Вячеслав Андреевич Майер
   Чешежопица

Вячеслав Андреевич Майер (Некрас Рыжий). Чешежопица

     Очерки тюремных нравов
     Москва, 1995
     Автор  - социолог,  диссидент,  эмигрировавший  из СССР,  не понаслышке
знает  уголовный  мир  Сибири.  Его  очерки  -  о  занятных  и  поучительных
криминальных  историях  и  судьбах,  лагерном быте, порядках и нравах. Книга
отличается меткостью психологических наблюдений и беспощадностью социального
анализа. Рассчитана на широкий круг читателей.
ПРЕДИСЛОВИЕ. СИМВОЛ ДЛЯ РОССИЙСКОГО ГЕРБА
     У этой книги своя  история. Она два раза выходила в  Сибири. Стала  там
бестселлером. Два раза  выходила и за  границей: в  Венгрии и Японии. Теперь
выходит в Москве.
     С  автором  ее, Некрасом  Рыжим,  случай свел  меня  в редакции  газеты
'Криминальная хроника'. Он и вправду оказался рыжим до огненности.  'В миру'
зовут его  Вячеславом  Майером. Он -  сибирский  немец.  В  прошлом, да и  в
настоящем -  диссидент.  Философ исоциолог с  университетским  образованием.
Конечно, он сидел. Три с половиной года. За антисоветскую агитацию. Время  в
тюрьме и зонах не  терял. Уж  если бросила жизнь в вертеп, то почему бы этот
вертеп  не  рассмотреть  изнутри,  с научной  точки  зрения. Вышел.  Написал
'Чешежопицу'.  Научного  труда  не  получилось.  И  слава  Богу.  Получилось
странное.  Необычайно  увлекательное.  Пугающее.  Смешное. Мерзкое.  Всякое:
Потому как Россия. Потому как тюрьма. Побс неубывный сибирский колорит.
     В общем-то все понятно. В  России тюрьма и преступность одни из главных
форм существования  и общества, и государства. Вот  'Чешежопица'  (название,
может, и неприличное, но невероятно точное) и повествует о том, что нам дано
наряду с воздухом, солнцем, лесом, детством, любовью, смертью. Можно сказать
и проще:  'Чешежопица' -  путеводитель по родной стране. Вроде  многое о ней
знаешь, о  чем-то догадываешься, но  оказывается:  в ней существует  немалое
число территорий, доселе нам неведомых, а потому неожиданных:
     Хотя что  значит - неожиданных? Давно мы знаем, что живем в стране, где
тюрьма, отринув примитивное свое предназначение, превратилась в символ: Хоть
на гербе ее рисуй.
     Впрочем, прочтите сами и убедитесь:
     Леонид ШАРОВ, главный редактор газеты 'Криминальная хроника'.
     'Это,   знаете,  довольно  отвратительный  рассказ,   красиво,   хорошо
написанный о прогрессе отчеловечивания человека'.
     Жак Росси, француз. Узник  советских лагерей с  1939 по 1961 год. Автор
справочника по ГУЛАГу.
     Моим друзьям, погибшим в схватке с жизнью
ГЛУБИНА ПАДЕНИЯ
     Сложилось так в жизни, что попадал я в разные экстремальные ситуации.

     Стропы подъемного крана,  зацепив за  фуфайку, подбросили меня в воздух
по   невнимательности   крановщика.   Заметили    'старика   Хоттабыча'    с
противоположной стройки дома - выбили форточку,  так как дело  было зимой, и
закричали истошно. Внизу на улице уже стояла толпа, ожидая конца трагической
развязки. Я не  кричал, провисев  с  четверть часа в воздухе, зная,  что еще
больше продержусь, так как удачно ухватился, и в этом захвате была опора:
     В  сплавном  завале  Братского водохранилища я  провалился,  но  тонул,
ощущая, что выживу,  потому что видел черное дно и пробивающуюся через  воду
молочность солнца. Вылезал потом я несколько часов,  просовывая голову между
сплетениями бревен:  Парашют собирал небрежно, зная, что  с  ним  прыгать не
буду,  но   неожиданно  приказали  подняться  в  воздух,  и,  кувыркаясь  на
тысячеметровой  высоте  при все же  раскрывшемся куполе,  освобождая ноги от
строп, я не испытывал страха, потому что со мной был запасной парашют:
     Возвращаясь домой из школы, мы,  пацаны, не любили  ходить пешком, да и
расстояние  было приличное,  а  незаметно подцеплялись к  бортам проезжавших
машин. Мне  не  повезло, и  у грузовика,  везшего прессованное в тюках сено,
развязалась одна из стягивающих веревок, на которой я держался. Она обмотала
меня вокруг талии, и машина волоком потащила меня по зимней дороге. Все же я
умудрился под себя просунуть портфель и  так  проехал  несколько километров.
