дяденьки с усами, вот крест, вон памятник с голубем, вон могилка...
- ты запнулась. - Извини, Юрис, но это твоя могилка...
     - Которая, - спросил Юрис, - эта? Ничуть не похоже. Ты уверена?
     - Да,  Юрис, - ответила я ему. - Это точно. Мне бы не хотелось огорчать
тебя, но это твоя могилка.
     - Не думаю, -  буркнул Юрис, -  над ней растет тополь, а я их всю жизнь
терпеть не  мог,  не  то что клен или сосну.  Правда, мне кажется,  там,  за
оградой, мой мяч, но я, наверное, ошибаюсь: это мяч другого мальчика.
     Ты  заплакала,  потому   что  узнала  мяч  Юриса,   это   был  надувной
красно-бело-зеленый мяч, полуспущенный, увядший.
     - Это твой мяч, Юрис, - прошептала ты, обнимая его и гладя его по лицу,
- я узнаю его.
     - Ну  мой так мой, - недовольно проворчал Юрис,  - и нечего реветь. Вот
платок, дай-ка я вытру тебе нос.
     - Какой у тебя чистый платок, Юрис, - сказала ты,  глотая слезы, - он у
тебя никогда не был таким чистым. Вернее, у тебя никогда не было платка.
     - А теперь есть, - смущенно сказал Юрис.
     -  И  эту школьную форму  я на тебе  никогда не видела,  - сказала  ты,
рыдая. - Юрис, Юрис, ведь у тебя же всегда был вязаный свитер.
     -  Но куда мы  едем? -  вмешалась я. - Вот  уже и кладбище скрылось  из
глаз.
     - Не знаю, - беспечно сказал Юрис, - едем, и все, плохо, что ль?
     - Нет, конечно,  неплохо, но  мы  едем уже так долго, а ты  все еще без
билета. Если бы мы  ехали пару остановок,  можно было бы проехать зайцем, но
мы едем так долго, и если у меня спросят:  где билет у этого мальчика, что я
отвечу?
     - Кто спросит? - возразил Юрис. - Все уже вышли.
     Мы оглянулись.  И  правда, в трамвае  никого,  кроме нас,  не  было, ни
кондукторши,  ни  пассажиров,  а  кабина  водителя  зеленела  насквозь,  как
аквариум,  и водоросли  обвили  сиденье,  и,  слабо  шевеля  плавниками, там
плавала зеленая звезда.
     - Но  где же мы, где? - спросила я. - Не пойму что-то, а ты, сестричка?
Мы проехали Стропы, а дальше Строп я ничего не знаю.
     -  Дальше Строп  - Москва, - спокойно  объяснила  ты, -  оттуда папочка
привез нам эти шубки.
     - Ничего себе шубки, - одобрил Юрис.
     - Юрис, а тебе не холодно без шапки?  - спросила ты. - Юрис, а где твоя
заячья шапка?
     Юрис задумался.
     -  А черт его  знает, - сказал он наконец,  - я уже давно без шапки, и,
право, мне не холодно.
     - А где твое серое пальто, Юрис? - настаивала ты. - И клетчатый шарф?
     -  Какое это имеет значение, - пожал  плечами  Юрис, -  нет пальто, нет
шапки, что я без них, не  человек, что ли? Вот только плохо, что рубашка под
формой белая, больно маркая, часто придется стирать, но ничего, моряки народ
аккуратный, и я часто буду стирать свою рубашку.
     - Я тебе постираю, Юрис, - обещала ты.
     - Послушай, - сказал Юрис, - не обнимай меня так, задушишь.
     - Я боюсь, что ты снова уйдешь, Юрис, - вздрогнув, сказала ты.
     - А  что, пожалуй, и уйду, - ответил Юрис, - очень жаль, но дела, дела.
- Он махнул рукой куда-то  в  сторону  земли, над  которой мы подымались все
выше и выше. - Ух и кувыркнулся бы я с этакой высоты  в сугроб! - воскликнул
он. - А вот Краслава, погляди, я тут  родился! Видишь? - с торжеством сказал
он тебе. - Я там родился!
     Но ты боялась отвести от него глаза.
