речным и
поперечным. Но так ли уж велик этот грех? Для господина Чацкого непереносима
мысль,  что не  подобные  ему  болтуны,  а  мы,  Молчалины,  люди  скромные,
умеренные,  рассудительные,  блаженствуем  на  свете.   Будучи  не  в  силах
сокрушить счастливого соперника в благородной и честной борьбе, он прибегает
к  гнусной  и  злобной клевете. Господа судьи!  Припадаю  к  вашим стопам  и
покорнейше  прошу снять с меня наконец преследующее  меня  всю жизнь  клеймо
труса, глупца, лицемера и подхалима. Имею честь пребывать вашим преданнейшим
и покорнейшим слугой - Алексей Молчалин".
     -  Ну вот!  - обрадовался,  что он  может наконец  высказаться в полный
голос Тугодум. -  Теперь вы все  видите, что это за тип! Вы ведь не поверили
этой лисе? - обратился он к Чубарькову.
     - Не  бойсь,  браток! - ответил Чубарьков. - Разберемся.  И не  в таких
делах  разбирались. Ежели  у тебя есть  сомнения,  давай, высказывай. А  еще
лучше - задавай  вопросы. А он, заявитель то  есть,  пущай на  них отвечает.
Согласно   регламенту.   Так  оно  будет  культурнее  и   политичнее...  Сам
Молчалин-то где? Явился аль нет?
     Молчалин, сидевший до этого вопроса скромно среди публики, поднялся  на
возвышение, подошел  к судейскому столу, учтиво поклонился и,  прижав руку к
сердцу, почтительно обратился к судьям.

     Молчалин
     Я здесь, почтеннейшие господа!
     Не прихоть, а великое несчастье
     Заставило меня прийти сюда
     И целиком отдаться вашей власти.
     Пред вами жертва подлой клеветы.
     Тому уж лет, наверно, полтораста...
     Поверьте, помыслы мои чисты,
     Душа безгрешна...

     - Хватит, парень! Баста! -

     Этой неожиданно  репликой прервал  Молчалина  Чубарьков. Неожиданно для
самого себя  попав в рифму, что вроде  как обязывало его  и  дальше говорить
стихами, он слегка смутился, но быстро оправился и продолжал уже в прозе:
     - Нечего разводить турусы на  колесах! Какая  там у тебя  душа, грешная
или безгрешная, это мы сейчас увидим. Наше дело спрашивать, а твое отвечать.
Без  всяких  фокусов.  Со всей, понимаешь, откровенностью. И  точка. И ша...
Давай, братишка Тугодум, задавай ему свой вопрос!
     - Вы говорите, -  изо всех сил стараясь быть вежливым, начал Тугодум, -
что Чацкий вас оклеветал. В доказательство вы  привели его слова: "Молчалин!
Кто  другой  так  мирно  все уладит! Там моську вовремя погладит. Тут в пору
карточку  вотрет".  Но  разве  это  неправда? Разве вы не угодничаете  перед
богатыми и знатными? Не юлите перед ними?
     Эта  маленькая обвинительная речь Тугодума Молчалина ничуть не смутила.
Вежливо выслушав его, он спокойно и даже не без некоторой самоиронии изложил
свои жизненные принципы.

     Молчалин
     Мсье Чацкий говорит, что я подлец.
     Меж тем, мне просто завещал отец
     Во-первых, угождать всем людям без изъятья -
     Хозяину, где доведется жить,
     Начальнику, с кем буду я служить,
     Слуге его, который чистит платья,
     Швейцару, дворнику для избежанья зла,
     Собаке дворника, чтоб ласкова была.

     Этот монолог вызвал в зале суда бурю. Раздались возмущенные голоса:
     - Боже! Какой цинизм!
     - Позор! Но были и другие возгласы, совсем в ином роде:
     - Как остроумно!
     - А говорят, что он дурак!
     Все эти голоса и на сей раз заглушил флегматичный голос бравого солдата
Швейка.
     - Во  всяком  случае,  сразу  видно, что  этот  малый далеко не глуп, -
рассудительно заметил  он. - А то, что  его считают  глупцом, ровным  счетом
ничего  не  значит.  Вот  я,  на  пример,  официальный  идиот.   Специальная
медицинская комиссия  признала  меня  идиотом и даже  освободила от  военной
службы. А между  тем  я никак не  глупее полковника Шредера или  подпоручика
Дуба.
     - При чем тут вы, Швейк? - возмутился Тугодум. - Все знают, что никакой
вы не идиот. Вы просто притворяетесь.
     Молчалин, усмехнувшись, обернулся к Тугодуму.