Заметили  со   встречной   машины,  вернулись,  догнали,  шоферы  развязали,
матерились, но  бить  не стали,  видно, из-за моего глупо-веселого вида. Они
понимали, как и я,  что со мной ничего не случилось бы смертельного, так как
подо мной была опора - стертый по дороге портфель.
     Эти  ситуации  почти  не  отложились  в  моей  памяти.  Но  однажды   я
проваливался в трясину и не кричал, хотя и  шли  группой.  Ощущал почву  под
ногами, мягкую,  как  опухоль. Казалось  вот-вот  встану основательно. Когда
дошло почти до плеч, стал звать на помощь. Чудом вытащили. Никто не смеялся,
никто не стал помогать снимать скользкую одежду. Все молчали.
     Когда я  читаю,  что  на  городской свалке  Хабаровска ушел  в  глубину
водитель бульдозера  вместе с  машиной,  узнаю, что люди  исчезают в  нефти,
смоле, асфальте, зыбучих  песках, снегу, меня охватывает  страх: под ними не
было  опоры. Падение тогда падение,  когда не  видно конца  - нет основания,
никакой опоры. Тогда пишут: 'Пересказывать дальше не решаюсь'.
     Возрождение  гражданского  общества  и  его систем  в  Советском  Союзе
возможно при условии измерения глубины, на которую мы опустились. Только это
поможет  осознать  всю  трагичность  падения.  В  20-е   годы,  а  потом   в
хрущевско-брежневские  в СССР издавалось  много  пособий на темы:  как  надо
работать, как надо  участвовать  в  социалистическом соревновании, проявлять
бдительность, ловить  шпионов, поступать  в  техникумы  и  вузы:  Как  стать
физиком,  лириком,  хорошим  папой  и  такой  же  мамой,   пропагандистом  и
агитатором и т. д. и  т. п. Однако странно, что не было пособий в литературе
(даже самиздата) на  животрепещущую для  миллионов тему: как  вору, бандиту,
насильнику,  разбойнику,   взяточнику  стать  примерным  заключенным  страны
Советов. Правда, издано много воспоминаний политических заключенных, своих и
зарубежных,  но это  обычно бытовое,  фольклорно-мемуарное  освещение  жизни
зэков.  Политзэк  в своих  описаниях  остается,  как правило, в  стороне  от
мерзкого  уголовного  мира.  Обычно  наш  зэковский  мир  ученые  мемуаристы
сравнивают с описанным Ф.  М.  Достоевским в 'Записках из мертвого дома', А.
И.  Солженицыным  в 'Архипелаге  ГУЛАГ',  доходят до  того,  что  сравнивают
ленинградские тюрьмы  и  зоны с  родовым и  первобытно-общинным  строем  (Л.
Самойлов. 'Этнография лагеря', Советская этнография N 1. 1990, с. 96-108; В.
Р. Кабо. 'Структура лагеря и архетипы сознания', Советская этнография.  N 1.
1990, с. 108-113). Многие пишут и говорят, что  воля  в  стране Советов мало
чем отличается от тюрьмы и  зоны. А  сами,  попадая туда,  вопят на весь шар
Земной: 'Спасите меня, помогите!!!'
     В  период  гласности  пошла  мода  меняться   делегациями  -  советские
тюремщики желанные гости  в  западных  тюрьмах,  западные посещают советские
ИТУ. Представим такую ситуацию: страны  в знак дружбы и взаимодоверия начали
обмен заключенными (политические не в  счет - они везде составляют небольшой
процент). Исправились бы советские зэки  в тюрьмах Америки, Западной Европы,
Австралии, а  иностранцы, к  примеру, американцы, в советских?  Вернулись бы
наши зэки к себе домой, на волю, в родной СССР, а западные, полюбив лагерную
систему  страны  Советов,  стали  бы  гражданами  Советского  Союза?  Скажем
определенно:  янки  резко  сократили  бы  у себя  преступность,  если  бы их
потенциальные арестанты  предвидели  отправку в  Советский Союз. В Союзе  же
преступность резко возросла  бы и  появилась  единственно отсутствующая ныне
очередь в стране - в тюрьмы и зоны, укоротив очередь к  чиновникам ОВИРОв  и
западных посольств. Такие дела.
