вещь,
каждый день бегала в магазин посмотреть, не раскупили ли уже.
     Рита дернула меня за рукав, но я отвернулась. Дело было не только в той
вещи,  на которую я копила деньги. Я  стояла и  думала: а живите вы  все как
хотите! мне никто  не помогает, когда отец таскает меня за волосы,  никто не
вступится,  будто так и  надо, чтоб  он тыкал меня  носом в  мою  непонятную
вину... Катитесь вы!  Я,  бывало, обливаюсь  слезами, Ритка  мирно  спит,  а
бабушка говорит:  "Ты сегодня вбила еще один гвоздь в гроб отца!", мама - та
лишь молча приносит мне  в  кровать мокрое полотенце.  Каждый  существует  в
своей норе, хочешь жить - умей вертеться, говорит наш молодой учитель как бы
шутя, но я  знаю, вижу их всех  теперь  насквозь - и он не шутит, он  думает
так, у него вера такая, что каждый умирает  в одиночку. Каждый крутится, как
умеет, и нечего смотреть на меня жалобными глазами!
     Я обернулась  к  ним,  чтобы объяснить,  почему не могу  расстаться  со
своими деньгами,  и  тут  вдруг  удивилась их  неожиданному сходству...  Они
смотрели на меня  с одинаковым выражением лиц, круглыми, детскими глазами, в
которых не было никакой хитрости, одно лишь желание полакомиться  мороженым.
Они смотрели на меня как бы заранее облизываясь. И я плотней  прижала ко дну
кармана мои денежки, чтобы они ненароком не высвободились и не ушли от меня,
как  и вновь  обретенная  житейская  мудрость,  и в тот  день  не купила  им
мороженое.



   Ирина Полянская
   Вихри враждебные

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Ирина Полянская
     Email: antic(a)comail.ru
     Date: 24 Dec 2003
---------------------------------------------------------------


     рассказ

     Для  отношений этих двоих  - бывшего советника посольства Виталия  Ш. и
бывшей преподавательницы университета Ангелины Пименовны не подходило пышное
слово  дружба и  даже более умеренное  - приязнь, ибо  она существовала лишь
периодами,  когда  одиночество,  как мощная ледяная струя,  подталкивало  их
навстречу  друг  другу, и они  сходились  у  Ангелины  Пименовны  за  бывшим
рабочим, а теперь  просто письменным столом, чтобы попить  чайку, поговорить
об искусстве  и послушать музыку. У нее пенсия побольше, поэтому она угощает
его  чем-то  простым,  поскольку  на эту сторону  жизни давно махнула рукой.
Виталий появляется  обычно  вечером после  трудового дня, он  инвалид второй
группы, еще и прирабатывает на мусоровозе, но весь свой приработок тратит на
пластинки классической  музыки,  которая  выводит  из  себя  его  соседку по
коммунальной   квартире  Шурку,  потому   что   Виталий   вследствие   своей
инвалидности  глуховат  и крутит  пластинки  на  полную  громкость. Ангелина
Пименовна также живет с  соседкой, старухой  Игнатовой, не имеющей никого из
близких, не  получающей писем,  неизвестно как  живущей  в своей  боковушке.
Игнатова  уже  который  год  не разговаривает,  точно  дала  обет  молчания,
прикидывается глухонемой, что  удобно, и даже не здоровается, что не совсем.
Утром  старуха  Игнатова  в   старом   байковом  халате  выходит  на  кухню,
навалившись  всем телом на  плиту,  кипятит  одно яичко,  все  время  норовя
держаться  к  Ангелине  Пименовне спиной,  у  себя в  боковушке склюет  его,
немного  пошуршит  газетами;  скрипя  пружинами  панцирной  кровати, ложится
отдыхать,  а вечером, когда  к Ангелине Пименовне приходят  гости,  начинает
иногда мстительно стучать чем-то металлическим в ее стену, точно ревнуя ее к
людям, разбивающим их такое странное молчаливое сожительство.
     - Что нового в наших палестинах, - справляется Виталий, входя в комнату
к Ангелине Пименовне и первым делом окидывая взглядом полки. - Кто это у вас
отважно дирижирует "Колоколами", Мравинский?
     - Юджин Орманди, - отвечает Ангелина Пименовна.
     - Советуете?
     - Пожалуй, купите. А вот новая запись Софроницкого, во всяком случае, я
не   подозревала   о   ее   существовании:  Григ.   Вы,  кажется,  собираете
Софроницкого?
     - А это что за коробка внушительных размеров?