     Сердце у меня  вдруг  сжалось.  Глубокое  сияние  снега внизу -  вот от
него-то  мне  стало  так  не по  себе, так грустно; огни Краславы сияли, как
новогодняя  елка, и на  глаза  навернулись слезы  - мне стало казаться,  что
внизу,  по склону холмов,  движутся со всех сторон люди с факелами в  руках;
люди, идущие друг за другом, высоко подымали свои  огни, стараясь разглядеть
нас  в   небе.  Но  наш  трамвай,  махая  крыльями,  уходил  все  глубже   и
безвозвратней в небо,  пока факелы внизу  и факелы  вокруг  нас не сделались
одинаковой величины и  интенсивности.  Мы  плыли, не задевая звезд, путь наш
был  устлан млечным сиянием, звезды окликали друг друга - мы это  слышали, -
перемигивались,  перекликались,  расступались,  давая  нам  дорогу. Какая-то
ночная птица всем телом ударилась о стекло нашего окна и громко крикнула, но
ты смотрела  на Юриса не отрываясь.  Я испугалась и дернула тебя за руку. Ты
смотрела на Юриса.
     - Послушай, - сказала я ему сердито. - Не сиди между нами, пусти меня к
сестре.
     - Не могу, - ответил Юрис, - она так крепко меня держит. Если я вырвусь
и пересяду, она наверняка расплачется.
     - Да, Юрис, - подтвердила ты, - я горько заплачу.
     - Но я твоя сестра, - возразила я, - и ты должна хотеть  сесть рядом со
мною. Юрис не брат тебе.
     - Действительно, ты моя сестра,  - сказала  ты, - но  Юрис главнее - он
мой жених.
     - Я не жених, - сказал Юрис, - я моряк.
     - Слышала? - сказала я тебе. - Он моряк.
     - Ну и пусть, - ответила ты, - все равно жених. Юрис, я больше не отдам
тебя.  Я скрывала от них, как  мне  больно без тебя,  а  они думали, что мне
больно просто так и давали  мне лекарство. Они старались меня развеселить, а
я не могу, когда они стараются. Вообще они  все  мне надоели, особенно когда
ссорятся и кричат друг на друга.
     - И я тебе надоела? - спросила я с ужасом.
     - Я  тоже  не  выносил, когда мать с  отцом кричат друг на  друга.  Мне
хотелось  взять и заклеить уши. А когда отец  хлопал  дверью, мать бросалась
обнимать  меня и реветь, будто только что не  визжала и не  топала ногами на
меня же и на отца. И я ушел от них.
     - А куда ты ушел, Юрис? - осторожно спросила я его.
     - Да так... - неопределенно сказал Юрис. - И туда, и сюда...
     - И я с тобой, Юрис, - сказала вдруг ты.
     - Что ж, - сказал  Юрис. - Пожалуй, и  мне все время  не хватало тебя в
моих путешествиях. Что ж, оставайся!
     -  Как это оставайся? - закричала  я. - А мама? А папочка? А бабушка? А
я, наконец?
     Ты разжала  руки, обнимавшие Юриса  за шею, и впервые за все это  время
посмотрела на меня.
     - Но видишь  ли, - спокойно, как взрослая, сказала  ты. - Трамвай - это
ведь не самолет, он не может выдержать и тебя, и маму, и папочку, и бабушку,
не считая  нас с Юрисом.  Мама  захочет прихватить  своих  подруг, бабушка -
своих старушек,  папа - доминошников  да еще доминошный  стол с деревом  над
ним, да и ты,  наверное, захочешь взять  с  собой  Стасика, а  Стасик собаку
Дождика,  нет, нет, извини меня, но мы не можем взять с собой столько людей.
Ищите себе  другие трамваи, прилетайте в гости, милости просим. Юрис, открой
ей дверь!
     - Пожалуйста, - сказал Юрис не двигаясь.
     И  я почувствовала,  как в ту  же минуту меня оторвало от  них, вынесло
ветром за двери, умчало  в струю теплого снегопада, который шел вперемешку с
красно-бело-зелеными мячами, и я падала вместе  со снегом, я  падала, и снег
пах лекарствами, чаем с малиной, а свет синей лампы пытался прорвать в  моем
ухе какую-то болезнь. Я отодвинула лампу.
     -  Глотни-ка еще чаю,  детка, - наклонившись,  прошептала  мне мама,  -
бедный мой детеныш.
     - Она уехала на трамвае, - сказала я, сделав глоток.
     - Она уехала на трамвае, - помедлив, сказала мама.



