махивая  серебряным  крылом, тогда как  Алеша все еще  выражал  готовность
неведомого  полета;  но, выпив несколько стаканов шампанского,  он взлетел и
приземлился  возле   меня.  Он  почему-то  решил,  что  вломится  со   своею
отчаявшейся надеждой на жизнь, богатую красками  и ветрами, в мой просторный
внутренний  мир,  который на  самолете  не облетишь, а  богатство-то все мое
заключалось в приверженности к нему со школьной скамьи, это от нее, от любви
к нему из моего существа мерцала некая загадочность и чужедальность, а не из
внутренних глубин, что, может,  и были, да быльем поросли. Алеша не заметил,
как  угодил в  тесный,  душный  пенал, который,  рассказывал он,  иногда ему
снится, он снился сам себе в пенале в компании с перочисткой. Он тут же стал
царапаться  в темноте, разрывая мне  внутренности то своим уходом от Оксаны,
потому  что она  известная стервоза,  то неуходом от  нее, потому что у  нее
растет какая-то опухоль на  шее. Он стал биться во  мне, как когда-то  бился
мой ребенок, и ничего путного  из этого родиться не  могло. Как будто мы все
доверяли друг другу, он  показал  мне свои  любимые деревья  в  парке, я ему
рассказывала  про свою любовь, он  мне  показал качели-карусели, на  которых
катался в детском саду,  я ему  рассказывала про свою любовь,  он принес  от
матери свои детские снимки, я ему... Как будто нам снились одни и те же сны,
мы решили,  что смотрим на мир и  людей  из одного уголка  Вселенной, отсюда
общность  взглядов, мы переворошили на небе звезды, поскольку созвездия, под
которыми мы родились, были враждебны друг другу,  мы поставили их  как надо,
но  со  звездами справиться было легче,  чем  с  обожаемой  Алешей  дочкой и
Оксаниной опухолью,  разраставшейся  на моем собственном теле.  Я уже есть и
спать почти перестала, а Алеша бесцельно бился во мне  слева, как колокол, и
высекал одинокий,  сдавленный  звук,  который,  однако, был  расслышан нашей
притихшей  компанией,  затаившей  дыхание,  как  впечатлительный  зритель, в
ожидании, чем это кончится, и обсуждавшей Ларкино, то есть мое,  трагическое
мироощущение,  известное  еще  с детских  лет. Тут  и  Алеша  демонстративно
спустился  в зрительный зал и  уселся в партере, скрестив руки, ушел от меня
лечить Оксанину  опухоль, но время от времени набирал номер моего телефона и
сопел в трубку. Телефон  тогда меня чуть  не доконал. Он звенел, отдаваясь в
сердце могучим звоном, я  летела как сумасшедшая к трубке,  из нее выползал,
как змей, чей-то  голос, казавшийся жутким, оттого что не  Алешин,  а  Алеша
помалкивал  себе,  изредка  названивая,  наблюдая,  как  я  дергаюсь,  и это
молчание росло,  как  опухоль. Тут-то, когда я уже не знала,  что поделать с
собой, Оксана  отмочила номер: махнув серебряным крылом,  вдруг умчалась  на
юг, а  через день Алеша позвонил Вале  Леваде  и  выяснил, что ее  муж  взял
отпуск и загорает в санатории в Ливадии.
     Конечно, надо быть гордой и все такое, и ты уже не девочка, но кому это
все надо, когда душа исходит кровью, а Алеша - вот он, вот его теплые слезы,
его круглый птичий глаз, его рассказ  о пенале и сплошная горячка раскаяния.
Не девочка,  понимаешь,  что не родство душ  и  звездное единство мысли,  не
великая даже любовь,  а краткое забытье от жизни...  Но  взяли билет в один,
как говорится, конец  и умчались. Далеко  мчаться не пришлось:  примчались в
коммуналку, к моей  подруге-журналистке,  которая все мотается по стране, но
откроешь, бывало, дверь  своим  ключом, и кажется, каждая вещь  тебе ядовито
подмигивает, стараешься ни на что, кроме Алеши, не смотреть. Наконец однажды
Алеша явился ко  мне домой бледный,  решительный после  дежурства  и молвил:
собирай  вещи.  И,  бросив  маленькую  дочь,  ушла  за  ними  Мариула. Потом
выяснилась  и  причина  его  внезапной  решимости:  вернулась с юга  Оксана,
помолодевшая, криво усмехающаяся, и выдала  мужу, как компенсацию, сообщение
о том, что родители ей хотят купить машину.
