  минут положили  всю роту.  В живых остались  только
пятеро  раненых.  Их спасло  то, что  на соседних  участках  фронта сибиряки
потеснили немцев и наши санитары смогли унести тех, кто был еще жив.
     Думаю, что  рота, в  которой числился я, повела  себя сходным образом и
тоже была  уничтожена.  Я  как  политрук этой роты  (меня  назначили  еще  в
запасном  полку), наверное,  бежал  бы  в  первом  ряду и заполучил не  одну
пулю...
     Через какое-то  время после провала  моей попытки  с  рапортом  у  меня
появилась некоторая надежда на другую возможность  осуществления моей мечты.
К концу 42-го  года положение на  фронтах  стало критическим.  Ленинград был
блокирован,  линии  его  связи  с  Москвой  перерезаны.  Немцы  оккупировали
Прибалтику, Белоруссию, западные области  России,  всю Украину. Ожесточенная
битва уже  полгода шла  в Сталинграде. Выход немецких войск на Волгу означал
бы прекращение  снабжения нашей армии горючим  из Баку  и Грозного.  В  этой
ситуации, как мне казалось, должны  быть  брошены на фронт последние и самые
надежные резервы - слушатели военных академий,  хотя  бы их младшие курсы. И
конечно же, в первую очередь коммунисты. Поэтому в начале января 43-го года,
хотя мне еще не  исполнилось  двадцать лет, я подал заявление  и  вскоре был
принят кандидатом в члены партии. Не буду лукавить, в то время это полностью
соответствовало моим  убеждениям. Я по-прежнему оставался искренне и  горячо
верующим в идеи коммунизма, в руководство Партии, равно как и в гениальность
ее вождя. Несмотря  на большую учебную нагрузку,  ежедневно выкраивал час на
самостоятельное изучение истории  партии,  в городской библиотеке отыскал  и
читал  изданные  отдельными   томами   протоколы  партийных  съездов.  Начал
осваивать "Капитал" Маркса.
     В одном из писем Ольге (от 14 марта 42-го года)  я писал:  "Контролируй
свои поступки и мысли. Там, где они отличаются от того, что сделал бы  Павка
Корчагин, там, где они не такие,  что их бы одобрил Ильич, постарайся изжить
то, что их породило". В другом письме (от  9  декабря того  же года), узнав,
что Ольга уже стала кандидатом  в члены  партии,  я  ей  написал:  "Ведь это
огромно -  быть членом партии!!... Идея,  дух,  жизнь твоя  приобретают иную
окраску, ибо ты теперь держишь вместе с Партией священное знамя, оставленное
Лениным".
     Да не посмеется над этой патетикой современный читатель! Мне тогда ведь
еще  не было  и двадцати лет. Комсомольская юность еще стояла за плечами.  К
счастью, в этом  столь восприимчивом  возрасте  мне случилось, кроме Маркса,
Ленина и  Николая Островского, познакомиться еще с одним  автором, сделавшим
затем несравненно больший вклад в формирование  моего мировоззрения, чем все
три  этих авторитета, вместе взятые. Причем вклад не эфемерный, испарявшийся
по мере  созревания способности расставаться с  навязанными ранее иллюзиями,
но  кардинальный - сделавшийся  со  временем моим  "символом  веры"  на  всю
оставшуюся жизнь. Я имею в виду Джона Голсуорси и два толстых тома его "Саги
о Форсайтах".
     Нам,  слушателям,  время  от времени давали  увольнительную в  город на
несколько вечерних  часов или  по воскресеньям. Никогда не забуду  кирпичное
здание  городской  библиотеки  и  ее  высокий,  светлый,  всегда  полупустой
читальный  зал.  Там  в  тишине,  главу  за главой, с  глубоким  волнением и
сочувствием я  читал эту  удивительную книгу, покоренный  ее человеколюбием,
достоинством  и  добротой. (И это  совмещалось  в моем  незрелом  сознании с
протоколами  партийных  съездов!).  С  тех  пор  за   долгие  годы  жизни  я
перечитывал "Сагу" от начала до конца три или четыре  раза.  Она занимает на
моей книжной полке почетное место рядом с рабочим столом.
     В  трудные  минуты  жизни  я  открываю  любой из  двух томов, на  любой
странице.  Получасового   общения  с   ее  бесконечно  близкими  и  дорогими
персонажами оказывается достаточно  для того, чтобы  успокоиться, расставить
все по своим местам и найти решение любой проблемы...
