афка  в подлиннике. Это  от
муштры - ранний Пастернак и поздний Блок.
     ...И гинеколога Валеру, и инженера Толю...
     -  Но все же, все  же  - на  какой основе ты с  ними  общаешься? Не  на
биологической,   не  на  социальной,  не  на  духовной  тем   более,  не  на
материальной - на какой же, наконец!
     - Угадай, - без тени улыбки сказала она.
     Но вот все  как бы  в  сборе, экскурсанты.  Кто  еще остался за  бортом
памяти? Пусть догоняет, пусть. Можно провести  их по знакомому маршруту, меж
поседевших экспонатов, догоревших  костров. Но  печаль,  как ранняя  седина,
тронула  утреннюю  Манину радость, с  чего-то  печаль,  точно перед  глазами
проковыляла обгоревшая птица. Вкрадчиво  подступает осень. В сентябре, когда
уже нет жары, по едва наметившейся осени  Маня  едет на Волгу под Камышин  к
маме.  Как  бы  ни  складывались  к  тому  времени  ее  сердечные  дела, она
добросовестно  садится  в поезд  и,  в слезах  простившись с  провожающим ее
любимым  человеком,  уже в вагоне забывает о нем. Это ее поезд, родные лица,
знакомый  запах  захолустья,  привычный  разговор,  в  который  она  с  ходу
заинтересованно включается. "Волга - Млечный  Путь России" - так  начиналось
одно ее стихотворение, с которым я познакомилась раньше, чем с Маней. Теперь
ничего подобного о Волге она не скажет,  песня "Волга  в сердце впадает мое"
повергает Маню в такое горячее бешенство, что она готова по щекам отхлестать
пузатый радиоприемник, и без того извергающий  достаточно лжи. Но эта  ложь,
которая как бы  правда  -  по  крайней мере для  Мани, - это  для  нее  хуже
замысловатого  обмана  Толи,  который  когда-то  уверял  ее,  что уезжает  в
командировку, а она видела, что он просто хочет отдохнуть от Маниной любви.
     Маня, если  подойти  к  ее  поездке  идеалистически, должна  бродить по
своему селу  с просветленной душой,  читать в гамаке между двух слив романы,
душевно беседовать  со старой  мамой, с которой на самом деле они  постоянно
ругаются  -  Маня упрекает мать, что все ее дурят, что у нее одной картошка,
взращиваемая  на  чистейшем  навозе,  идет по смехотворной  цене,  что  мама
постоянно жертвует со своей небольшой пенсии на храм Божий, между тем Маня и
сама любит  постоять перед  Георгием  Победоносцем, не глядя раздать все  из
кошелька нищим.
     Над  Волгой  стоят  величавые  облака,  с  бахчи  мешками тащат арбузы.
Маленькая пристань все так же скрипит, волны накатывают на  нее при  подходе
моторки,  и нога скользит на зеленых мокрых  камнях,  будто б  не было целой
жизни.  Но  была -  о  чем  ревут, мчась  по реке,  моторки, на что намекают
изменившиеся  до неузнаваемости люди,  - редко  теперь встретишь  шебутного,
веселого,  который от полноты  душевной подкатит тебе арбуз, кинет  в  подол
семечек.  Идут  незнакомые  люди, сходят  с  катера,  тащат котомки,  сумки,
продукты из  города,  часто пьяные, часто ругаясь от нечего делать, лишь  бы
язык шлепал в глотке. Насмотревшись  на все  это, наглотавшись родимой пыли,
проводив  на  кладбище  еще  одну  умершую  старушку,  Маня едет в  Москву с
неприкаянным чувством человека, которому не ответили взаимностью.
     Виталий встречает ее. Маня привезла ему дыню.
     Через день он говорит Мане:
     - Мань, а Мань! Ты не потянешь меня в загс, правда?
     - Что ты! - искренне отвечает Маня.
     Что-то  в  ее  ответе не  устраивает  Виталия, он  и сам не знает,  что
именно.