     И мы снова втянулись в  эту то ли игру, то ли любовь, может, и любовь в
самом деле,  говорили о ней  бесконечно, точно  сводили счеты со всем  белым
светом, правда, теперь-то мы платили за нее по-настоящему, то есть деньгами,
70 рублей за  тесную, как  пенал,  комнатку в коммуналке.  Ползарплаты Алеша
отсылал  телеграфом Оксане  и дочке,  я получала в своей конторе пожизненные
сто  двадцать,  еле сводили  концы с концами.  Случалось, он сидел, обхватив
голову руками, думал о дочери, и в эти  минуты колокольца капканов, которыми
мы были с самого начала этого предприятия обложены, слабо позвякивали.
     Потом даже  вспоминать не хочется  череду  событий:  звонки Оксаны,  ее
тихий  в трубку  плач, болезнь Маринки,  ссора с  моим сыном, который иногда
приходил  к нам  с  мстительным,  как у его отца, лицом, моя  беременность и
купленная наконец Оксаниными  родителями "Лада".  Мы  все  еще сжимали  друг
друга в объятиях,  как утопающие,  и кричали,  как глухие, друг другу гордые
слова о том, что  любовь  все  вытерпит.  Моя подруга  явилась  взять  у нас
интервью:  возможна  ли настоящая  любовь в  условиях  развитого социализма,
посидела,  пошутила  с нами,  а  потом  сказала, что  у  меня  стали  совсем
трагические от любви  глаза, лучше не смотреть,  а вечером этого  дня  Алеша
отпросился  позвонить  из автомата, чтобы не  мешать  соседям,  и  больше не
вернулся.  Через неделю  я  заплатила  хозяйке  семьдесят  рублей,  а  потом
побежала в поликлинику вместо  того, чтобы уйти в единственно приемлемую для
себя реальность, но  уйти туда беременной  было бы слишком  большим позором.
Потом  все  как-то стало  перемалываться:  проковылял  месяц,  другой,  год,
другой, третий, я пережила ужас случайной встречи с Алешей, когда не  узнала
его  в  новом  длинном пальто:  сердце  точно  обварили  кипятком,  а  Алеша
побледнел и метнулся в сторону. Первый год я очень заботилась о своем нижнем
белье, опасаясь свалиться где-нибудь прямо  на  улице, потом ничего, отошло.
Одноклассники  все продолжали встречаться, но без меня, все единодушно взяли
сторону Оксаны, которая  часто плакала и постарела, впрочем,  меня всегда не
очень  любили в  классе,  считая заносчивой и себе на уме, а через три  года
меня  наконец пригласили - на первые  похороны в нашем классе одноклассника,
который  ушел  от  сердечной  недостаточности во время дежурства, как  часто
умирают врачи, он  много работал в последнее время. Мы стояли вокруг него: я
видела устремленный из-под  пушистых ресниц  немного сбоку  и  снизу  взгляд
Алеши, о  чем-то молящий, потом я догадалась, о  чем,  но  это  было бы  уже
чистым сумасшествием с моей стороны, положить ему в гроб лобзик.



   Ирина Полянская
   Переход

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Ирина Полянская
     Email: antic(a)comail.ru
     Date: 24 Dec 2003
---------------------------------------------------------------


     Сегодня самый длинный  день, 22 июня. Солнце поднялось на вершину года,
и теперь,  пройдя зенит, медленно склоняется к  горизонту  светового дня,  к
горизонту  года, то и дело  зарываясь в снежные  сугробы облаков, и сверкает
оттуда  ликующим светом грядущей жизни, которая разлита за чертой горизонта,
за пределами видимости, за чередой таких же сияющих или тихих мглистых дней.