     Молчалин
     А я, по-вашему? Ах, сударь, по одежке
     Приходится протягивать нам ножки.
     Не так уж сладко - без конца
     С утра до вечера изображать глупца!

     -  Может, вы  скажете,  -  кинулся  на  него Тугодум,  что  угодничать,
пресмыкаться перед всеми вам  тоже не нравится? Но кто же заставляет вас это
делать?
     -   Осмелюсь  доложить,  -   снова   вмешался   Швейк,   -   заставляют
обстоятельства. Возьмите хоть  меня. Поминутно приходится  угождать каждому,
кто выше чином. То пьяному фельдкурату шинель под голову положишь. То с боем
добудешь  обед из  офицерской  кухни  для  пана  поручика. Однажды  мне даже
случилось   украсть  курицу:   уж  больно  хотелось   порадовать   господина
обер-лейтенанта свежим  куриным бульоном. А  в другой  раз я украл  для него
собаку. Дело чуть было не кончилось военно-полевым судом...
     -  Не понимаю, что вы хотите сказать,  Швейк! - возмутился  Тугодум.  -
Неужели вы тоже защищаете Молчалина?
     Швейк вытянулся и взял под козырек.
     -  Никак  нет!  -  отрапортовал  он.  -  Я  только  хочу  сказать,  что
обстоятельства  выше  нас.  Если  бы мне,  скажем, посчастливилось  родиться
членом императорской фамилии,  все угождали бы мне,  даже  если бы я  совсем
выжил из ума,  как наш  обожаемый  монарх  Франц-Иосиф. Но Богу было  угодно
сделать меня простым солдатом. А солдат - человек подневольный.
     Молчалин тут же воспользовался этим аргументом.

     Молчалин
     Родившись князем, или хоть бароном,
     Я 6 тоже выступал Наполеоном,
     И гордо голову свою носил,
     И милостей у сильных не просил.
     А так - перед любым, кто выше чином,
     Приходится сгибаться мне кольцом.
     Однако это вовсе не причина,
     Чтобы честить меня повсюду подлецом!

     - Чацкий  назвал вас подлецом не только потому,  что вы подхалим, -  не
сдавался Тугодум.  -  Вспомните  Софью.  Вот она, главная  ваша  подлость!..
Товарищ комиссар! - обратился он к Чубарькову.  - Вы, может, думаете, что он
на самом деле был в нее влюблен? Как бы  не так! Да не будь она  дочерью его
начальника, он даже и не поглядел бы в ее сторону!
     - Гражданин Молчалин! -  строго  обратился к Молчалину Чубарьков. - Это
верно? Отвечай суду чисто и, как говорится, сердечно.
     Алексей Степанович и тут не стал отпираться.

     Молчалин
     Не стану врать: таким, как я, от века
     Была нужна высокая опека
     И вот любовника я принимаю вид
     В угодность дочери такого человека,
     Который кормит и поит,
     А иногда и чином наградит.

     -  Ну  что?  - торжествовал  Тугодум.  - Убедились?..  Все слышали? Сам
признался в своей подлости!
     Но Молчалина ничуть  не смутил  этот новый  выпал.  Уверенно и спокойно
продолжал он развивать свою жизненную программу.

     Молчалин
     А что худого в том, чтобы, к примеру,
     Чрез сердце женщины добыть себе карьеру,
     Когда судьбой посажен ты на мель?
     Не так ли поступал Жюльен Сорель?

     - При чем  тут Жюльен  Сорель?  -  возмутился Тугодум. -  Жюльен Сорель
человек  гордый,  самолюбивый.  Может  быть, даже безрассудный. Он не мелкий
подхалим вроде вот этого. И уж во всяком случае, не трус!
     - А это мы сейчас увидим, - сказал комиссар.
     Звякнув председательским колокольчиком, он громогласно объявил:
     - По  просьбе истца  вызывается свидетель... Как,  говоришь, его звать,
этого твоего дружка? - обернулся он к Молчалину.
     -  Жюльен  Сорель, -  пояснил  я, -  главный  герой романа французского
писателя  Стендаля "Красное и черное". Вы,  впрочем,  ошибаетесь,  комиссар,
называя его другом господина Молчалина...
     Алексей Степанович тотчас же поддержал меня.

     Молчалин
     Вы правы. Мы с ним вовсе не друзья.
     Но защитит меня он от навета.
     Monsieur Сорель! От вашего ответа
     Зависит репутация моя!
     Любили вы мадмуазель Ла Моль?
     Или, как я, свою играли роль?

