времени - большевики уже заняли всю Грузию, бороться с ними было смешно,
дядя понимал это лучше других, и потом, жизнь была ему дорога. Я объясняла,
почему ему была дорога тогда собственная жизнь. Все она, она, она - эта
женщина.
Короче говоря, дядя не знал, что ему делать. Тетя варила ему по утрам кофе,
потом он читал газеты, тогда было много газет, и все писали разное, но, я
говорила, дядя был гениальный политик, и он заранее знал, кто что напишет, и
ему скоро это стало совсем неинтересно, он мельком проглядывал газеты, а
внимательно изучал только программу тбилисских театров. Он хотел знать, что
сегодня играет она. Живя в этом маленьком городке, он каждый вечер знал, что
она играет в Тбилиси, и, когда он, предположим, читал в программе - "Дама с
камелиями", он, волнуясь, будто опаздывает на спектакль, быстро ужинал и,
поцеловав тете руку, выходил на балкон. Была осень, конец сентября, он брал
с собою плед, вино и сигары и, завернувшись в плед, садился в
кресло-качалку. Дядя всегда курил только сигары, этому он научился еще при
царе, когда жил в Швейцарии в эмиграции. Он сидел в старой тетиной качалке,
покачиваясь, курил, и пил вино, и смотрел прямо перед собою. Ему не надо
было закрывать глаза, чтобы представить ее; он мог смотреть на что угодно и
видеть ее - на горы, на небо, темнеющее над горами, на звезды, на белые при
луне листья винограда, - он смотрел и видел ее.
Он знал каждый спектакль жены. Начиная с репетиций видел много раз и помнил
ее движения почти так же, как всю ее всегда помнил, а особенно вот такими
вечерами, уходящими в ночь, в забытье, в беспамятство. Даже во сне тоска
охватывала его. Наверное, это было желание. Сегодня она играла "Орленка"
Ростана. В мужском платье, с ярким театральным лицом, отчужденная сценой,
публикой, светом, его жена заламывала руки, как было принято тогда:
несчастный мальчик, движения подростка, порывистые, трепетные, о, такие
женские движения...
- Ты простудишься, милый Шалва, - сказала тетя, выходя на балкон, - сегодня
ветер.
- Нет, тетя. Я очень закаленный.
- Ты сейчас похож на маленького, Шалва. У тебя такое лицо, как когда ты был
мальчиком и приезжал ко мне. Ты помнишь, Шалва, как тебя привозил наш
Ираклий? Царствие ему Небесное! Больше таких слуг не будет. Я всегда
разрешала тебе посидеть здесь подольше и посмотреть на луну.
- Тетя, - сказал тогда он. Мне тетя рассказывала, у него был такой спокойный
голос. - Когда поезд в Тифлис?
Тетя еще ничего не понимала, и она ему сказала:
- Ничего не изменилось в расписании, хотя все изменилось. Странно, но поезда
ходят по-прежнему: один утром, другой вечером. Разве ты не привык после
ужина слушать его гудок?
И тогда Шалва сказал, еще не вставая:
- Тетя, я хочу уехать на одну ночь. Я вернусь утром.
Тетя заплакала.
Но он поехал в Тбилиси. Его никто не узнал в поезде, наверное, просто не
было знакомых. А потом, его друзья еще месяц назад распустили слух, что он
бежал в Турцию. Что он такого сделал, почему Турция, почему все так боялись
за него? - не помню, я была девчонкой, и такое было время.
Но дядя благополучно добрался до Тбилиси и взял извозчика, и тот привез его
на улицу, мощенную черными каменными плитами.
Когда, не доехав шагов ста до своего дома, дядя остановил извозчика, и
спрыгнул на землю, и хотел расплатиться, тот не взял денег. Он смотрел на
дядю и улыбался во весь рот:
- Я горжусь, что вез тебя этой ночью, князь. Я не верил, когда люди
говорили, что ты удрал в Турцию. Я знаю, что ты никогда не покинешь свою
землю.
- Никогда, - сказал дядя Шалва, он и вправду так думал.
Он не стал звонить в дверь, он никогда не доверял челяди, и он не знал, кто
сейчас служит ей. Он просто перемахнул через забор в сад. Ее окно, окно их
спальни на втором этаже, слабо светилось. У дяди было в запасе меньше двух
часов: рассвет не должен застать его в Тбилиси.