     - Мань, а ты была замужем?
     - Замужем-то? Была.
     - Нет, я имею в виду по-настоящему.
     - А то как же?
     - А сколько раз, Мань?
     - Два, - безразлично отвечает Маня. Она всегда говорит правду.
     -  Ты  их  любила?  - помолчав, спрашивает Виталий,  рассматривая Манин
профиль.
     - Кого?
     - Да мужей своих!
     - А, -  Маня,  зашив  дырочку  на  футболке, перекусывает  нитку своими
крепкими зубами, - любила, наверно.
     - А они тебя любили?
     - Кто?
     - Да мужья твои!
     - Любили, наверно. Один даже квартиру оставил.
     - А сам куда?
     - Сам-то? Женился.
     - Ты переживала?
     - Так я ж сама ему жену нашла. Мы с ней в пединституте учились, хорошая
девка.
     Это  она  говорит  про меня,  но я не  вмешиваюсь,  слушаю  их разговор
издалека.
     - Не  надо жениться, когда любишь, - раздумчиво говорит Виталий. - А то
видеть, как любовь с каждым днем все больше осыпается...
     - Лучше не видеть, - соглашается Маня.
     И еще  долго они с Виталием  кружат то по лесу,  то по городу, время от
времени кто-то  окликает Маню:  "Эй!  Не  узнала, что  ли?" Виталий  смотрит
настороженно и с готовностью, если что, дать отпор - это у него не отнимешь.
И  вообще он хороший  мальчик. Но деревья-то осыпаются!  Лето  мое,  уже  за
холмом ты. Улетает лето о трех крылах, улетает и осень, пролетит вся жизнь о
стремительных  днях  человеческих.  Струится  сегодняшняя  листва  вслед  за
прошлогодней сквозь землю, поет под землей будущая трава. И Виталя звонит, и
Маня вроде любит, но однажды я встречаю ее, бредущую по Москве, как потухший
костер,  посеревшую,  усталую,  шаркающую  кроссовками,  и  узнаю,  что  она
давным-давно сдала ту работу  и уже сделала несколько новых переводов, у нее
появились лишние деньги, - может, сходим в кафе?
     Она  идет ссутулившись, засунув руки глубоко  в карманы, свинцовое небо
давит на ее  хрупкие плечи, туман клубится в опустевшем сердце. Кажется, еще
никто никогда ее не любил и она в  жизни не любила, так она умна, так  цепко
выхватывает из любого разговора суть, так ясно видит людей,  точно оценивает
ситуацию на работе - о жизни мы и  не говорим, потому что не знаем: есть она
или  нет, если  есть,  то  в чем  именно, не в  тех  же ярких  кратких снах,
прерываемых трезвым звоном будильника, если нет - отчего так болит душа.



   Ирина Полянская
   Куда ушел трамвай

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Ирина Полянская
     Email: antic(a)comail.ru
     Date: 24 Dec 2003
---------------------------------------------------------------



     Мы знали:  город  наш маленький. Город  маленький,  но трамвай по  нему
ходил  -  красный  скрипучий вагон  с громадной дугой на  крыше,  высекающей
фиолетовые  и  зеленые искры. Мы были  в нем:  сидели на  желтой  деревянной
скамье и хвастали друг перед другом билетиками - не так часто мы их брали, а
на железных  поручнях висели ремни, и те  из пассажиров, кто не  доставал до
самого поручня, покачивался, держась рукой  за ремень. А мы сидели; когда ты
захотела уступить место  одной  старушке, со всех сторон закричали:  сидите,
сидите,  вы  маленькие.  Раз  билеты есть,  сидите, подтвердила кондукторша.
Есть, есть, сказали мы всем и снова показали билетики.
     Трамвай ходил с севера на юг, со Строп на Погулянку и обратно, конечно.