     - "Медея", сами понимаете, нешуточное дело...  Ла Скала: Каллас, Рената
Скотто.
     - Майер?
     - Н-нет, Керубини.
     Виталий бережно вынимает пластинку  из  конверта,  держа ее за края как
драгоценность,  ставит  на  проигрыватель,  бархоткой   привычно  снимает  с
крутящегося диска невидимую пыль и опускает иглу.
     У Ангелины  Пименовны много цветов, и она  любовно  ухаживает за  ними.
Моет листья мелкой щеточкой, обрезает пожелтевшие кончики растений, поливает
водой из леек. Комнатный жасмин с вьющимися побегами светло-зеленого цвета и
овальными  листьями,  ронциссусы  с  тонкими  стеблями  и  мелко  опушенными
трилистниками,  камнеломка с  красивыми усиками,  фатея  с  зонтикообразными
соцветиями,  гортензия  с  красными  и лиловыми  шарами  цветов,  бегония  с
зубчатыми  листовыми  пластинами  в бурых  пятнах...  В отличие  от Виталия,
поколесившего  по миру, Ангелина  Пименовна  всю жизнь прожила в Ленинграде,
дальше  Крыма  не  ездила,  зато  дома  ее окружают  посланцы тропиков Южной
Америки, субтропиков Африки и  Юго-Восточной Азии, которые водят дружбу с ее
лейкой  и  совком для рыхления земли,  цепляются за нее  усиками,  как дети,
пытаются осыпать ее цветочной пыльцой, осеменить ее волосы, ноздри, одежду.
     Попив чаю  и съев пару бутербродов для  поддержания сил  на сегодняшний
вечер (до пенсии  еще два дня), Виталий начинает поучать Ангелину Пименовну.
Его раздражают ее вкусы: все-то  она читает  про жизнь  замечательных людей,
интересуется  дуэлью  Пушкина,  Наталией Николаевной,  и что сказал по этому
поводу  Вяземский,  и  как  его  опроверг   Эйдельман,  и  в  чем  признался
Долгоруков, и  как приложили  к  убийству  поэта  свою  черную  руку супруги
Нессельроде. Виталий  читает труды самих этих замечательных людей,  обходясь
без  посредников  и  комментаторов,  много знает наизусть, страницами  может
читать  на  память Повести  Белкина. Ангелина Пименовна любит  и современную
литературу -  тех-то  и  тех-то, и говорит, что все они пишут на прекрасном,
богатом и могучем русском  языке, читать их одно наслаждение, а какой стиль,
какой добротный и вместе с  тем лапидарный слог, образность, какая высказана
правда.  Она  пытается   подсунуть  эти  книги  Виталию.  Тот   презрительно
усмехается и говорит, что  богатый  обнищал, а могучий  одряхлел, прекрасный
остался  там,  в  восклица-тельном  веке  русской  литературы.  Она  яростно
возражает,  что  он  не может судить  об  этом, потому что не читал (следуют
имена), а он в ответ  прибавляет громкость  в проигрывателе. Они  расстаются
чуть ли не врагами; он, сунув руки в карманы,  разболтанной походкой  идет к
двери, она отворачивается к окну и ждет, когда захлопнется дверь.
     А старуха Игнатова  в  кухне,  навалившись  на  плиту, пытливым,  злым,
раскольничьим оком косит в коридор на уходящего Виталия и кипятит яичко.
     Проходят дни, и Виталий снова  звонит в дверь Ангелины Пименовны. Стоит
на  пороге,  расставив  ноги,  нарочно покачиваясь  для  пущего  шокирования
Ангелины Пименовны, и думает, что  у него на лице нахальная улыбка; дескать,
принимайте меня таким, каков есть. Ангелина Пименовна молча приглашает его в
комнату, а там выговаривает:
     - Виталий Васильевич! Я  просила вас не  приходить ко  мне  в нетрезвом
состоянии.
     -  А вы - вы в трезвом?  Ха. Хотел бы  я  понять, что вы на самом  деле
думаете о своем состоянии...
     - Прекратите.
     - Под моими ногами не твердая почва, а палуба потерявшего курс корабля,
и  я пытаюсь "нетрезвым состоянием" совместить себя  со взбесившейся, пьяной
реальностью,  чтобы  хоть  как-то удержаться  на  ногах...  Минус  на минус,
кажется, дает плюс - а, математик?
     - Я химик, - отвечает Ангелина Пименовна.
     - Вот-вот, - насмешливо говорит  Виталий. - Эх вы, заблудшая  душа...Вы
сто лет  оттрубили в университете, а  что имеете взамен?  Жалкую коммуналку?