Если бы дядя знал тогда, что эти два часа - последние два часа в Тбилиси,
может быть, он не так провел бы их, может быть, он обошел бы любимые им
места своего города, может быть, просидел бы в хинкальной, может быть,
поднялся на гору - ему бы как раз хватило двух часов, - и он увидел бы у
своих ног ночной Тбилиси, похожий на бабочку, готовую улететь. Но он не
знал, а знай, все равно побежал бы к ней.
Он влез на дерево, неслышно прыгнул на балкон, куда выходил светящийся
лепесток ее окна, и заглянул в спальню. Она спала, одна, закатавшись в
комочек в самом углу их огромной кровати. Ее платье было брошено в кресло. В
высоком трюмо отражался ночник из фарфора. Это трюмо я потом сама у нее
видела и любила вертеться перед ним; зеркало было красивое, и мне льстило,
что она, известная актриса, отличает меня среди сверстниц. Я тогда знала
только, что она была женой моего дяди, когда-то давно. Но я не понимала,
почему отец не очень любит мои хождения к ней. Мне не сразу все рассказали,
рассказали, когда выросла.
Она всегда была немного небрежна в одежде, не сильно, чуть-чуть, чтобы не
быть неряшливой. Дяде моему, Шалве, это тоже в ней нравилось, и нравилось,
что платья, сняв, бросает где попало. Он любил, не отдавая горничной, вешать
в шкаф шелестящие, пахнущие ею платья. Это уже она сама, хвалясь,
рассказывала мне, а про эту ночь рассказала его тетя, не моя тетя Тасо, а
его тетя, моя двоюродная бабушка. Она жила очень долго.
...Когда часы с амурами пробили пять, женщина, вздрогнув, потянулась в
постели. Теперь дядя видел ее лицо, спящее прекрасное лицо его Ангела. Она
спала, а дядя мой стоял на балконе и смотрел на нее.
Полтора часа, пока она спала, он смотрел. У него больше не было времени,
только полтора часа; он не мог оставаться в городе до рассвета, а то он бы
смотрел вечно. Наверное, смешно теперь: он - политический деятель, в стране
- революция, в мире - бог знает что, а он залез на дерево, прыгнул на балкон
и, прижавшись головою к стеклу, смотрит, как спит его жена. Она спала,
усталая, и он пожалел ее.
Счастье, что она была нездорова в тот день, как бывают нездоровы все женщины
раз в месяц, и ее Ромео не приехал после спектакля; через много лет, когда
она узнала от меня, она впервые от меня узнала, что дядя смотрел, как она
спала, и все дворники были подкуплены, все гремели деньгами в шашлычных, она
сказала:
- Бог спас его. Я была больна.
Я так и не поняла, кого она имела в виду - дядю Шалву или дядиного друга;
может, она думала, дядя был способен убить их, или она все-таки за дядю
испугалась, но она стала белая как смерть.
А дядя тогда вернулся благополучно, тетя ждала его, и он тихонько постучался
к ней в комнату. Она разрешила ему войти, он присел перед ней как мальчик и
поднял лицо, такое счастливое, умиротворенное, тихое и усталое, как после
ночи любви. Тетя так и сказала. У тети, моей двоюродной бабушки, никогда не
было таких ночей, но она это понимала, может, поэтому и не вышла замуж: она
была очень серьезная и трусиха. Когда он опустился перед ней, тетя
поцеловала его в черную курчавую голову, за которой охотились и которая так
дорого стоила. Но в Грузии не было человека, способного предать дядю. Тут
моя двоюродная бабушка всегда начинала плакать, она вспоминала, что будет
дальше, и плакала.
...Через три дня принесли газеты, и дядя прочитал объявление о помолвке
своей жены и своего друга. Тогда еще о помолвках писали в газетах. Когда
дядя прочел это, он тете ничего не сказал, но она удивилась, что он, допив
кофе, не стал по обыкновению курить сигары, а ушел к себе. Потом он не вышел
к обеду. Тетя позвала его, но он сказал, что работает. И вечером он все не
выходил. Тетя не знала, что и подумать, но у нас в семье не было принято
лезть с расспросами в чужую душу, мы сами говорили, если хотели. Ночью дядя
не спал, тетя видела узкую полоску света под дверью и слышала его шаги. Но
когда она подходила ближе, шаги замирали. Так прошла эта ночь, а утром
следующего дня он появился как ни в чем не бывало к завтраку, но он стал
седой.