В Стропах на холмах было кладбище, могилы  издали, из окна трамвая, казались
ступенями  лестницы, и сосны стояли над ними. Иногда мы прогуливались здесь.
Читая надписи - я читала тебе, ты сама  еще не умела читать, - мы вздыхали и
клали на  плиты  веточку  полыни или  цветок  кашки  и  никогда  не  трогали
оставленных там конфет, да и, честно говоря, не хотелось.  Один  раз  мы так
ходили-ходили и  наткнулись на свежую могилку Юриса. Это было зимой. Надпись
была залеплена снегом,  но лицо Юриса на снимке  под  стеклом - нет. "Это же
Юрис!"  - вскричала ты и закрыла лицо руками. "Юрис", - пришлось согласиться
мне.  Вот уже три  месяца мы скрывали  от  тебя, что Юрис,  бедный  мальчик,
добрая душа, провалился под  неокрепший лед на  реке, и  чтобы объяснить его
исчезновение в  доступной для твоего понимания форме, мы придумали, что Юрис
уехал. "Куда же?" -  "Далеко". - "На трамвае?"  -  "Да, - сказали тебе, - на
трамвае,  но теперь, к сожалению,  туда  не ходит ни трамвай, ни автобус, ни
поезд, ни ковер-самолет,  уж  слишком много снега намело, никогда столько не
было". - "Я знаю, почему туда не ходят  трамваи, - поджав губы, ответила ты,
-  у  трамвая  мало рельсов, если  б рельсов было побольше, трамвай ходил бы
дальше". -  "Какая  смышленая  девочка! - удивился наш сосед Барушко. -  Она
рассуждает как  взрослая". Сосед  Барушко был всегда  уныл и вечно некрасив,
потому  что  жена его была  веселая  и  красивая. Он  был  уныл, потому  что
некрасив, а Танюша веселая, потому что красивая, и когда она задерживалась в
заводском драмкружке, где  наряжалась в  длинные платья и  разговаривала  не
своим  голосом,  Барушко приходил к  нам  и  спрашивал:  "Ну что  там  можно
репетировать до десяти  часов  вечера, скажите  мне, я требую!" Наша мама не
знала, и  папа не знал, а бабушка, вздыхая,  говорила: "Скоро Танюша придет,
вы можете  подождать  ее у  школы,  там  такой  темный переулок, и  ей будет
страшно идти одной". - "Уж лучше я у вас посижу, - отвечал Барушко, печально
прихлебывая чай, -  ее все время кто-то провожает,  и она потом ругает меня,
зачем я помешал разговору. А что показывают по телевизору?"
     Мы так и не дожидались прихода Танюши, потому что нас укладывали спать.
Утром  мама  говорила:  "Кто хочет конфету  "Белочка"?"  Мы хотели.  "Но  вы
знаете,   что  нужно  сделать,  чтобы  заслужить  ее?"  Увы,  мы  знали.  Мы
поворачивались было к Белочке спиной, но она щелкала, она присвистывала, она
дразнила  нас с  тобой, и  мы, не выдержав, подходили к маме,  зажмурившись,
обреченно открыв рот, и она мгновенно впихивала нам ложку с рыбьим жиром. Мы
заедали эту  гадость хлебом  с солью, а  потом  брали "Белочки" и выходили с
ними во двор. Во дворе было интереснее есть. Иногда мы  делились со Стасиком
и Нонной, иногда нет.  Стасику было все равно, "Белочка"  или ириска, он был
равнодушен, счастливец, к  таким вещам, он любил  больше всего огонь: у него
руки  чесались что-нибудь сжечь, спалить, взорвать, чтоб ухнуло и бабахнуло,
он только и  говорил о том, где бы чего бабахнуть и ухнуть, и наши родители,
зная  это,  смотрели на  него  с опаской. А у толстощекой  Нонны дома всегда
стояла раскрытая коробка конфет, подходи и бери, бери и ешь. Нонна и ела, но
не так, как съели бы мы с тобой эту коробку: мы бы уничтожили ее в мгновение
ока,  не запивая молоком, уж лучше  лимонадом, но в  крайнем случае ничем не
запивая,  съели бы  все, смели. Нонна ходила в балетный кружок, и мы, стоя у
окна на цыпочках, видели, как она усердно подымает тяжелую ногу с вывернутым
носком, наклонив голову с тугими  косичками, - мы могли такие батманы делать
запросто, и даже не в балетных туфельках, а и в валенках. Стасик тоже с нами
ходил:   иногда  он  кидал   в  открытую   форточку  бенгальский   огонь,  и
девочки-балерины стайкой  летели  к дверям от  страха,  а Стасик  улепетывал
вместе с собакой Дожем, переименованной  в  Дождик, бывшей  полковничьей,  а
теперь ничьей, потому что полковник уехал в другой город.