   Ирина Полянская
   Мама

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Ирина Полянская
     Email: antic(a)comail.ru
     Date: 24 Dec 2003
---------------------------------------------------------------



     Я  держала мамину когда-то полную, упругую и теперь еще  сильную  руку,
точно ее рука, только она могла вытащить меня из  пучины отчаяния,  а другая
моя рука  была свободна, из нее только  что выпала рука моей дочери, которую
унесли.  Я держала мамину жесткую руку, точно  через нее крепила единство со
всеми родными,  далекими  предками, со  всем своим  родом, всеми теми,  кто,
сцепившись руками, не даст моей дочери уйти. Темная рука  моей мамы была  их
рукою, силы ее были невелики, но за нею стояли наши ушедшие в  землю родные,
поэтому я  как  клещами  сомкнула пальцы на  ее запястье и  не  давала  себе
забыться сном, чтобы моя дочь не ускользнула в яму этого сна,  я должна была
бодрствовать  и во имя  всех  поколений  держать ее  жизнь в  руке.  Темнота
вибрировала под моими веками,  и по ней пробегали сиреневые искры, и я снова
раскрывала глаза, цепко держа жизнь моей дочери на привязи.
     Еще  вчера  вечером   она  просто  чувствовала  недомогание,   хныкала,
поскрипывала, чмокала губами, требуя  соску, ночью нас  забрала "скорая", но
некому было помочь: шла ночь с субботы на воскресенье, и на  шесть отделений
дежурил один измученный врач. К вечеру этого дня ей стало совсем плохо, и ее
положили на  капельницу и долго не  могли попасть  иглой в  вену. Она  вдруг
перестала кричать,  как кричала до  этого,  жалобно, надрывно, беспомощно, и
стала смотреть и смотреть на меня своими серыми глазами.  Когда она родилась
и ее впервые принесли ко  мне покормить,  я восторженно  взяла  ее на руки и
вдруг встретилась с  ее  взглядом, это было так  удивительно, точно заиграла
неожиданная музыка.  И вот тогда, когда ей наконец попали  в вену, она стала
молча, тихо,  неотрывно  смотреть на меня невыносимым взглядом,  и  душа моя
никак не могла разорваться  от муки, потому что случившееся все еще казалось
недействительным. Мне хотелось выколоть себе глаза, чтобы ничего не видеть.
     Через полчаса ее унесли в  реанимацию,  а я вышла на больничное крыльцо
и, увидев стоящую с испуганно поднятым лицом маму, припала  к ней  и завыла.
Мама, глубоко неверующий человек, всю жизнь посвятивший науке, не верящий ни
в  бога,  ни в мир иной, ни в переселенье душ, заклинающим  жестом простерла
руку и грозно вскричала:  "Нет, нет! Бог  не  допустит! не  смей об  этом  и
думать!" И  тут-то  я вцепилась  в ее руку. Мы сели  на широкую скамью перед
дверьми  реанимационного отделения. Потом мы валетом легли на эту скамью, но
я все так же крепко держала ее руку, боясь соскользнуть в сон.
     И вдруг ясное  утро ударило меня по глазам прежде,  чем я осознала, что
мамы нет рядом, а я сжимаю свою собственную окоченевшую руку. И я вскочила в
таком тесном ужасе, точно меня живую похоронили, и два окна реанимации двумя
пустыми бельмами  посмотрели  на меня:  два белых запечатанных письма. И все
это произошло за считанные секунды. Я тут же увидела маму: она выскочила  из
дверей  реанимации, прижимая обе  руки к  сердцу, торопясь  донести до  меня
счастливое известие. Она подробно, взахлеб по нескольку раз повторяла одно и
то же, рассказывая, как врач Нелли Петровна отперла ей дверь спозаранок и на
ее  рыдающие  слова  "Жива ли девочка?"  удивленно, да,  удивленно ответила:
"Почему  же  нет?" Она  сказала,  сердясь: "А  вы  что тут делаете?  Езжайте
спокойно домой,  придите  в  одиннадцать часов  да привезите  нам  сосок для
бутылок".  - "Вот так  и  сказала?" - "Да, так и сказала, досадуя: "Спокойно
езжайте домой  да привезите сосок хоть пять штук". - "Да хоть тысячу, тысячу
сосок!" Удивилась  Нелли  Петровна, говорит: "Почему же нет? А  вы  что  тут
делаете?"  - "Доктор, хоть  одно  слово: ей легче?" -  "Да хоть два слова, -
сердито ответила Нелли Петровна,  - раз уж вы  вынудили  меня открыть дверь:
нормально, жизнь девочки вне опасности". А сама сердитая, не спала, бледная,
должно быть, не прилегла даже, такая уж у нее работа.
     Мы, покачиваясь, как пьяные, пошли за сосками, и  я уже как  о прошлом,
как о миновавшем ужасе, рассказывала маме о том, как смотрела на меня дочка.
Мы остановились, кружа по больничному двору, вспоминая слова Нелли Петровны.