Вот и все.
Потом он отправил шифрованную телеграмму по одному условленному адресу; к
нему пришли на следующий же день и помогли перебраться через границу.
Когда тетя, моя двоюродная бабушка, уже после его отъезда нашла эту газету,
она прочла ее от корки до корки, чего ввек не делала, сама не знала, почему
прочла, и объявление, конечно, тоже, и она прокляла эту женщину. А дядя
уехал навсегда.
Я думаю, его бы простили. Они все, кто занимался в это время политикой, были
тифлисские мальчики, которые вместе росли, вместе кутили, учились вместе, а
потом стали одни меньшевиками, другие большевиками. Когда была новая война,
Отечественная, немцы подошли к Кавказу, и некоторые думали, что это - конец,
и говорили, что вернутся с немцами грузинские политические эмигранты, дядя
был еще жив, и один мой друг, большой партийный человек, сказал мне:
- Если в эту комнату войдут немцы и если за ними войдет твой дядя, я,
наверное, не смогу убить его, слишком люблю, но я пущу себе пулю в лоб,
потому что зачем жить, когда я увижу, он вошел за ними. Хотя этого не может
быть!
Так любили моего дядю многие, только она не любила. А женщины во Франции,
говорят, тоже сходили по нем с ума.
У нас в семье - это просто семейное несчастье; вот у меня была тетя, я еще
говорила, что расскажу о ней, тетя Тасо мы ее звали, хотя она Анастасия, так
вот когда она была девочкой, из-за нее повесился один мальчик. А потом ее
любил еще другой мальчик, а она опять смотрела гордо. Она уже тогда была
влюблена в своего Нико - в того, кто стал потом ее мужем. А этот мальчик,
ну, не тот, который повесился, конечно, а другой, вырос и стал мужчиной, но
не женился, все любил нашу тетю Тасо. И через много-много лет, совсем
старым, а тетя Тасо и в восемьдесят лет была красавица, старуха красавица,
вот говорят - красота уходит как дым - а талант не уходит? - у многих
уходит, а красота тоже иногда остается некоторым, и вот старым уже этот
мальчик узнал, что тетин Нико умер. И он написал ей письмо, он написал, что
хотел бы увидеть ее, просто поговорить или хотя бы писать ей. А она не
ответила; она попросила передать ему, что не хочет ничего. И тогда этот
старый человек застрелился, как тот мальчик в юности.
Я узнала об этом и заплакала, и я сказала тете:
- О, тетя, какая ты жестокая!
А она говорит:
- Что ты понимаешь в любви, идиотка?..
Не надо было писать концерт для альта! Барток написал и умер. Шостакович
десять лет тянул с этим. Написал и умер. А у Чайковского, помните? В Шестой
симфонии. Нет, там не только трубы. Там альты вторят, на низах альты. Альт -
это такой инструмент. Опасный. Потусторонний.
К. и Д.
III. В этом городе нельзя жить.
Да, да, под черепичными крышами, где топится камин на нижнем этаже, а в
спальне на втором слышно, как идет дождь по игрушечным крышам, выдержавшим
тысячи дождей. За окнами - море, живое, то есть живущее кораблями, лодками,
яхтами и рыбаками, и рыбами в водах, и птицами в туманах, и пахнущее не
только йодом, но и всем тем, что составляет жизнь. Вот крошечный магазин
через мощеную улочку - за толстым стеклом витрины барышня поможет вам,
угрюмо громоздящему подлежащие на сказуемые, выбрать рамку из темной кожи
для фотографии матери; мать прокричала однажды ночью - в этом городе нельзя
жить! - и вернулась в страну, которую прокляла, и умерла в блочном доме. А в
чайной лавочке веет розами... Скажите, кому нужен букет чайных роз у
старинного кассового аппарата с бронзовою русалкой? Неужели никто не купит
чая без только что срезанных цветов? А на полках мореного дуба - коробки и
коробочки, жестяные и лакированные, китайские и цейлонские, с ароматами
лотоса и какой-то мандрагоры, с материка и Океании, фарфоровые чайницы и
алые фунтики рождественского чая, перевязанные ленточками. И если заварить
щепотку такого чая в кузнецовской кружке, оставшейся от негодующей матери,
заварить и выпить, язык сладко жжет корицей. Как мирно глядят окна чужого
дома, веками мирного и чужого. За занавесками, приспущенными флагами чужого
государства, вечерами угадываются фигуры людей, которые в строгой
очередности и всегда по одному он встречает утром, когда ведет на прогулку
свою крапчатую собаку, а они целую свору низкорослых и страстных биглей. Он
церемонно кланяется даме в охотничьих сапогах, улыбается юнцу, прихотливо
меняющему газовые шарфы, едва успевает махнуть рукой херувиму в юбках,
пролетающему на велосипеде. Тогда бигли мчатся с лаем и визгом, а их крепкие
пятнистые зады возбужденно задраны. И он медлит шаги заранее, когда выходит,
вероятно, общий дедушка и патриарх: иссохший мотылек с детскими глазами, и
пока собаки, пофыркивая, обнюхивают хозяев и друг друга, услышать: все
прекрасно, Слава Богу! - и повторить как эхо - слава Богу, все прекрасно!