     В  уголовном   мире  СССР  произошли  качественные  изменения.  Хотя  у
создателей советской власти лагерная система появилась 'в мозгах' задолго до
ее воплощения  в  явь, эту систему  они смогли создать, перемолов  миллионы,
только к концу пятидесятых годов. До этого был заключенный, у которого, даже
у  последнего   мерзавца,  сохранялось  где-то   в  подсознании  что-то   из
нравственно-религиозного     воспитания:     христианского,      исламского,
буддистского, иудаистского,  зороастрийского.  Он, зэк, не был  еще в полной
мере советским: родился в начале века, в 20-х годах при звоне колоколов, при
бабушках и дедушках, папах и мамах; он жил в семьях, хозяйствах,  дворах,  и
этого зэка можно сравнивать,  даже правомочно, с  дореволюционным, 'царским'
зэком, а также с зарубежным собратом.
     В  конце пятидесятых годов семья в классическом ее  понимании  исчезла,
бабушки  и  дедушки  присоединились  к большинству когда-то  живших, унеся с
собой христианские понятия о  милосердии,  о добре и зле,  и появился новый,
секуляризированный  зэк   -   не   понимающий,   что  такое  семья,   этакий
дебильно-кретинный продукт  индустриального  ландшафта,  мозги  которого  из
головы   -   вместилища    ума,   переместились    в   желудочно-половую   и
кишечно-трактовую  сферы.  Этот  новый  зэк  родом  из  'особой исторической
общности'  (людей ли?!) и до осужденных, описанных  Ф. М. Достоевским, А. П.
Чеховым, А. И. Солженицыным, Е. Гинзбург, А. Варди, Е. Олицкой, И. Бергером,
Г. Гильдебрандтом, Ж. Росси, В. Шаламовым и другими,  ему  далеко. Он  лишен
дальнейшего  развития,  он  нечто  таксидермированное  -  чучело  человека -
чучелизированный человек, сокращенно - чучек. Поэтому его  трудно вписать  в
христианские понятия и гаазовское милосердие-сострадание. Чучеки не способны
адаптироваться к  нормальным условиям человеческого общежития  и желают жить
только  среди  себе  подобных.  У  них  возвратрецидив  составляет более  80
процентов. Реадаптировать  чучека к человеческому подобию  задача неимоверно
трудная  в  условиях, когда административная часть  тюрем и зон  заполняется
тоже,  в  общем,  'зэками', и  бывшими  афганцами,  которые  густым  потоком
вливаются в лагерную систему.
     Бывшие  зэки, сидевшие  в  тридцатых, сороковых и  пятидесятых годах  и
попадающие в нынешние условия, приходят в  ужас.  Е. Долигеев,  родившийся в
1915 году в  Харбине,  отсидевший  ГУЛАГ  в  период 1935-1953  годов,  снова
осужденный в 1985-м, сказал: 'Я счастлив, что мне оставалось не много жить -
это  не люди и не звери, одним словом - мразь, которую можно покинуть только
со смертью'.
     В зарубежных странах и дореволюционной России тюрьма, ссылка, поселение
были частью жизни, а сейчас сидевшие свою  жизнь делят на 'до  зоны' и после
нее. Всем  выходящим на волю,  независимо от того, сколько человек просидел,
нужна реадаптация. Ибо животное и в клетке остается животным, паук - пауком,
а человека после зоны человеком называть уже нельзя.  Советский уголовник не
относится к  категории людей, хотя внешне на них похож. Он  ближе к трупам и
мумиям,  но в отличие от  них  находится в  движении, то есть 'живет'. Живет
так, как живут  черви  и амебы, поглощая и выбрасывая. Это  чучелизированный
человек, то  бишь  выпотрошенный  от  всего -  души,  тела,  эмоций. Чучек -
отражение того общества, которое построили по научным  законам  материализма
марксисты-ленинцы,  сталинцы,  хрущевцы, брежневцы: Блатные-паханы -  точная
копия коммунистических  вождей,  подхват  -  кодла их  ближайшего окружения,
понтующиеся (на понтах, на цырлах) - блатные секретари компартий  республик,
обкомов,  крайкомов,  горкомов,   райкомов:   их   замы  и   приспешники  из
многочисленного управленческого (бюрократического) аппарата. Мужики - тесное
единство  (нерушимый  блок коммунистов и  беспартийных) рабочих с трудящимся
крестьянством,  пахари, вкалывающие, несущие  на своих спинах и мозолях слой
паханов и других прихлебателей. Черти, педерасты - опущенные на самое дно за
грехи, подскользнувшиеся, не включившиеся вовремя  в игру паханов и блатных,
забывшие  кредо  жизни  -  'не  суйся,  куда не надо'.  Между ними болтаются
масти-прослойки: на воле  -  инженеры, учителя, ученые, прокуроры, в зоне их
называют придурками.  Придурок  по фене -  жаргону,  человек (зэк),  имеющий
образование. К такому уже в карантине подходит зэк, берет за лацканы пиджака
(лепня)  и говорит:  'Ах,  придурок,  мне бы твое образование,  я бы никогда
здесь не был. Ты же влетел сюда потому, что хоть и с образованием, но дурак,
с придурью'. Придурки ради жизни обслуживают блатных и паханов, то есть тех,
кто им покровительствует, они также  на поводу и  у администрации и  ментов,
всячески стремятся им понравиться. Многим это удается, так как менты сами не
в состоянии  из-за  отсутствия  'масла в  голове' управлять производственным
процессом.  Некоторые  придурки  выжили   и  в  своем,  выгодном   для   них
ракурсе-взгляде описали лагерную  систему социализма. В зонах они 'мылились'
библиотекарями - ученый  Л. Н. Гумилев  на себе  проверил  разработанную  им
теорию  пассионарности,  лишившись  зубов в  схватке  с  перегретым этносом.