(Уже  потом, когда дочка выздоравливала и мы с ней просто лежали в больнице,
я каждый день к одиннадцати часам ходила к дверям реанимации. Каждый  день в
это время  перед ними собирались женщины. Глаза  у них были разные: голубые,
черные,  карие,  но  взгляд  был  как  оголенный  провод, и  я  каждый  день
рассказывала  им  свою  историю и  показывала  выздоравливающую  дочку.  Они
собирались вокруг  меня,  я с  дочкой на  руках  оказывалась в  тесном кругу
одинаковых  страшных лиц,  которые, пока  я  говорила,  зажигались  безумною
верой, как лицо моей мамы,  когда она воскликнула: "Бог не допустит!" Каждый
раз, договорив мою историю,  я принималась плакать с ощущением непреходящего
отчаяния,  пронзенного,  как  солнечным  лучом,  таким  же сильным,  чистым,
опустошающим счастьем. Спустя несколько дней я обнаружила, что всякий раз мы
странным,  забытым  образом  прощаемся  с  этими  женщинами,  расходясь,  мы
кланялись  друг другу,  не просто кивали,  как в  очереди  или во  дворе,  а
смиренно  отдавали поклон  -  теперь  я ни за  что не  сумею  повторить  это
движение.)
     В  одиннадцать часов уже другой врач подтвердила:  "Опасность миновала,
через пару дней выпишем дочку в  отделение, полежите с  ней пару недель".  -
"Да хоть  вечность".  - "Ну куда столько сосок накупили?  Идите, идите,  все
будет хорошо".
     Мы, пошатываясь,  пошли в столовую, я встала в очередь, а  мама села за
столик.  Когда я  подошла с омлетом, то увидела, что мама спит, положив свою
седую голову на сильно сжатые в кулаки руки.



   Ирина Полянская
   Пенал

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Ирина Полянская
     Email: antic(a)comail.ru
     Date: 24 Dec 2003
---------------------------------------------------------------



     - Поклянись, что никому не скажешь!
     - Клянусь.
     -  В детстве,  в первом  классе, вечный  страх  моей  жизни представлял
пенал,  обыкновенный пенал.  С одной  стороны,  я понимал,  что без него  не
обойтись, должен  быть у ручки, перьев,  ластика и перочистки свой домик,  с
другой  - просто страдал  из-за того, что  эти живые для меня вещи  лежат "в
такой тесноте и  в  такой темноте". Ручка с пером дают жизнь букве, а буквы,
понимал  я тогда, хоть  и общие,  принадлежат  всем, но и  мои  собственные,
суверенные. И перочистка пушистая, бабушка  мне шила их из цветного  тряпья,
старалась, и ластик с затертым краюшком,  все они  живые. И вот они живут  у
меня в пенале, мучаются, как мучался бы  я сам, вздумай  кто-нибудь посадить
меня в комнатушку без окон. И знаешь, что я делал? Я лобзиком  пропиливал им
маленькое окошко в пенале, чтобы они могли дышать...
     И  что было мне делать  с  такими  трогательными  признаниями,  с  этой
разящей инверсией в детство, которому он был горячо привержен, этот усталый,
беззащитный, тридцатипятилетний мальчишка, рассказывающий все это,  наставив
на меня круглый, блестящий  карий глаз  - он всегда смотрел немного  снизу и
сбоку, как  бы  по-птичьи заглядывал  в лицо, - когда на нас со  всех сторон
наезжала,  громыхая,  летела,  посвистывая,  неслась,  брызжа  злою  слюною,
взрослая  жизнь,  к  которой мы  все  еще  не были  готовы, хотя врали,  как
пионеры, что готовы... Как-то так  вышло, что наш блестящий класс, в котором
были прекрасные математики,  физики и физкультурники, где-то на седьмом году
своей   послешкольной  жизни  скис,  ослаб,  перестал   протестовать  против
несправедливости,  понимаемой  широко,  в  общественном  смысле,  и  стал  с
надрывом,  горячо протестовать  против несправедливости  жизни к  каждому  в
отдельности... И что было делать с его наивным, грустно заглядывающим в душу
птичьим глазом, когда ее и без того мучала глухая, как давняя обида, любовь.