     Но я, кажется, увлекся. Вернусь к основной канве моего рассказа.
     Сталинград выстоял! И  хотя большая часть  европейской  части  СССР еще
находилась под немцем, стало  ясно, что  в  войне наступает перелом в пользу
Красной  Армии.  Отправка  на  фронт  слушателей   академии  стала  очевидно
ненужной. Последняя надежда принять участие в военных действиях рухнула. Мое
глубокое огорчение по этому поводу усиливалось сознанием своего  одиночества
и отчужденности от  всех  остальных слушателей нашего  курса.  Из  прибывшей
вместе  со мной  команды "запасников"  только трое оказались  на  инженерном
факультете.  Откуда и  как  были набраны  остальные  примерно  сто  двадцать
человек  нашего курса я не знаю. Спрашивать об этом мне  казалось неудобным.
Но  точно знаю  (из  обрывков разговоров), что  ни один  из них не тяготился
своим пребыванием  в  академии и не стремился  на фронт. В  самом  для  меня
главном жизненном вопросе  товарищей  и  единомышленников  у  меня  не было.
Привыкнув за годы комсомольской работы в школе, на первом курсе  института и
на трудфронте к тесному дружескому общению, я тосковал чрезвычайно, а иногда
поддавался  приступам  настоящего   отчаяния.  Мои  однокурсники,  наверное,
чувствовали  мою не  симпатию и платили мне той же монетой. Впрочем, в конце
43-го года нам присвоили офицерские звания, и я смог  перебраться на частную
квартиру в  городе.  Наше  общение  стало  менее  тесными  и  это  сказалось
некоторым улучшением взаимоотношений. Кроме того, я охотно помогал  многим в
подготовке  к  сдаче  экзаменов  или  консультировал  и  это  снискало   мне
определенное уважение.
     Тем не  менее в  моральном плане мне удавалось держаться  исключительно
благодаря письмам Ольги. Мы писали друг другу чуть ли не каждый день. Вскоре
у меня возникла проблема  с хранением  ее  писем. В каптерке  я мог  держать
только маленький чемоданчик с теплыми вещами и несколькими  книжками. Помню,
как-то раз, еще в ноябре 42 года,  я перечитал 140 писем, отобрал из них для
хранения около тридцати, а остальные сжег.  Наверное, такой отбор я повторял
еще  один  или  два  раза  до  переезда на  частную  квартиру. К  сожалению,
отобранные письма Оли я сохранить не сумел - они пропали вместе с некоторыми
моими вещами при переезде в Ленинград.
     Но точно знаю:  если  бы не письма Оли,  я бы не вынес этих четырех лет
мрачного  отчуждения и как-нибудь да сорвался бы. Скорее всего, в  одном  из
тех вариантов,  которые  в конце  первого года  мне описал генерал  Котов. В
штрафбате же  вряд ли  остался  бы в живых.  Так что не будет преувеличением
сказать, что Оля спасла мне жизнь.
     Она  тоже  сохраняла  мои письма  и  тоже, наверное, не все, так как  в
эвакуацию  с МЭИ  она  не поехала, а  с  апреля 42-го  года и до дня  Победы
прослужила  в  армии.  В  начале  второго  года  войны,  когда  стали  брать
добровольцев-девушек,  она пришла  с заявлением  в военкомат. Ее  приняли  и
направили  на  курсы  связисток.  После  их окончания  в  июле  она получила
назначение  в  часть  "ВНОС"  (Воздушное   наблюдение,  оповещение,  связь),
дислоцированную сначала в Волоколамске, потом в Истре.
     Когда  в начале 50-го года наш брак распался,  она вернула мне пачку из
почти двухсот моих писем.  По  ним я мог бы  подробно описать все эти четыре
года:   учебу,  отношения  с   однокурсниками,  издевательства   старшины  и
начальника  курса (тоже солдафона), повседневную тревогу в связи с событиями
на  фронтах, повседневную  боль и  стыд, что я не участвую  в этих событиях,
партийную  жизнь факультета,  лесозаготовки, наряды  вне очереди  и  многое,
многое другое. Но все это уже неинтересно. Поэтому я в нескольких фрагментах
представлю  только  то, что сыграло важную роль в моей последующей  жизни  -
радостную и  горькую, мучительную историю нашего с Олей романа в письмах.  И
сделаю это не  по воспоминаниям, а документально, приведя несколько коротких
отрывков из  этих двух сотен полуистлевших моих  писем  к ней, ограничившись
лишь самыми необходимыми пояснениями и дополнениями.