Мизерную  пенсию? Все до последнего пфеннига отдали своей дочери, нате, мол,
а мне хватит одного кефира с  булочкой. Неужели вы считаете, что  здесь ваше
место? А я, - голос его обретает устрашающую силу, - я с моим интеллектом...
-  Он почему-то стучит себя в грудь. -  Я!.. У меня нет другого собеседника,
чем  вы!  Не  смейте говорить  мне пошлость,  что  каждый  получает то,  что
заслужил.   Вы   еще   больше   пьяны,   чем   я,   еще   больше  отравлены,
загипнотизированы...
     И все сейчас раздражает Виталия  в  ней: и то,  что она  самоотверженно
ухаживает за цветами, даже не поехала однажды по путевке в санаторий, потому
что  он принципиально отказался взять на себя уход за ее растениями. Виталий
знает о вечном страхе  Ангелины  Пименовны серьезно захворать и свалиться на
руки дочери;  знает  наперечет ее домашние  платья  с  претензией  на  былую
роскошь, браслеты из дутого  американского золота, гофрированные воротнички,
пояса-кушаки времен  арктических перелетов и  первых  пятилеток.  И привычку
выписывать  в  тетрадь  особо  полюбившиеся  мысли  из  книг   (Виталий  все
выписывает  в  память). И все, все прочее  -  проклятая схожесть,  в  чем-то
главном проклятое сходство, бр-р, родственность душ!
     - Вы знаете, в каких условиях ютилась семья моей дочери, - терпеливо, в
тысячный  раз  объясняет Ангелина Пименовна. -  Три  года  они  скитались по
квартирам, пока  не заболел маленький Игорек... Вот мы  и уступили  им  свою
однокомнатную, мой покойный муж настоял на этом, он-то знал, детдомовец, как
и я, потерявший всех родных в блокаду, каково жить без своего угла...
     Иногда    Ангелину    Пименовну    навещает    благообразный     бравый
старичок-антиквар, известный на всю Северную  Пальмиру,  не теряющий надежды
купить у хозяйки кой-какие  предметы старины (карандашный  рисунок  Бакста и
маленькую  акварель Коровина), но  в особенное  волнение его приводит старый
пожухший   бумажный  листок,  представляющий  собой  меню  рабочей  столовой
Кировского  завода, куда весной 42-го  Ангелине Пименовне удалось устроиться
посудомойкой.  Он трясущимися руками подносит  к глазам  бережно сохраненный
листок меню и  читает: "Щи из подорожника; пюре из крапивы и щавеля; котлеты
из свекольной ботвы; биточки из лебеды; шницель из капустного листа; печенье
из жмыха; оладьи из казеина; суп из дрожжей..." По его словам, он повесил бы
это  меню,  оправив  его в  драгоценную  раму,  между  картиной Васнецова  и
старинной  иконой Божией  Матери  "Госпожа  ангелов" в серебряном  окладе  с
жемчужинами  на  омофоре,  но сколько ни подъезжает к Ангелине  Пименовне  с
просьбой продать эту ветхую бумажонку, она отвечает ему неизменным отказом.
     По выходным к  Ангелине Пименовне приходит ее дочь с внуками, и уже нет
одиночества,  раздражения на свою  обветшалую жизнь,  и  она с  состраданием
смотрит из окна,  как Виталий, встав на улице, курит, глядя на дымный закат,
потом  курит, глядя  в спины  тех, кто утром идет в магазин, потом  курит  в
подъезде, потому  что  начинается  дождь, а  вообще-то он  курит  у  себя  в
комнате.  Ей  и письма пишут бывшие  ученики, и звонит телефон, но все равно
страшно, что жизнь проходит, этого никому не выскажешь, это "вне компетенции
слов", как говорит Виталий, в свои сорок пять чувствующий то же самое.
     О прошлом  они говорят редко,  хотя  оно,  понятно, достаточно  ярко  и
своеобразно у обоих, отмечено праздниками,  трагедиями, надеждами,  любовью.