Так отчего нельзя жить? Что стоит в тишине между двумя комнатами - его
мастерской, куда спускаешься по железной лестнице и думаешь: в подвал, в
погреб, в преисподнюю, а там окно в сад, с утра до ночи, с ночи до утра
тяжело, отчаянно он бросает краски на холст или корпит у гравировального
станка, и город привык к его смурному взгляду из-под век и джинсам,
заляпанным масляной краской (но она не привыкнет, никак не привыкнет!), и ее
высокой светелкой, где стрекот компьютера и она, щебетунья, с узкими глазами
и прямым носиком птицы, а губы подвижницы и монахини, если бы не их лукавый
изгиб вверх, говорящий, что знает, давно знает то, что медленно открывается
ему в тишине, когда они оба трудолюбиво и стойко расставляют свои сети на
пустынном берегу...
А море приливает и идет в отлив, их дом смотрит на реку, гавань и море. У
нее - из добропорядочного и высокого гнезда - достало средств, чтобы это был
дом не в рассрочку, а сразу и навсегда, и грамота, прилагавшаяся к купчей,
свидетельствует, как старинен дом, и как давно он стоит на земле у моря, и
что дом нельзя перестроить, нельзя переложить кирпичи без ведома
муниципалитета, потому что, если изменить один дом в городе, может
измениться весь город... Но в доме так много места для двоих - для него и
нее, для троих - и еще дочери, для четверых - и еще собаки с шелковою
шерстью на загривке и лапах. Щенком ее взяли в приюте: почти спаниель, морда
чуть шире, зато глаза - спелые сливы.
Когда море отступает, и песок под ногами застыл как терка, и раковины горят
ультрамарином, можно бесконечно идти по твердому, обнажившемуся дну и нюхать
водоросли, оставленные океаном, а когда море опять двинется к городу -
шагать к берегу за бегущей впереди собакой. От ветра стынет спина, но так
ярко зажигаются огни прекрасного города, в котором нельзя жить, так покойно
просидеть весь вечер одному в пабе, где лавки из дерева и картинки с
парусными судами, а за стойкой еще одна комната, она кажется сперва
отражением этой, но потом понимаешь, что не ты, а другой сидит у окна и ест
яблочный пудинг после рыжего от колониальных приправ супа. Нет, это уж точно
не ты. Безбородый гигант, стриженный как сноп, встает, берет кий и играет
сам с собою, и непослушный этой стороне мира белобрысый хохолок на макушке
вздрагивает перед каждым ударом, а твоя собака неподвижно глядит в камин, и
глаза ее вспыхивают по-волчьи, когда она вместе с треском бильярдных шаров
прядет ушами.
Мы не знаем своей судьбы. И они, человек и собака, не знают: плетутся
городской площадью, так похожей на декорацию классического балета, и выходят
к автобану...
А он всегда помнил, что автобаны прокладывал Гитлер. Гитлер дал работу
рабочим, потому что строил бетонные дороги без светофоров и прямоугольные
арки переходов над мчащимися с одинаковой скоростью встречными потоками
машин-огней: белых и красных. Сердце обмирало перед этой аннигилирующей
гонкой. Как плюс - минус. Как белые - красные. И покинутая страна рыбьей
костью вставала в горле. Он ненавидел автобаны, потому что ненавидел Сталина
и Гитлера, но без автобанов не было мира, в котором он теперь жил.