     В качестве эпиграфа к  этим отрывкам  я воспользуюсь  двумя строфами из
прекрасного стихотворения моего любимого Булата Окуджавы:
     Мне нужно на кого-нибудь молиться.
     Подумайте, простому муравью
     вдруг захотелось в ноженьки валиться,
     поверить в очарованность свою.
     И муравья тогда покой покинул,
     все показалось будничным ему,
     и муравей создал себе богиню
     по образу и духу своему.
     Из  письма Ольге от  28 января 1942 года (занятия  в  Академии  еще  не
начались).
     "Моя солнечная" Лелька родимая!
     ...Насколько  ты  лучше,  чище, выше меня. Ты настоящая коммунистка, ты
идешь  в  первых  рядах и ты, я знаю, одна из лучших среди передовых...  Это
мне,  растерявшемуся  интеллигентику,  нужно  ломать  голову  над  тем,  что
находясь  за полторы тысячи километров от фронта, я  все-таки не дезертир...
Меня, Оленушка, здорово стукнули эти три месяца бездействия.  Трудновато мне
в этом положении. Начал немного сдавать.
     Три месяца держался: жил надеждой на отправку на фронт, на боевую учебу
на курсах при академии (предполагалось, что мы будем заниматься всего четыре
месяца);  теперь,  признаться честно, начал  нетвердо ощущать  почву, неясна
дорога в  будущее.  И знаешь, Леленька,  ты должна  меня  вытянуть  из этого
положения.  Бери-ка надо мной шефство... Я чувствую,  что,  если  ты  будешь
поддерживать и направлять  меня, я снова сумею найти себя. Я  думаю  о  тебе
сейчас не только как о горячо любимой женушке моей, но и как тяжелый больной
думает  о враче, который должен вернуть  его к  жизни.  Ты моя  надежда, мое
солнце. Твои письма - это моя жизнь..."
     В конце марта 42 года я  неожиданно получил письмо из Бийска  от Ирины.
То самое, отчаянное  письмо,  в  котором  она рассказала  обстоятельства  ее
внезапного отъезда  из Москвы.  За  этим письмом  последовали и  другие. Она
умоляла отвечать ей. Я  понимал, что обязан поддержать  ее, помочь выжить  в
ужасной ситуации, сложившейся после  гибели ее мужа Яши. Я отвечал на каждое
письмо, но подыскивать слова утешения было чертовски трудно. Она по-прежнему
любила  меня и  писала  об  этом. Мое же сердце в это время уже безраздельно
принадлежало  Ольге. Сообщить  Ире  о  моей измене  в  тот момент  я не мог.
Лукавить тоже не хотел. Писал о  неизменности нашей дружбы. Но, конечно, она
ожидала других слов.
     Постепенно ее письма  стали приходить  все реже, и по их тону  мне было
ясно: она догадывается, что кто-то заменил ее. Так  продолжалось месяца три.
В  конце  июня, когда, как  мне  казалось, она  немного оправилась от  своей
травмы, я написал ей об Ольге и просил решить, сможет ли она быть мне только
другом  и в таком  качестве продолжать  нашу  переписку. Ответа  не получил.
Переписка наша прекратилась.
     Еще одно письмо я написал 20 мая  44-го года на московский  адрес Ольге
Ивановне и Ире с коротким сообщением о том, что меня приняли в члены партии.
Мне казалось, что  я обязан "доложить" об том в тот дом, где  начиналось мое
приобщение к идеологии этой партии.
     Из письма Ольге от 16 сентября 1942 года.
     "Лешка моя,
     ...Ты пишешь, что боишься  потерять меня, так как я, мол, люблю  в тебе
женщину, а  нужен мне будет умный друг и  ты им не сможешь быть, что я, мол,
буду относиться к тебе свысока. Дурочка ты моя, ничего ведь ты не понимаешь!
Я ведь люблю в тебе  не женщину и не ум твой - нет. Я  люблю душу твою, твое
"я" мне дорого. А другой такой чудесной души, такого сердца мне не встретить
никогда. Свысока?! Да знаешь ли ты, насколько ты выше меня? Как  я тянусь за
тобой в моральном отношении..."
     Из письма Ольге от 25 сентября 1942 года
     "Девчурка моя!
     Получил вчера  твое письмо от десятого числа. Какое оно чудесно теплое!