     - Да, я играл роль и не скрываю этого, -  громко объявил Жюльен Сорель,
поднимаясь из публики на просцениум и смело обратившись к судьям. - Играл, и
при этом  весьма  искусно. Я действовал  расчетливо  и точно. Не давал  воли
своим  чувствам. Когда сердце мое начинало биться чуть сильнее, я чудовищным
напряжением воли заставлял себя быть холодным как лед.
     - Это зачем же? - удивился простодушный комиссар.
     - Чтобы пробудить и удержать ее любовь, - отвечал Жюльен. - Ведь только
холодностью  можно  было  сохранить   любовь  такого  гордого  и  капризного
создания, как Матильда.
     - А-а, значит, вы ее  все-таки любили?  - обрадовался Тугодум. - Только
притворялись  холодным, а  на  самом  деле любили? Не  то  что  этот!  -  Он
презрительно показал на Молчалина.
     -  Мысль,  что  я  могу  стать  зятем  маркиза  де Ла Моль,  - печально
усмехнулся  Жюльен,  - заставляла  мое сердце трепетать гораздо сильнее, чем
это могла сделать самая глубокая и самая искренняя любовь к его дочери.
     -  И  неужели вы при этом совсем  не думали о ней?  - спросил я. - О ее
чувствах?
     - Я играл  на ее чувствах, как виртуоз пианист играет на фортепьяно,  -
ответил он.
     - Но ведь вы разбили ей сердце! - выкрикнул  из зала негодующий женский
голос.
     - Всяк  за  себя в этой пустыне эгоизма,  называемой жизнью,  - холодно
пожал плечами Жюльен.
     - И вам не совестно? - выкрикнул тот же голос.
     - В  самом деле, - сказал  я. - Ума и таланта вам  не занимать. Энергии
тоже. Неужели у вас не было другого способа удовлетворить свое честолюбие?
     -  Укажите мне,  где  он, этот другой способ?  - вспыхнул Жюльен.  - Вы
правы: я  не  глуп и  довольно энергичен.  Скажу  больше:  я сделан  из того
материала,  что  и титаны  великой  революции. Родись я  тремя десятилетиями
раньше, я  стал бы генералом Конвента, маршалом Наполеона... Но в наш подлый
век для таких, как я...
     - Что вы имеете в виду, говоря о таких, как вы? - спросил я.
     - Вы ведь знаете, - отвечал Жюльен, - я плебей, сын  плотника. Так вот,
в наши гнусные  времена, когда  на  троне опять Бурбоны, для  таких,  как я,
остались только два пути: угодничество, расчетливое благочестие или...
     - Или? - подбодрил его я.
     - Любовь. Пусть даже притворная.
     Молчалин,  почувствовав, что дела  его пошли  на  лад,  решил еще более
упрочить свои позиции.

     Молчалин
     Он ранее родиться был бы рад.
     Он стал бы маршалом иль генералом.
     А я, родись хоть тридцать лет назад,
     Остался бы таким же бедным малым.
     Хоть мне иная ноша по плечу.
     А я ведь тоже многого хочу!
     В моей душе кипят такие ж страсти,
     И гордые мечты, и жажда счастья...
     Избравши для себя благую цель,
     Как мой собрат французский мсье Сорель,
     Я, чтобы достичь вернее этой цели,
     Избрал себе и путь месье Сореля.
     Зачем же удостоен он венца,
     А я - позорной клички подлеца?

     Этот монолог произвел сильное впечатление на комиссара Чубарькова.
     -  А что, братцы? - растерянно сказал он  - Молчалин  то ведь, пожалуй,
прав...  Живи  он  в другую эпоху, может, и впрямь развернулся  бы,  показал
себя. А тут, видишь, среда заела...
     - А почему же Чацкого не заела среда? - возразил ему Тугодум. - Он ведь
жил в ту же эпоху!
     И тут Молчалин обратился к суду:

     - Коль речь зашла о Чацком, господа,
     Я вас прошу позвать его сюда.

     Не успел он договорить,  как  Чацкий уже  стоял перед судейским столом.
Презрительно смерив взглядом Молчалина, он обратился к судьям:

     - Я ждать себя, ей-Богу, не заставлю.
     Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног.
     Задайте лишь вопрос, и, видит Бог,
     Все объясненья тотчас вам представлю.

     - Нам хотелось бы знать, что вы думаете о Молчалине? - спросил я.

     Чацкий
     Ничтожный господин. Из самых пустяковых.

     Тугодум
     А нам его тут ставят в образец.
     Читали жалобу?