Воображение привстает на цыпочки, тянется  за этой красотой, как стая легких
перистых облаков за солнцем, но ничего не может разглядеть сквозь  огненную,
зияющую в полнеба  щель,  куда оно уходит...  Вдоль этой полосы,  постепенно
входя  в  область  сплошных  туманов, пробирается крохотный, едва видимый  с
земли самолет;  в нем сидят триста  человек, и в это трудно поверить, потому
что если поднести  кончик мизинца  к  переносице  и прищуриться, то  крестик
самолета,  мелкая буковка, бесследно исчезнет,  будто и не  было, и если  уж
кончиком мизинца  можно  стереть с неба  самолет  с  тремястами пассажирами,
вцепившимися в  подлокотники кресел, то что говорить о прочих вещах, которые
так же легко снять  с глаза, как соринку, что говорить о жизни невидимой, но
зовущей   нас  с  той  же  неодолимой  силой,  с  какой  солнце,  начиная  с
сегодняшнего  дня, станет  отзывать  прочь  по одной светоносной секунде. На
самом деле это игра зрения - что самолет маленький, - оптический обман, один
из  тех обманов, в  результате которых разгораются даже  войны;  войн  бы не
было, если  б зрение не  обманывало,  если б  его фасеточные ячейки,  как  и
клетки головного мозга, в своем большинстве не были бы заполнены тьмой. Наше
зрение -  мизерная дробь  сияющего числа, огромного,  как солнце, поэтому мы
все видим иначе, чем оно есть в действительности... об этом я думала сегодня
в полдень, отправляясь в парк, чтобы посмотреть на цветы.
     Каждая летняя минута уносит по цветку и приносит по цветку, каждый знак
Зодиака является со своим букетом. Водолей приносит багульник; Рыбы - фиалку
и  нарциссы;  Овен  -  букетики  ландышей  и  незабудок,  тюльпаны;  Телец -
клубящуюся,  как грозовые  тучи, сирень;  во время Близнецов все пригородные
электрички, как безумием, охвачены одуряющим ароматом растрепанных пионов, и
когда они вместе с садовой  ромашкой и  васильком заполняют  весь город, все
переходы и станции метро,  на стыке двух знаков, Близнецов  и Рака, являются
розы. В  этот  момент отлетает тополиный пух, исступленно пахнет  по вечерам
жасмин,  шиповник  роняет первые лепестки,  вянет сирень,  желтеет  пастушья
сумка,  на пустырях  вспыхивают  чистые, как выпавший снег, луговые ромашки,
завязываются кисти рябин  и много  чего  еще происходит.  Те, кто рожден под
этими  знаками,  видят  пророческие  сны.  Световой  день убывает,  а  цветы
прибывают, как  наводнение; лето, разогнавшись,  катится  к падающим звездам
Льва,  к  бесчисленным  цветам Льва,  цветущим  во  множестве,  как  в  раю:
гладиолусы, каллы, настурции, львиный зев, флоксы, бархотцы, золотые шары, -
все это, как из рога изобилия, сыплется Деве, а она добавляет  разных сортов
георгины, лотосы,  левкои цвета закатных облаков, флоксы, ирисы, и весь этот
водопад разбивается в  осенних астрах,  которые  уже растут  в аллеях Весов,
перетекающих в сады  хризантем  Скорпиона и даже Стрельца, когда  на стеклах
уже распускаются ледяные розы.
     Всю  весну,  лето, осень и  зиму  цветы  пересказывают друг другу сюжет
нашей  общей жизни, повествование начинается  с  зерна и  им же завершается,
одни  уходят в толпе облаков  за горизонт, другие приходят с толпой  облаков
из-за горизонта, и всем этим  распоряжается солнце, слишком  яркое для того,
чтобы можно  было увидеть того, кто стоит за ним. Кого  не  дает  разглядеть
обман зрения, игра  хрустальной перспективы, при  которой крохотной соринкой
убирается  с  неба самолет  с  сотнями  людей  на  борту  -  живых  людей  с
помутившимся от времени зрением, с заштрихованными клетками головного мозга,
с клубящимися надо  лбом жаркими мыслями  о том,  чем  они владеют, они,  не
владеющие даже  собственным  зрением, корень которого,  как  свидетельствует
книга, захваченная мною  в  парк,  берет  начало в  иных мирах. Эта странная
книга в двадцатом веке была переведена на множество языков, но чем больше ее
переводили,  чем  обширней  были комментарии  и  точнее  сноски  к  ней, чем
усердней   обвивалась  она   справочной  литературой,  тем  менее   понятной
становилась,  точно  великое  множество  глаз,  скользя   по  ней,   стирали
написанные строки, выжигая страницы добела, казалось, книга вот-вот опустеет
в доказательство  провозглашенной в ней истины  - что  корень зрения лежит в
других занесенных  облаками мирах. В древних текстах об этой книге написано,
что  тот, кто п р о  ч  и т а  е т  ее, тут же  ослепнет и "смерть не сможет
увидеть его".  Давно я мечтала об  этой книге,  мне  бы  хотелось всей душой
перейти в нее, раствориться в толпе букв, в мерцании смысла, в тени древнего
наречия, чтобы "мудрость ее сожгла" меня и "я" развеялось дымом.