Спасибо, хорошая моя девонька.  Так ты  похорошела? Это чудесно! Я вижу, что
когда мы встретимся, мне предстоит  еще дополнительно  к тому, что  я  люблю
твою душу,  влюбиться  в тебя как  в  девушку -  "как в таковую".  Что  ж, в
сочетании с первым,  с  большой нашей дружбой и взаимным  союзом  это только
увеличит наше счастье. Буду вздыхать,  краснеть и бледнеть, не  спать ночей.
До сих пор эти книжные атрибуты отсутствовали. Мы (или  я) перескочили через
них к более серьезному и прочному. Но, ей-богу, я не прочь вернуться немного
назад и наверстать упущенное..."
     Из письма Ольге от 9 февраля 1943 года
     "Леля,
     Знаешь,  я очень верю, что ты сильно-сильно меня любишь. Если это  было
бы не так, то  я  бы не смог писать тебе. И вот почему. Я очень сильно, даже
болезненно, переживаю, что во время войны я оказался  вне  войны. Жизнь наша
здесь,  по  существу,  ничем  не  отличается  от довоенной.  (Только хуже  с
питанием).  Войной здесь и не пахнет.  За  полтора  года я  не видел даже ни
одного раненого. Это в  то время, как на  фронте гибнут многие тысячи, когда
вся  страна работает  с  крайним напряжением, когда ты  дежуришь по двадцать
часов в сутки.
     Мы  же  здесь  живем  спокойно,  размеренно. А ведь у  меня болезненное
самолюбие.  И  если  когда-нибудь  я   замечу  у   тебя  нотки  не   то  что
пренебрежения, но некоторого  превосходства,  на которое ты бесспорно имеешь
право,  я знаю, что замкнусь в себе, стану чужим.  Но я верю, горячо верю  в
то, что для  тебя я прежний Лев. Я  не могу переписываться  ни  с кем, кроме
тебя, мамы и самых близких моих  друзей, в чьей любви, сочувствии и уважении
я  уверен.  А  вот  моей дорогой учительнице Анне  Васильевне не ответил  на
письмо. Не могу -  точно я из другого мира... Трудно  мне будет  смотреть  в
глаза людям после войны. Ох и  трудно.  Замкнусь  в кругу близких,  родных и
буду работать,  как зверь, а смотреть в  землю. Поддержи ты меня тогда, Оля.
На тебя вся надежда..."
     В  конце мая  43-го года наш курс должен был  отправиться в  Казань для
прохождения  производственной практики на  авиазаводе. За неделю  до  того я
досрочно сдал  очередную  экзаменационную  сессию  и  мне  удалось  в  штабе
академии выхлопотать командировку на несколько дней в Москву (до практики) с
целью  закупки каких-то канцелярских принадлежностей. 18 мая я приехал домой
и  на  следующее  же  утро  отправился   поездом  в  Волоколамск,  к  Ольге.
Предупредить ее об этом я не успел.
     Не буду описывать лихорадочное волнение,  которое я испытал в  медленно
тащившемся  поезде.  И потом,  когда серым  утром  торопливо  шел  холмистой
дорогой к  городу, разыскивал среди  развалин ее  воинскую часть, ждал, пока
дневальный  звонил  начальнику,  спрашивая  разрешения  разбудить   старшего
сержанта Алферову, отдыхавшую после ночного дежурства...
     Я с самого начала не ставил себе задачу  подробно  описать наш "роман в
письмах",  тем  более  что  читателю  уже  известно,  что брак,  которым  он
завершился,   оказался  недолговечным.  Мне  было  важно  рассказать,  какую
спасительную роль этот роман сыграл для меня в годы пребывания в академии. И
еще  изложить  предысторию  тех  событий,  которые в связи  с нашим  романом
кардинально  изменили  мою судьбу. Поэтому и здесь я  цитирую лишь несколько
отрывков из моих  писем к  Ольге. Так же скупо я расскажу об  этом волшебном
дне нашей встречи, выделив из  него только два многозначащих (как мне теперь
кажется) эпизода.
     Хорошо помню  мгновение,  когда Оля, еще сонная,  появилась  на входе в
землянку, где жили  девушки, остановилась, потом  бросилась ко мне... Помню,
как  мы  бродили  по  городу,  делясь воспоминаниями  о довоенных годах  и о
событиях, случившихся за эти полтора года разлуки. Как она знакомила меня со
своими подругами, показывала рацию. Как на бензиновом примусе готовила обед.
И  я думал: наступит  время, и эти любимые