И я испытывала двойное давление; чувствовала, как ребра медленно сдавливает,
едва  позволяя дышать, внешняя сила обстоятельств - например, отсутствие для
нас жилья,  эта  внешняя сила  неотвратимо давила на ребра, точно я ехала  в
переполненном трамвае, а людей  все вталкивали  и  вталкивали  в него, в том
числе моего  мужа и  его  жену,  так что мы  все  время от времени буквально
соприкасались ноздрями и натирали ребра, - еще я  ощущала  давление изнутри,
которое, напротив, раздвигало  грудную клетку, точно я лежу  на операционном
столе  и слышу  сквозь наркоз,  как с левой  стороны  в  грудь бьет  мягкий,
упорный кулак. И ничего об  этом ощущении не могла сказать  Алеше, он был не
любитель  до чужих ощущений такого  рода, он едва  пережидал  жалкие слова о
них,  и  я  старалась помалкивать, стискивая  зубы, так  что  они крошились,
впрочем, и у  него  крошились зубы,  но не от стискивания, а  от непрочности
наших  зубов,  которые потихоньку стали  разваливаться еще в  том  возрасте,
когда мы всегда были готовы.
     И я  ждала, когда это мучение достигнет апогея,  когда, наконец,  кулак
сожмет мое сердце и выжмет из него всю кровь и освободит  меня от  круглого,
детского взгляда этого беспомощного, бьющегося в житейской паутине существа,
потому  что я  уже  перепробовала все: пригубила от его сердитой, мимолетной
ревности,  посыпала  свои  раны  крупной  ссорой,  периодически  срываясь  в
командировки, но ни  один самолет,  ни один  поезд не мог  меня  как следует
увезти от  этого слабого фантазера, которого ничего не  могло освободить  от
его фантазий, хотя  родители Алеши,  реалисты,  почуяв  в  сыне  этот изъян,
отправили  его  после  окончания школы  в  мединститут, чуть ли не  насильно
всучив в руки  скальпель. Что-то здравое все-таки появилось  в Алеше за годы
учебы, хотя он продолжал писать свой философский роман о жизни  современного
Фауста; волна  здравого  смысла размыла его застенчивость, но,  просочившись
сквозь нее, замутилась, как мне кажется,  потому что наши девочки  при Алеше
до  такой  степени распоясывались, что обсуждали  свои проблемы с  мужьями и
поправляли свое нижнее белье, на что Алеша, добродушно улыбаясь, говорил как
бы в удивлении: "Ну что ты будешь делать, никто тебя за мужика не держит", а
жена  его,  наша Оксана Сатюгова, приговаривала с другой стороны стола:  "Ну
дай  Ларке за тебя подержаться, она скажет, мужик ты  или нет", а Ларка,  то
есть я, вроде как усмехалась, понимая шутку, кроша зубы в бессильной злобе.
     Самое трудное:  он действительно был нежный мальчик.  Вечно  то  птичку
пожалеет, выменяет  ее  у  ловцов  на перочинный  ножик и  отпустит, деревцу
сломанную ветку перевяжет, нищему  со скомканной улыбкой воровато, втайне от
нас, даст монетку. Соответственно Оксана была грубовата; слишком яркие, даже
яростные  краски  присутствовали  в  ее   внешности,  красота  ее  буквально
клонилась под ними,  как ветка, переполненная яблоками, как-то  не удерживая
на себе  трепетную женскую прелесть, которая  была в  другой моей сопернице,
Вале Леваде, хоть у той была более скромная внешность.  Оксана эдакая царица
- румяна,  смугла,  черноброва и  грудаста, зубы - точно она  родилась  не в
нашем городе  и пила не нашу воду, от  которой  и дикобраз к  тридцати годам
полысеет, а Валя - принцесса, хрупкая, беленькая, с мелкими острыми зубками,
тоже еще  целыми,  маленькими шажками, меленькой, миленькой улыбкой.  Оксана
сейчас вянет, как большая пышная роза, а  Валечка увядает, как тонкий бутон,
который  почему-то так  и не раскрылся, хотя нарожал от нашего одноклассника
Гены Воронова, летчика,  настоящего парня, на  которого Валя променяла моего
Алешу, троих детей, а как Алеша плакал после этого, знаю только я, прекрасно
помню вкус этих слез.
     Взрослая жизнь моя без Алеши  имеет странное ко мне отношение, какое-то
обратно пропорциональное,  когда  ты  знаешь, что тебя  много, так  много  в
непонятно каком измерении, а в понятно каком почти нет тебя, хотя есть муж и
сын, стало быть,  должно  быть чувство долга,  но оно из тех чувств, которые
выполняешь,  а  не  чувствуешь  -  говорю  лично о себе, - и  все время себя
упрекаешь в этом  дословном,  скрупулезном,  без теплоты выполнении,  а  как
только начался в моей жизни  Алеша,  сразу она  и началась, жизнь,  точно не
было для меня дела более важного, чем мучения, стояния между небом и землею,
зависания между жизнью и смертью.
     Это  началось вдруг - на  одной из наших вечеринок, где  Оксана,  как с
цепи сорвавшись, впилась в Гену Воронова, потому что он действительно летал,
по