Санитар  Варлаам  Шаламов так  полюбил  колымские  морозы, что  своего кота,
кем-то  убитого, долго сохранял в  холодильнике. Работники зоновских детских
садиков  и  поликлиник  -  Евгения  Гинзбург  и  Екатерина  Олицкая  вводили
эсерокоммунистическое  начало  в  систему  воспитания.  Ученые  и  бригадиры
шарашек  Александр Солженицын, Лев Копелев так отрицали все иностранное, что
не пожелали сразу вернуться в родное, дымом пахнущее отечество:
     Зэковский  мир -  слепок с  советского  в  чучелизированном  отражении.
Некоторые  псевдознатоки  уголовщины типа  ученого-этнографа, расписавшегося
под псевдонимом  питерца Льва Самойлова, связывают обряд 'прописки' в камере
с обычаями первобытных племен - папуасов, жителей Амазонки и Огненной Земли:
Ха, ха, ха!!! Наша прописка - точная копия 'вольной' прописки  -  московской
или благовещенской.  Менты  бросают в камеру кадра. Надо  узнать,  кто он  и
указать ему стойло.  Расспрашиваем его, проверяем по своим каналам, тюремным
телефонам, ксивам, делаем  запросы на волю. Для нас не безразлично, кто  он.
Может,  подсадная  утка, может, пидор. В  отличие  от воли в прописке  мы не
можем отказать, ведь камера, как и советская граница, на надежном запоре. Но
указать можем. Пидору положено сидеть у параши  и входной двери под камерной
балдохой (лампочкой), черту -  с лидерами, мужикам - под паханом и блатными.
На воле менты ставят на бланках прибытия и убытия печать, берут заявления от
родственников   и   домовладельцев.  Дошли  до   того,  что  освободившемуся
необходимо  взять  разрешение на жительство в своей,  им заработанной горбом
квартире у родителей, жены, взрослых детей!!! В твою отсидку (командировку),
жена,  ставшая вдруг вольной,  с  жилплощадью,  обзавелась  хахалем,  а дети
женились  или замуж  повыходили. Что делать? Без  их согласия  тебя никто не
пропишет. Такие правила люди придумать не могли - это козни дьявола. Мы тоже
ставим  печать  -  выкалываем  татуировки  -  шифры,  только  нам известные,
выжигаем  немецкие  знаки  -  кресты,  ордена, 'ломаем целки',  помоим,  но:
прописываем.
     Наш   мир  страшен  -  он  не  имеет  под  собой  опоры,  в  нем  негде
прислониться, пригорюниться, даже пожаловаться. Спим мы закрывшись одеялом с
головой, съежившись, поджавшись в утробной  позе, стремясь забыться и уйти в
грезы.  Зэк не знает,  что с  ним  будет через час, день, неделю. Заснешь, а
тебя  примочат, обоссут, опомоят;  выйдешь на работу  - подскользнешься  под
конвейер.  Сейчас  твой  кореш  - друг  закадычный,  через мгновенье  - враг
кровный.  Мы, чучеки, обидчивые донельзя,  мстительные  до  крови,  мы,  как
инвалиды,  вышвырнутые   отовсюду,  отрезанные,  обломанные.  Выйдя  на  так
называемую волю, мы  нуждаемся в длительной  реадаптации ко всему, повторяю,
ко  всему,  мы  -  чучеки,  нас  надо наполнять  человеческим. Реадаптация к
женщине  - многие из  нас знают ее только по сеансам и пидорному подобию;  к
родителям, которых мы  забыли  с тех пор, как  не живем интересами  семьи; к
пище  -  которой не  выдерживают наши баландные желудки, начинаются схватки,
запоры, поносы,  к тому  же  у  нас  нет  зубов  и  мы не  жуем,  а  глотаем
проваренное в  котлах; к  деньгам -  мы не знаем,  что  это  такое,  как  их
расходовать; по улицам мы ходим озираясь, как бы кто-нибудь не примочил, как
бы камень не упал на голову. Мы наше 'чучекское' до конца дней носим с собой
и с ним уходим в мир иной.