     Я раскрыла ее еще в трамвае по пути в парк, как раз на том самом месте,
где Начикетас беседует со  Смертью. "Существуешь ли ты,  - спрашивает он,  -
поведай  мне  о  переходе."   Смерть  пытается  уйти  от  ответа,  Начикетас
настаивает.  В этом месте  повествование становится совсем неразборчивым для
ума, ум тут бесполезен, как если б мы пожелали при помощи тени ножа отбиться
от  убийцы с  ножом в руке. "Если убивающий думает, что убивает, если убитый
думает,  что  убит,  то оба они  не распознают  истины:  он не  убивает,  не
убиваем". Так  Начикетас шептался с  богом Ямой сколько-то тысячелетий  тому
назад, но  голоса их  звучат в любую  минуту  везде, и  в этом воздухе тоже,
древняя  книга гудит  как  раковина,  стоит лишь  ухо  приложить к  корешку,
услышишь топот давно угасшей погони, иных миров, где от одного корня  растут
в наш мир и зрение, и слух, и жажда жизни. Трамвай  плыл среди живой зеленой
массы  тополей,  и  тени листвы  скользили по странице. Солнце в  эти минуты
переходило в созвездие  Рака  на  правах простой  звезды. Трамвай качало,  я
чувствовала вращение увитого цветами годового колеса, и от  него, невесомая,
как  трупы сухих  пчел,  отлетала история  человечества.  Ласточки  мелькали
высоко в небе, не замечая, что залетают в иные миры, существующие  в одном с
нами воздухе. Эта книга объясняла для тех, кто хотел понять,  что иные миры,
как ласточкины гнезда, лепятся где попало -  на  отвесной скале, в  плывущем
облаке,  в люльке младенца, в шпангоуте тонущего корабля, да хоть под  носом
персидского бея, но только не в каких-то там голубых льдистых пространствах,
и они так же прочны, как наши жилища, только гораздо прочнее.



   Ирина Полянская
   Петр I

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Ирина Полянская
     Email: antic(a)comail.ru
     Date: 24 Dec 2003
---------------------------------------------------------------



     В  Теплом  Стане в  однокомнатной  квартире  живет с  матерью странная,
невероятная  девочка,  пожалуй,  красивая,  красивая  даже  сейчас,  в  свои
тринадцать лет, в том самом возрасте, когда в сумрачном, угловатом подростке
начинает  брезжить девушка,  и это ощущение, мы знаем, для некоторых девочек
тяжелее   той  живой,  мягкой,   настойчивой  тяжести,  которую   испытывают
беременные  на последнем месяце;  ребенок,  в  сущности,  еще не  разродился
женщиной,  но  ему уже тесно в своем жалобном  ребяческом  теле,  теснит его
изнутри  тьма другой,  не  по  росту и уму, жизни, будто  ломает хрупкую, но
упорную  кость,  сминает сны,  и  все  это надо претерпеть в  одиночестве, в
сокрытии, тайно приглядываясь к ровесницам в поисках тех же примет смятения.
Вероятно, все  это происходило с Катей,  и происходило куда болезненней, чем
сказано,  чем  было  у ее  немногочисленных приятельниц,  которым по-разному
удалось  сублимировать  это  наваждение:  кто  в  видеоклубе  топтался,  кто
приобретал  спортивные  навыки,  кто  рьяно  исполнял положенную учебу, кого
спасали  родительские  скандалы.  С Катериной все  было сложней, потому  что
девочка была затаенная, угрюмая, физически крепкая. Ближе к тринадцати годам
она  стала  слышать  стук  собственного  сердца,  как  слышит  бомбист часы,
отсчитывающие последние  секунды до взрыва, будто стучало оно  не в теле,  а
повсюду  и  все могли его услышать, если  хорошо  прислушаться.  Нарастающий
страх  и отчаяние  одинокого существа, которое, как  ни силилось,  не  могло
заинтересоваться  предложенным  набором  подружкиных интересов, должны были,
казалось,  в  клочья   разнести  ее   такое  прочное  существо,  но  природа
своеобразно  позаботилась  о  Кате...  В  переполненной  впечатлениями  душе
открылся  некий  клапан,  по которому  ринулась  прочь  от  жизни мысль: так
преступник,  страшась  возмездия, бежит не в  распахнутые настежь  ворота  и
открытые двери, а  устремляет  свой  бег  к высокому забору, просачивается в
щель, которую  раздвигают для него  отчаяние и надежда, а преследователи, не
имеющие таких надежды и отчаяния, застревают в щели.