То вдруг Ангелине Пименовне  припомнится, как  летом 41-го у деревни Пудость
вместе  с  другими  мобилизованными   женщинами  и  девушками   она   копала
противотанковый ров, стоя по щиколотку в холодных тайцевских ключах, наскоро
подкрепляясь пшонкой и дурандой ("Как, вы не  знаете, что такое  дуранда?"),
студнем  из  столярного  клея   и  чечевицей...  Виталий   вдруг  язвительно
осведомится, скинув маску  сочувствующего  слушателя,  не  стучит  ли  пепел
бедного  Кассия  -  черного   шпица,  которого  зарубил  племянник  Ангелины
Пименовны,  чтоб  сварить  из  него похлебку, в  ее сердце, а  она терпеливо
ответит,  что  пепла  не  было, была горстка костей, которые она сердобольно
отнесла в сквер  и  похоронила под  кустом боярышника. Была  еще колбаса  из
конины,  студень из бараньих  кишок с гвоздичным маслом, холодец из телячьих
шкур, яичный порошок, кисель из водорослей.  Жмых, отруби, солод, мельничная
пыль,  рисовая  лузга,  кукурузные ростки, лебеда, крапива... Как-то  давно,
чтобы исчерпать тему своей прошлой  жизни раз  и навсегда, Виталий рассказал
Ангелине Пименовне, что ему пришлось  уйти со службы ввиду своего несогласия
с  внешней  политикой,  проводимой  нашим  правительством  в  отношении  той
банановой державы, в которой он прожил несколько лет, но Ангелина Пименовна,
приняв эту возвышенную версию на словах, в душе поняла, что основная причина
лежит  далеко в  стороне от магистральной политики нашего  государства.  Уже
здесь, дома, он оказался  втянутым в какую-то смутную историю с чужой женой,
в  результате чего  Виталию проломили голову, и с  тех  пор  он периодически
лежит  в больнице, где ему вычищают накопившийся  в ране гной.  Пребывание в
больнице -  это  его теперешние  звездные часы,  ибо лечащий  врач,  человек
любознательный, молодой, любит с ним общаться. Беседы их протекают в большой
палате, но ото всех они  отгораживаются английским  языком, который  Виталий
знает в совершенстве,  а врач немного, но зачем-то натаскивается.  Отношения
их не выходят за пределы больницы, и в этом тайная обида Виталия, поэтому, в
очередной раз попадая в больницу, он  день-два держится с врачом официально,
на платформе родного  языка,  но потом тщеславие берет свое, и умный врач не
придает  значения короткому бойкоту Виталия,  зная,  что  от  себя  человеку
никуда не деться.
     Изредка,  бывая в гостях  у Виталия, Ангелина Пименовна  видела  на его
столе ворох  газет  и  журналов,  раскрытых, как правило,  на  странице, где
помещены  кроссворды.  Под  каждым  было  написано  четким,  не смирившимся,
аристократическим почерком: "разгадано за 7 минут", "разгадано за  9 минут",
с досадой -  закорючка на последней букве: "разгадано за 12 минут". Ангелина
Пименовна с  любопытством  рассматривала эти кроссворды, позволяющие судить,
насколько  широко  простирается  эрудиция  Виталий,  этими  кроссвордами  он
опровергал собственные рассказы  о том,  что  не  следит  он за  современной
литературой,  иначе  откуда  ему  известен,  например,  персонаж   из  пьесы
Вампилова. Очевидно,  кроссворды  были для Виталия  чем-то вроде  ежедневной
тренировки, проверки своих интеллектуальных возможностей. Ангелина Пименовна
тоже любит в свободное время разгадывать кроссворды, но разве ей угнаться за
Виталием... Гигантские черви, обитающие  в  океанских глубинах? Пожалуйста -
погонофоры...   Китайская  техника  военных   предсказаний?  На  здоровье  -
чатуранги...  Название каравеллы Колумба? Конечно, "Пинта", стыдно такого не
знать... Усмехаясь, Виталий  говорил, что работяги на мусоровозе очень ценят
эту его способность, не  упускают  случая продемонстрировать  Васильича, как
подкованную  блоху, другим  работягам. За  разгадывание  каждого  кроссворда
Виталию  при общей почтительной тишине на мусорном баке наливают стакан. Но,
не дай бог, работягам надоест его феноменальный дар, тогда придется собирать
бутылки, говорил  он, мстительно  поглядывая  на Ангелину Пименовну, которая
болезненно кривилась от его слов. Она знала, что Виталий и без того собирает
в парке бутылки: сама видела.
     - Как  прикажете  это  совместить -  "Пасторальную",  "Зимние грезы"  и
пустые бутылки? "Сады под дождем" и кроссворды на баке?
     -  Ах, вы считаете,  что "Пасторальная"  может существовать в чистом, в
пасторальном,  так  сказать,  виде,  -  восклицал  Виталий.  -  Браво-браво.