     Этот  же  мир мы  не хотим  описывать,  редко кто  из нас, уголовников,
берется  за перо.  Если и возьмется, то  при содействии  жен, обстоятельств,
славы, в желании досадить ментам. Так барабинский  баклан Толя Марченко стал
описывать нашу жизнь в трудах: 'Мои показания', 'От  Тарусы  до Чуны', 'Живи
как  все'  с помощью  им прочитанного  В. И. Ленина и  жены.  Жена была  его
главной  опорой.  А  зэк, имеющий  опору,  уже  не зэк. Чуть ли не на каждой
странице ловила опору в  любви к  Игорю, видно  боясь,  что  он  ее покинет,
поэтесса  Ирина Ратушинская, описывая свое пребывание в зоне. Она так ничего
и не поняла в зэковском  мире, назвав  книгу  'Серый - цвет  надежды'. Серый
никогда не был цветом надежды,  он -  отражение нор, подвалов, заначек, он -
цвет безутешного горя и увядания.
     Проторчал  я  большую и  лучшую часть своей  жизни  в этих  отстойниках
чучелизированной грязи и понял, что надо  блюсти закон, какой  бы он ни был,
соблюдать его, пусть  на животном уровне,  лишь бы не 'загреметь' в  чучеки.
Закон, адаптированный к реальности, посредник между Богом и человеком.
     Советские чучеки - опасность мировая.  Дома они  держат страну в страхе
более сильном, чем страх перед КГБ и ментами. Попадая за границу, куда  их с
удовольствием препроваживают  органы 'для соединения разорванных родственных
связей' (прежде  всего с зарубежными  коллегами), они тесно сплачиваются  и,
предавшись ностальгии, начинают, столь  жуткие похождения,  что обыватели не
знают, как спастись от подобного ужаса, какие замки и электронные устройства
приобретать. Для чучеков  Запад - рай, страха нет никакого,  западные тюрьмы
для них санатории,  дома отдыха с изучением местных  языков.  Будучи  лишены
понятий  о совести, вине,  раскаянии  за содеянное,  они становятся  вождями
местных уголовников. Таковы чучеки.
     Избежать  всеобщей  чучелизированности можно  двумя  путями.  Первый  -
никому  в  зону  не попадать.  Для этого  прежде  всего  нужна исчерпывающая
информация  во всей  ее неприглядной полноте,  без утаивания. Правду о жизни
зэков  должны  знать  все:   бабушки,  дедушки,  папы  и   мамы,  учителя  и
воспитатели,  чтобы представить наглядно, во что превращаются  там их чада и
питомцы. Второй  путь - по крайней  мере, знать,  как вести  себя в тюрьмах,
зонах - в беспределе уголовного мира, ежели уж ступил так или иначе на стезю
заключенного. Эту книгу я адресую прежде всего  юношам и девушкам, способным
по  незнанию романтизировать мир запреток и блатхат со всеми их обитателями.
Пусть моя книга будет справочником-ориентиром в безбрежной тайге уголовщины,
пусть заставит  настоящих  и  будущих мам  и  пап  подумать  о  своих детях,
представить, кем они станут в колючем орнаменте - зонах; смогут ли они там в
среде  беспредела постоять за себя, защитить  свою честь  и тело.  Честь  от
оскорблений  и кликух,  а  тело  от  мацаний, фуфло  от  чешежопия.  Позволю
напомнить, что дети - ваше подобие и продолжение вашего рода.
     Снижение  преступности возможно, если  совчеловеку  -  'совку'  вернуть
честь, достоинство, интерес к жизни, через Землю, Семью и единый  измеритель
Труда  -  рубль. Этот  процесс  непростой и  долгий.  Разным ступеням  этого
процесса должна соответствовать  и система наказаний. В тех сообществах, где
уровень интеллектуальности высок, система воспитания и труда действенна, где
нужно  сохранить  человеческий  генофонд  у некоторых н