...Ночами он поднимался над сумасшедшими трассами, и они, сперва превращаясь
в пунктирные линии трассирующих пуль, тонули, гасли в наступающем с востока
сумраке облаков. Ему снился повторяющийся опасно сон, в котором был взлет, и
нежная рука стюардессы, похожая на руку жены, протягивала горячую от сухого
пара салфетку, и он послушно вытирал лицо и разрывал пластиковый пакет с
махровыми носками и другой -с темными очками, чтобы спать. Спать во сне. Но
он не понимал, кто подает ему так невещественно-определенные предметы, что
видна метка авиакомпании по краю салфетки, стюардесса в небе, или она,
спящая рядом. Во сне он летел туда, где давно наступила ночь. Сумрак
становился еще темнее, когда начиналась та земля. Он узнавал ее по
остановившемуся в груди вздоху и словно перед смертью - перед невозможностью
выдохнуть и проснуться - тянулся к иллюминатору, а видел только плотные
спины облаков. Горбясь облака ползли навстречу, и грозовые вспышки дрожали
на них отблесками близкого пожара. Там, внизу, гремела гроза, озоновый ветер
гнул деревья, мял листья, а здесь, в металлической сигаре, не хватало
воздуха. Он задыхался в ремнях, и вдруг, освобождаясь от ремней и самолета,
от боли и памяти, даже от собственного тела, свободный, с одним каменеющим
глотком воздуха падал на горящие облака. И последнее было - огонь. Он кричал
и просыпался...
Отражаясь в зеркале, светлело окно. Она спала. Он боялся разбудить ее, тихо
и покойно лежащую на спине, и, вставая с кровати, ему казалось бесшумно, так
никогда и не узнал, следит ли она за ним сквозь опущенные ресницы, а если
следит, то почему не окликает и от чего проснулась, если не спит, - от его
жалкого хрипа на пределе сна или просто скрипнула половица.
Он спускался в мастерскую, включал жужжащую лампу дневного света и тяжко
курил натощак, и сыпал пепел на колени, и один потом ехал в Большой город с
висячими разноцветными мостами. Но и в малолюдном курящем вагоне, и кружа
портовыми улочками, когда, ломая карандаши о толстую бумагу, покрывал
иероглифами рисунков страницы походного альбомчика, знал и помнил - жизнь
его рода спокон веку сопровождают пожары. Они крались за семьей по какому-то
умыслу. И, спускаясь от отца к деду, от деда к прадеду, путая имена и сроки,
он следил, как и туда тянулась огненная колея - горели дома и усадьбы,
пузырясь в пламени, обугливались вещи и книги - все уплывало дымом, и дети
рождались смуглее и темноглазее, а у него такая беленькая, в нее, дочь. Так
думал он, а карандаш чертил: дом, собор, мост, другой собор, другой мост, и
прохожий, прохожий, еще прохожий - то, что видели глаза чужака, ложилось под
карандаш, становясь двумерным, и опять не хватало воздуха. Мир был
двумерным, как в его странных рисунках...
Но что можно объяснить психоаналитику тридцати лет, помешанному на экстра- и
интровертах... В поступках - эмоции, в подкорке - ощущения. Что поймет
местный доктор с генами, не сожженными пожаром. Выросший в городе, где
уличные туалеты сродни домашним, и полотенца благоухают лавандой, и кажется
- толкни дверь, а там комната, камин, половички, но ты выходишь к статуе
чугунного герцога, который триста лет назад - помни про триста лет! -
пролил-таки кровь на эти мостовые и теперь торчит идолом перед ратушей. И ты
повторяешь про себя: триста лет! а врач смотрит взыскующе, его кадык,
длинные зубы, гороховый галстук выражают внимание. Но что углядит юноша в
сумрачном лице мужчины из далекой страны... Не от табачного же дыма, а курит
тот одну за другой какие-то бумажные гильзы и не отгоняет дым от лица, так
не от едкого же дыма у пациента трескаются белки. Но ученик Юнга выписывает
рецепт, ты покупаешь в аптеке таблетки, похожие на пули, и спишь без снов.
В сочельник, когда жена и дочь поехали в Большой город за рождественскими
покупками, а беременная собака с отяжелевшими боками лежала у его ног, он
услышал внятные шаги. Строгая дама, помогающая по хозяйству, простилась еще
в полдень. Он не испугался, подумал, что слышит шаги, которые не слышит
собака, иначе она бы давно бросилась с лаем по лестнице, а она спит, только
бока раздуваются. С кротостью перед происходя