     Я,  признаться, не  любила  брать тебя в  свои  путешествия по городу и
игры: во-первых, ты была младше нас  на  целых два года, во-вторых, ты  была
очень  серьезно больна. Твой недуг,  шептались взрослые, должен был рано или
поздно унести тебя в  Стропы. Наша мама называла  меня "мое горюшко", а тебя
она  так  не  называла,  потому что  ты  и впрямь  была  ее  горюшко.  А мы,
остальные,  мама,  папа, я  и даже бабушка, и Нонна, и Стасик были  здоровы,
резвы и  нетерпеливы  -  мы, дети,  - мы  отплясывали на  деревянной  крышке
помойки, мы целились из огромной Стасикиной рогатки в больших пыльных ворон,
мы  залезали на  деревья  так высоко,  что сами  казались  с земли  большими
птицами, мы лазили на чердак и в бомбоубежище, мы ходили по неокрепшему льду
реки  и даже  топали по нему ногой, мы... Да мало  ли что  мы могли! Но я не
могла  ждать  тебя, ты не могла угнаться за нами,  мне  хотелось кому угодно
сбыть  тебя,  лишь  бы  не было  рядом  твоего тяжкого после  бега  дыхания,
бледности, умоляющего взгляда, слабых рук, удерживающих меня за край платья.
Однажды мы бежали за Стасиком на  реку; скорей, скорей, оглядываясь, торопил
он меня, скорей, а то пароход пройдет, скорей, скорей, оглядываясь, торопила
я  тебя,  но ты все отставала и отставала, и  я,  крикнув: "Жди меня на этом
месте!" - кинулась догонять остальных.
     В этот  момент к тебе подошел Юрис. Мы его знали - он  жил в  окраинном
доме,  но  его отец приходил  к нам во двор  играть  в домино. Юрис был моим
ровесником,  но он с  нами  не играл, он был занят какими-то своими делами -
что-то мастерил в школьной  мастерской или же  читал, сидя на наших качелях,
поджидая отца.
     - Ты, кажется, ревешь? - сказал он тебе.
     - Нет, я тихо, - возразила ты.
     - Какая разница, тихо или громко, главное, ты распустила нюни. Вытри-ка
нос.
     Ты  послушно  достала  из бокового кармашка  платья  носовой  платок  и
вытерла нос.
     - А почему они тебя бросили? Ты ябеда?
     - Нет, я больная.
     - Чем? - заинтересовался Юрис. - У тебя коклюш? А может, полипы?
     - Я не знаю, - ответила ты, - говорят, что больная. Я и сама думаю, что
я больная, потому что не могу бегать, как они, и никого не могу догнать.
     - Пустяки, - возразил Юрис. - Догони меня.
     И он  побежал, мелко  перебирая ногами,  обутыми  в  кеды.  Ты  сделала
несколько неуверенных  шагов и протянула к  нему  руку,  но он  увернулся и,
отбежав, поманил тебя  за собой. У клена ты его  догнала и схватила за рукав
широкого вязаного свитера, который на нем болтался.