     Никто не  замечал, что  глаза ее  часто делались неподвижными, будто  у
слепой, что взгляд ее,  до того  буквально взывающий о  помощи, притупился и
закрылся, уйдя вовнутрь, как лезвие  складного  ножа, что зрение ее покинуло
мир и увело  душу во тьму, где  она и нашла себе  источник  света,  а почему
нашла - непонятно.
     Может быть, Нина, ее мать, уборщица, в пору беременности, надо сказать,
в скверную для нее пору, ибо человек, который  должен был стать Кате  отцом,
покинул ее так же  стремительно  и деловито, как и появился на  горизонте ее
жизни, может, в ту горькую пору мать Нина, не зная куда притулиться со своим
горюшком,  распирающим  простое  сатиновое  платье,  зашла  в  кинотеатр  на
двухсерийный фильм и в какую-то странную секунду образ главного героя проник
в дремлющее сознание ее будущего ребенка, высек в нем  искру?... Мы  никогда
не знаем, что и когда пробудило нашу  память  ото  сна,  что  и когда  стало
причиной того  или иного поступка, а то и целой судьбы, какое  из летящих по
ветру  семян  примется в  нашем существе.  Но  мы  знаем странное  и щемящее
чувство  совмещения  двух временных пластов,  чувство п о в о р о т а, почти
запредельное  чувство, знакомое  каждому, -  может  быть,  в эту  загадочную
минуту  человек  оказывается  на  пороге  раскрытия  какой-то важной  тайны,
разгадка  которой равняется разгадке самой  жизни? Такое чувство появилось у
Катеньки, когда она читала о Петре I; она чувствовала, что в его личности, в
текстах  о  нем  скрыт ребус, решив который,  она  все узнает.  Никакой  ему
пра-пра и так  далее  внучкой она  быть  не могла,  не  было  между  ними  и
духовного  родства, потому  что  у  Кати  предполагаемо-огромная энергия  ее
существа  ушла  вовнутрь,  скрылась  в  атом, а  не вылилась,  как  у  того,
просторно  и вольно во  всю горизонталь родины.  Возможно, если бы  Катерину
отрочество застигло не в такие сонные времена, не в таком подводном царстве,
где  все было видно  сквозь какую-то уродливую, чадящую  дымку, может, она б
уже с маузером ходила  при продотряде? Скакала бы на  сивке по долинам и  по
взгорьям? Но кони ее, стреноженные, мирно паслись, а товарищ маузер на корню
превратился в кочерыжку в скучных  устах  литераторши. Мать  же родная  была
далеко именно потому, что существовала в этой же комнате, и не с чего было о
ней  мечтать,  держась  детской  мечты,  как  перил,  сходить  потихоньку  в
незнакомую  пучину.  Мать  и  сама стеснялась  Кати,  стеснялась  того,  что
уборщица, что собирает в подсобку всякую дрянь и  тащит ее домой - бывало, с
Катериной  случалась  истерика,   когда  мать  принималась   уговаривать  ее
примерить какой-то  выцветший плащ, совсем целый. Стеснялась,  но  что  было
делать - на  ней  самой был пиджак с барских плеч, а уборщица, между прочим,
она была прекрасная, последняя могиканша,  скоро  уже таких не станет и  мир
окончательно зальет грязью. А Катенька уже чувствовала себя с  головы до ног
завернутой в пурпурный плащ т  о г о человека, и  она бежала с ним  из этого
мира...
     И все  же  - почему с  ним?  Может,  потому, что  "в моей пятке щекочет
Людовик XIV" (А.Вознесенский).  Почему она стала читать про него, сделавшись
исследователем его жизни? Может, это не она выбрала себе героя,  а он выбрал
ее, последнюю в числе своих бесчисленных жертв, откликнувшуюся своей детской
кровью на кровь, пролитую  три века тому назад. Он ее выбрал,  а не она его,
ведь если бы право выбора было дано  Кате, а не какому-то року, то Катерина,
как обычная все же девочка, выбрала б себе в герои рок-звезду или очкастого,
забитого  одноклассника  - как  все  же  необычная.  Ожила  в  ней  какая-то
старинная баллада:  как вурдалак полюбил молодую девушку и стал приходить  к
ней, пить ее кровь. Крепкая и сильная Катенька не похудела и