     Чацкий
     Я глупостей не чтец,
     А пуще образцовых.

     Молчалин
     Ну и гордыня! Слышали ответ?
     Отнесся как-то я к нему с советом.
     Что ж он? Отмел с порога мой совет
     Да посмеялся надо мной при этом.

     Чацкий
     Меня советом вы хотели подарить?

     Молчалин
     Да-с! и могу совет свой повторить.
     Я говорю о той почтенной даме...
     Нет нужды называть, вы знаете и сами...
     Татьяна Юрьевна!!! Известная, - притом
     Чиновные и должностные
     Все ей друзья и все родные
     К ней непременно надо б съездить вам...

     Чацкий
     На что же?

     Молчалин
     Ведь частенько там
     Мы покровительство находим, где не метим!

     Чацкий
     Я езжу к женщинам, но только не за этим
     Мне покровительства не надобно.

     Молчалин
     К тому ж Вам папенька оставил триста душ?

     Чацкий
     Четыреста.

     Молчалин
     С такими-то отцами
     И мы б могли сводить концы с концами.
     А без имения, скажите, как прожить?
     Один лишь выход есть: приходится служить.

     Чацкий
     Служить бы рад, прислуживаться тошно!

     Молчалин
     Имея триста душ, разборчивым быть можно.

     - Я думаю, господа, пора уже прекратить эту перепалку, - сказал я.
     -  Верно!  - поддержал меня комиссар. - Кончайте, братцы,  этот  базар!
Суду все ясно. Точка и ша!
     - Давно бы так! - обрадовался Тугодум.
     Но следующая реплика комиссара повергла его в изумление,
     - Как я говорил, так и вышло, - подвел итог Чубарьков. - Чацкий-то кто?
Помещик!  Четыреста  душ  крестьян   имеет.  Сам  признался.  А  Молчалин  -
пролетарий. Хоть и умственного  труда, а все ж таки пролетарий. Подневольная
жизнь  - не сахар. То  и  дело приходится кланяться. И тут мы, как защитники
всех униженных и оскорбленных, должны взять его сторону.
     - Вы слышите? - обернулся ко мне потрясенный Тугодум.
     Я кивнул.
     - Тогда чего же вы молчите? Почему не возражаете?  Не может быть, чтобы
вы были с ним согласны!
     -  Комиссар, конечно, высказался  слишком прямолинейно, -  признал я. -
Но...
     - Что "но"? Какое тут может быть "но"! - кипятился Тугодум.
     -  Но  какая-то  доля истины в том, что  он  сказал, все-таки  есть,  -
продолжал я. - Он тут упомянул об униженных и оскорбленных. Минуту внимания,
господа! - обратился я ко всем  собравшимся. - Позвольте, я  прочту вам, что
писал  о Молчалине автор романа "Униженные и оскорбленные" Федор  Михайлович
Достоевский...
     Вынув  из  портфеля  томик  Достоевского,  я  раскрыл  его  на  заранее
заложенной странице и прочел:
     -  "Молчалин  -  это  не  подлец.  Молчалин  -  это  ведь  святой.  Тип
трогательный".
     - Хорош святой! - раздалось из зала.
     -  Да,  да! Он святой! Святой! -  истерически взвизгнул чей-то  женский
голос.
     -  Святой? - изумленно повторил  Тугодум.  - Ну, вы даете!.. То есть не
вы, конечно, а Достоевский. Ну, а вы, вот вы лично, - обратился он ко мне, -
с этой мыслью Достоевского согласны?
     -  Решительно  не  согласен, - улыбнулся  я. - Но,  разбираясь  в таком
сложном социальном явлении, желая понять его до конца, мы не вправе обойти и
это  парадоксальное  суждение  Достоевского.  Молчалин,  конечно, далеко  не
святой...
     Молчалин при этих словах съежился и словно бы стал меньше ростом.
     - Но до некоторой степени он все-таки жертва обстоятельств.
     Молчалин снова приосанился.
     - Та историческая реальность, в которой он вынужден жить и действовать,
-  продолжал я размышлять вслух,  - не  оставила  ему никаких других  путей,
никаких других  возможностей для  реализации его, так сказать,  общественной
активности. Этим он и в самом деле напоминает Жюльена Сореля...
     - И по-вашему, между ними нет никакой разницы? - прервал меня Тугодум.
     -  Разница  огромная!  -  возразил  я.  -  Жюльен   Сорель  -  характер
героический, который не состоялся, не мог состояться в пору безвременья. Это
фигура трагическая... Хотя... - Я задумался. - Хотя в  известном смысле ведь
и Молчалин тоже фигура трагическая...
     - Молчалин?! - поразился Тугодум.
     -  А вот,  послушай, я прочту еще одно  в высшей степени примечательное
высказывание Достоевского.
     Полистав книгу и найдя нужное место, я прочел:
     -  "Недавно  как-то мне случилось  говорить с одним из наших  писателей
(большим  художником)  о  комизме  жизни,  о  трудности определить  явление,
назвать его настоящим словом. Я заметил ему перед этим, что я, чуть не сорок
лет знающий  "Горе от  ума",  только в этом  году понял  как следует один из
самых ярких типов  этой комедии,  Молчалина, и понял именно, когда он же, то
есть  этот самый писатель, с которым  я  говорил,  разъяснил мне  Молчалина,
вдруг выведя его в одном из своих сатирических очерков".
     - А с кем это он говорил? - спросил Тугодум. - С каким писателем?
     - С  Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным.  У  Щедрина  есть такая
книга:  "В  среде  умеренности и  аккуратности".  Первая  часть  этой  книги
называется "Господа Молчалины".
     - И там тоже выведен Молчалин?
     -  Не просто выведен. Щедрин  в  этом своем сочинении  продолжил судьбу
Молчалина, доведя его жизнь до старости. И вот, послушай, в каких выражениях
он размышляет о судьбе Молчалина, о трагическом финале его судьбы.