     - Вот видишь, - сказал Юрис, - а говоришь, что больная.
     Так вы подружились. Вы стали неразлучны. И  я смогла с головой  уйти  в
свои дела.
     После школы  Юрис стоял под нашим  окном и выкрикивал твое  имя. Мамины
глаза  делались  совсем  темными от  печали,  но  она усмехалась сухим ртом:
"Кавалер твой пожаловал,  дочушка". - "Жених",  - подсказывала бабушка. Мама
сказала бабушке: "Этот мальчик  из очень  бедной  семьи, душа болит, на него
глядя, такой худющий - заверни-ка ему пирожка".
     Ты вышла к Юрису и сказала:
     - Юрис, ты  мой жених. Я вырасту, как Танюша Барушко,  и выйду  за тебя
замуж, ладно?
     - Не ладно, - возразил Юрис, - я не могу выйти за тебя. Дело в том, что
я решил стать моряком. Я уйду в плаванье.
     Ты хотела заплакать, и он воскликнул:
     - Ну что за наказание! Ну ладно, считай, что я твой жених, только вытри
нос.
     Ты достала  платочек и  вытерла  нос, а  другой рукой  протянула  Юрису
пирожок.
     - Какой вкусный, - сказал Юрис, надкусив.
     - Ешь, Юрис, ешь, ты же из бедной семьи, - участливо сказала ты.
     Юрис  бросил  на тебя пристальный взгляд,  перевел глаза на наше  окно,
размахнулся и изо  всех сил швырнул пирожком о землю. Потом он повернулся и,
сунув руки в карманы, зашагал прочь.
     - А-а-а!
     Ты издала  такой вопль, что  милиционер, стоявший  на углу, завертелся,
как красно-серый  волчок, а Юрис стал  уходить все медленнее и медленнее. Ты
уже  замолчала,  но  Юрис  еще  слышал  твой крик.  Наконец он  остановился,
обернулся  и со всех ног бросился к тебе. Стараясь предупредить его просьбу,
ты вытерла нос.
     -  Тоже еще, - отдышавшись, проворчал Юрис. - Свалилась на мою  голову,
горе мое.
     - Да, Юрис, - взволнованно подтвердила ты.
     Он,  кажется, не очень любил  своих  родителей, но  все-таки  кое-какое
предпочтение отдавал отцу, хотя папа Юриса пил вино и его называли пропащим.
Случалось, что мама Юриса била папу Юриса чем придется, обычно  почему-то на
людях.  Юрис бледнел, и дрожал,  и  бросался между  ними,  а потом  привык и
только  отворачивался,  завидев  мать,  крадущуюся к  играющим  в  домино  с
половником в руке. Отец  Юриса  был очень худым, почти как Юрис, но когда он
ударял  ладонью  с  доминошкой  об стол,  из  стола высекались искры. А  наш
папочка, держа фишки  перед  глазами, неторопливо вынимал одну  из ладони  и
бережно  укладывал на стол. Наш папа никогда не шумел, не кричал, как другие
игроки,  особенно  папа Юриса.  Уже  наступали  холода,  и  доминошный  стол
пустовал,  а вы с Юрисом зябли  на улице.  Ты  звала его к нам домой, но  он
отчего-то  не  шел,  может,  боялся,  что  наша  мама  и  бабушка станут его
усаживать за стол и угощать пирожками, и он звал тебя покататься на трамвае.