Подумайте, какая буколика, какие Дафнис  и Хлоя! Эх вы, такую  большую жизнь
прожили, а ничего в ней не поняли. К примеру, вы все жалеете мою ненаглядную
соседушку Шурку, все норовите  ее пирожком угостить, а того  не знаете,  что
эта Шурка рассказывает всем  во дворе, что у нас  с вами о т  н о ш е н и я.
Живете с завязанными глазами, залитыми воском ушами - обольщения каких сирен
вы все опасаетесь? Своих собственных мыслей боитесь?..
     Еще недавно  у него в друзьях ходила некая Лара, аспирантка московского
вуза, приезжающая на каникулы к родителям. Они увидели друг друга в гостях у
Ангелины Пименовны и  сразу прониклись взаимным  доверием. Лара потянулась к
Виталию, как  к  бывшему  москвичу,  к  тому  же  ей  нравилось  собственное
демократическое отношение  к нему и понимание причин, приведших этого Барона
на  дно.  На  кухне, по  которой  неспешно  бродили  тараканы,  и  в  бедной
Виталиевой  боковушке,  пропахшей  табаком,  они дружно  ругали  того-то  за
ренегатство,  того-то  за прямое отступничество, восхищались тем-то и тем-то
(между прочим, теми же восхищалась и Ангелина Пименовна, но  с  ней  Виталий
отчего-то не соглашался), курили "Беломор",  и все это  длилось до  тех пор,
пока  Лара, как она сама выразилась,  не  нырнула  в  экологическую нишу для
спасения  себя   как  вида:  не   вышла  замуж  за  кандидата   наук,  давно
добивавшегося ее любви и выстроившего кооператив в Новых Черемушках. Виталия
это нимало не  смутило, напротив, он решил,  что  в Ларином  муже приобретет
такого же друга, как и Лара. В день их приезда он разорился на хорошее вино,
купил несколько пирожных,  чего никогда  не делал  для Ангелины Пименовны, и
важно, внушительно, точно за его  спиной и поныне стоял весь дипломатический
корпус, предупредил  Шурку,  что вечером  к нему придут друзья-москвичи - но
никто в этот вечер не  явился к Виталию. Лара с мужем, погостив  у родителей
три дня,  уехала в  Москву, а Виталий стал говорить Ангелине Пименовне, что,
между прочим, в их  мусорной команде  есть  настоящие, открытые, живые люди,
интеллектом не блистающие, но интересующиеся, и  что с ними даже интересней,
чем с замороченными  интеллигентами из Новых Черемушек, против чего Ангелина
Пименовна не возражала.
     Но  иногда  прошлая  жизнь  как  бы  накатывала  на  него:  он  начинал
вспоминать  Кольку (ныне известного  поэта),  Димулю (киноактера,  с которым
столько  выпито!),  Анночку-журналистку,  которая  говорила  ему  в  64-м...
Казалось, эти уменьшительно-ласкательные суффиксы могли хоть на миллиметр да
приблизить  его  к  той  жизни, которая  однажды  выстрелила  им  в  пустоту
проспекта  Солидарности  и разнесла  его  существование  в клочья, в  рваные
лоскуты,  одним  из которых было воспоминание, что  говорила ему  Анночка  в
64-м. Но  теперь,  чтобы  собраться  в  обратный  путь, нужен был  не  сеанс
медитации  с  привлечением  теней   прошлого,  а  сплав  молодости,  задора,
удивления перед жизнью, всего того, чего теперь и в помине не было.
     ...И  продолжался  разговор  о литературе. Виталий заявлял,  что  не  в
состоянии читать современные репортажи с петлей на  шее, затянутой,  правда,
весьма  искусно,  слегка, но  тем  не менее  то и дело слышится  шип и свист
растерзанного голоса.  Ангелина  Пименовна  его опровергала,  как  умела,  а
старушка  Игнатова все  стучала  в их  стену, что и было наконец-то услышано
Виталием. Словно прежде он никогда не слыхал этого стука.
     - Помилуй бог, - вдруг успокаиваясь, удивился он, - что это?
     - Что? - спросила Ангелина Пименовна.
     - Да вот - стучит кто-то в стену.
     - Надо  же, вы только заметили, - упрекнула его за  невнимание к своему
существованию Ангелина Пименовна. - Это Игнатова, соседка моя стучит.
     - Зачем? - Он  с минуту  молчал, прислушиваясь,  и  лицо его  сделалось
весело-изумленным.  -  Вы  только  послушайте,  она  постукивает  с  разными
интервалами.  Интересно,  что  это?  Как  оно  называется,  не  знаете?  Как
заключенные, черт, забыл. Она не больная, часом?