ИЗ КНИГИ М. Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА
     "В СРЕДЕ УМЕРЕННОСТИ И АККУРАТНОСТИ"

     Я  не  раз   задумывался  над  финалом,  которым   должно   разрешиться
молчалинское  существование,  и,  признаюсь, невольно бледнел  при  мысли об
ожидающих его жгучих  болях... Больно везде: мозг  горит, сердце колотится в
груди... Надо куда-то бежать, о чем-то взывать, надо шаг  за шагом перебрать
всю прежнюю жизнь, надо каяться, отрицать самого  себя, просить,  умолять...
Вот "больное место" беззащитного, беспомощного молчалинства.

     -  Это Молчалин-то  беззащитный?!  Молчалин беспомощный?!  - возмущенно
воскликнул Тугодум. - Ну, знаете! Уж от кого  другого, но от Щедрина я этого
никак не ожидал!
     - Ты отнесся бы к этой мысли Щедрина иначе, - сказал я, - если бы читал
его книгу.  Ты знаешь, самое поразительное в ней то, что Щедрин не только не
смягчил, но  даже усилил всю остроту сатирического  разоблачения Молчалина и
"молчалинства".  И в то  же  время он  сумел увидеть  в  этом явлении  и его
трагическую сторону.
     - А разве так  может  быть, чтобы сатирический образ был трагическим? -
удивился Тугодум.
     - Конечно! Я  уверен,  что  ты и сам, без моей помощи, выстроишь  целую
галерею художественных образов, в которых сатира и трагедия слились воедино.

САТИРА ИЛИ ТРАГЕДИЯ?

     Как  мы  только  что  выяснили,  фигурой  трагической  можно  назвать и
Молчалина. Тень трагедии лежит даже и на гоголевском Плюшкине.
     Дон-Кихот (мы об этом уже говорили) задумывался как пародия, как сатира
на рыцарские  романы...  А  чеховский Беликов!  Разве это не сатира? Да  еще
какая злая сатира... И в то же время он фигура, безусловно,  трагическая. Вы
только  представьте  себе  весь  ужас  этого существования  в тесном футляре
готовых формул и циркуляров...
     Но  пожалуй,  яснее,  отчетливее, чем  на  любом другом  примере, можно
разглядеть  это  диалектическое  единство  сатиры   и  трагедии  на  примере
гончаровского Обломова. И  тут, я  думаю,  есть  смысл  вернуться  к  статье
"Комсомольской правды", на которую я ссылался в начале этой главы.
     Автор ее  (надеюсь,  вы об этом не  забыли) сокрушался и  негодовал  по
поводу того,  что  на великом историческом распутье русская интеллигенция, к
стыду и несчастью своему, вслед за Писаревым, Чернышевским и Добролюбовым, в
качестве положительного идеала,  примера для  подражания выбрала Базарова. А
надо было ей, как он считает, выбрать - Обломова.
     Роман "Обломов", на его взгляд, замечателен прежде всего тем, что в нем
автор  "ставит вопрос  главный  - для  чего мы живем? В чем смысл жизни?"  И
ответ Гончарова на этот вопрос вопросов, уверяет он нас, целиком и полностью
совпадает с ответом Обломова. А Илья