Вы садились в  трамвай и,  оживленно беседуя, ехали  в  Погулянку, а потом в
Стропы. Так вы ездили-ездили, и однажды на пути между  Стропами и Погулянкой
начался снегопад, и во время снегопада  где-то по дороге между  Погулянкой и
Стропами Юрис вышел из трамвая, и сколько ты потом ни спрашивала о нем, тебе
ничего толком не отвечали: ты перестала спрашивать. Тебя снова поручили моим
заботам,  теперь мы с тобой  сделались неразлучны. Мне было жалко тебя, да и
Стасику тоже, и Нонне: она приносила во  двор целые коробки конфет, и мы ели
их, заедая снегом,  который  все  шел и шел. В эту зиму мама стала почему-то
очень ругаться с  папой, и это надрывало нам душу. Они кричали друг на друга
страшными голосами, от которых, казалось, вянут герань и глоксинии на  окнах
и скисает молоко.  Мама, стуча кулаком по  столу,  утверждала,  что она  все
давно  поняла  и  некрасивым  словом  величала какую-то  Таньку  -  потом  я
догадалась, что речь шла о Танюше Барушко и о том, что наш папочка встречает
и  провожает ее  после занятий  в  драмкружке.  Папа  глухим голосом  что-то
отвечал.
     - Ах, это Барушко просил тебя ее встречать?  - кричала мама.  - Барушко
только раз и  попросил, а ты таскаешься каждый божий  день. Ха-ха! Попросили
козла постеречь капусту!
     - Какую капусту? - приникнув ухом к двери, прошептала ты.
     Я прижала палец к губам, прислушиваясь.
     - Дура! - вдруг взвизгнул папа. - Дура и больше никто! Вы все о Татьяне
распускаете сплетни, потому что она не такая, как вы...
     - А какая? Ты уже знаешь какая, да?
     -  Ах,  -  сказала ты сокрушенно, отрываясь от двери, -  мне  что-то не
хочется домой. К тому же у меня в  груди  что-то так  ноет, нет, я  не пойду
домой.
     - Хорошо, - согласилась я. - Пойдем к Нонне.
     - О  нет! - сказала ты.  - Ноннина  мама  начнет нас  расспрашивать про
папочку и  про маму, что да как, а я не хочу. Давай поедем на трамвае. Очень
мне  нынче  хочется покататься на трамвае. Ведь у тебя есть деньги,  я знаю,
тебе Стасик подарил денежку.
     - Что ж, поедем, - согласилась я, и мы сели в трамвай, идущий в Стропы.
Мы проехали  мимо дома,  в котором жил Юрис,  ты оглянулась на его  окна, но
ничего  не  сказала. Солнце  садилось за  холмами в снегу, и  снег  сделался
оранжевым,  почти  теплым,  а потом лиловым,  деревья угрюмо  шагали в гору,
провалившись в снег, должно быть, по пояс. Люди  входили и  выходили. Ты все
держалась за грудь и дышала тяжело, такое у тебя иногда  бывало, и я гладила
тебя по плечу. На  остановке перед самыми Стропами в трамвай вошел  Юрис. Ты
зажмурила  глаза  и  снова широко, счастливо  раскрыла их, потом вздохнула и
протянула к нему руки.
     - Но ты  же умер, Юрис,  - сказала я  ему рассудительно, - зачем теперь
это скрывать? Он умер, сестричка, ты же знаешь.
     Юрис презрительно ухмыльнулся.
     - Вот еще, - сказал он. - Умирают старики и старушки,  а  я еще  совсем
молодой. И вообще я не к тебе, а вон к ней.
     Ты всхлипнула и, обняв его за шею, усадила между нами.
     -  Послушай, Юрис,  - снова  сказала я,  -  раз уж ты жив или раз уж ты
считаешь, что ты жив, надо и тебе взять билет. У нас есть еще деньги, хватит
на порцию мороженого, но если мы купим и тебе билет,  у нас останется только
на  концентрат "какао",  который так весело грызть. Поэтому я не имею ничего
против, чтобы купить тебе билет.
     Юрис задумался.
     -  Пожалуй,  мороженое все-таки лучше  концентрата,  - сказал он, - его
больше, а концентрат маленький. Не надо брать билет, - решил он, - если что,
я исчезну, и все.
     - Но что это  мы  все  едем и  едем, - вдруг сказала ты, - ведь мы  уже
проехали конечную  остановку и кольцо, вот Стропы, вот кладбище, вон  могила
толстого