ких  случаях  разговор  следователя  с  жалобщиком
просто необходим.
     Но вести такой разговор надо очень конкретно,  с  делом  в  руках  надо
спрашивать и давать возможность отвечать и доказывать. Такой  разговор  либо
очень быстро покажет  необоснованность  претензий  жалобщика,  либо  наметит
конкретные пути для их проверки.
     Что удерживает спецпрокуратуру от такого пути? Время? Но  понятно,  что
времени потребуется не больше, а много меньше. Следственная  тайна?  Но  она
уже давно не тайна! Для подследственного, во всяком случае!
     Винят прокуратуру и прокуроров, клянут  бесчувственность  чиновников  и
бюрократизм судей. Но, по-моему, беда  тут  в  самом  характере,  в  природе
пересмотра.  Это  -  надзорный  пересмотр,  поэтому  и  формы  его   особые,
кабинетные: все сводится, по существу, к чтению и формальному анализу листов
дела.
     Правильно ли, что надзорный пересмотр дела  таков?  В  принципе  -  да,
безусловно. Прокурорский протест в  обычное  время  по  обычному  делу,  при
нормальном суде первой инстанции - действие чрезвычайное и исключительное.
     Но ведь не то происходит сейчас!!! Как же  закрыть  глаза  на  то,  что
надзорный  протест  сейчас  является  единственной   формой   восстановления
юридической справедливости, что функции и следователя, и судьи, и  прокурора
возложены на одни и те же плечи.
     А произошло это потому, что у подсудимого в свое время были отняты  все
его права, и ни суд, ни прокуратура помочь ему тогда не могли.
     Но раз это так, разве не следует начать  с  восстановления  этих  прав,
хотя бы в какой-то их основной части и, прежде всего, выслушать жалобщика? -
задать ему вопросы и разрешить на них ответить и говорить в свое оправдание!
Стоит ли сейчас слепо  хвататься  за  классические  процессуальные  формы  и
категории, если признано, что в настоящее время имеешь дело  с  ненормальным
делопроизводством и ненормальной работой судов?
     Не следует  ли  именно  здесь  проявить  гибкость  и  установить  такую
надзорную практику, которая была бы применима  к  спецделам  известного  Вам
периода?
     Форма тут не пострадает, а советское общество и люди очень выиграют.

                                   * * *

     Почему я это пишу  и  какое  имею  право  обобщать  и  советовать?  Мне
кажется, что право на это я имею. Я хорошо имел возможность изучить вопрос и
поэтому знаю все то, о чем пишу.
     В течение 20 лет (с 1936 года!) я трижды арестовывался органами ГБ  все
одного и того же города (Алма-Атд), все по одной и той же статье и  тому  же
самому пункту (58-10).
     Все три мои дела опротестованы прокуратурой и судом.
     Два  из  них  прекращены  полностью;  третье  (по-моему,  самое  дикое)
опротестовано  частично.  Я  просил  о   справедливости,   а   мне   оказали
снисхождение  и  отпустили.  Я  подал  жалобу  на  эту   половинчатость,   и
Генпрокуратура Союза предписала Прокуратуре Республики  пересмотреть  третье
мое дело еще раз. И вот свыше 18 месяцев (с  июля  1954  года!)  длится  это
глупое дело и конца ему не видно. И ни разу никто не согласился меня принять
и выслушать, хотя дело было в Москве, и я стучался во все двери прокуратуры.
     За эти 20 лет я ни разу не был виноват даже  в  простой  неосторожности
или оговорке - меня отучили их делать! - но и доказать следствию за  эти  20
лет я ничего не сумел, да и  что,  по  существу,  было  доказывать?  Даже  и
говорить было  нечего,  потому  что  следователи  знали  все  лучше  меня  и
старались только, чтобы я не мешался при оформлении еще  одного  пункта  10,
еще одного дела. Но я мешал, и меня пытали - я ничего и никого не  оговорил,
и меня, как неисправимого ("он никогда не  сознается!"),  засунули  в  самые
дальние и черные углы: так я был на Колыме, на Дальнем Востоке и под конец -
в страшном Тайшетском Озерлаге.
     Там я видел таких же, как я - не взявших на себя  ничего,  -  и  людей,
сознавшихся в чем угодно и закопавших сотни. По их просьбе и от их  имени  я
написал, вероятно, не одну сотню жалоб.
     Я разговаривал с однодельцами и сличал их показания, выяснял истину.  Я
говорил  со  следователями  и  бывшими  прокурорами,  с   бывшими   крупными
работниками - участниками больших "групп"  и  процессов,  с  профессорами  и
людьми азбучно неграмотными. Я знаю дела 1937-1938 гг., дела 1945  г.,  дела
1948-1953 гг. Из всего этого  бесконечного  разнообразия  у  меня  создалось
единое четкое впечатление - о нем я сейчас и пишу.
     Я не адвокат и не  прокурор,  я  только  бывший  член  Союза  Советских
Писателей, человек, который кое-что обещал, но которому так  и  дали  ничего
сделать. (В прошлых жалобах и в том числе и в жалобе в КПК КПСС, ответ Э  29
от 4.XI.55 г. я подробно писал о себе и поэтому не повторяюсь.)
     В  течение  этих  20  лет  я  хотел  понять,  что  же   происходит:   я
присматривался, отсеивал случайное, выделял все  общее  и  типичное.  И  вот
теперь мне понятно очень многое: я знаю не только, что  такое  реально  -  в
лицо - люди рюминского типа, или деятели бериевской замашки,  но  понимаю  и
то, почему всякая следственная инстанция неминуемо станет на  путь  кровавых
авантюр и антигосударственных  подлогов,  как  только  она  сбросит  с  себя
прокурорский надзор и пренебрежет священными правами обвиняемого.
     Сейчас это поняли все: но если мне понятно, почему  закон  был  нарушен
так долго, так страшно и кто в этом был кровно заинтересован,  то  почему  и
сейчас прокуратура ("полностью восстановленная в своих  правах!")  действует
так медленно, делает так мало, создает у себя такие очереди, когда ей  легко
действовать и быстро, и эффективно - мне все-таки понять трудно.
     Восстанавливать справедливость, возвращать советскому обществу хорошего
и нужного человека - это ведь такая  большая  радость,  а  все  идет  косно,
медленно, канцелярски равнодушно и безразлично. И это равнодушие идет нога в
ногу с реабилитацией или вдруг  выпускает  такие  издевательски-скрупулезные
постановления: "Снять пункт 11, оставить пункт 10, срок  наказания  оставить
прежний - 10 лет". Как тут не вспомнить Ленина - "По форме все правильно,  а
по существу издевательство".
     Но я  знаю  и  еще  более  характерный  случай:  человека  вызвали  для
переследствия из Тайшета в Москву  (значит,  возили  7.000  км);  перевезли,
посадили в  следственную  тюрьму,  продержали  две  недели  да  и  отправили
обратно. И никто его не вызвал, никто его не спрашивал - просто зачитали ему
через тюремную администрацию бумагу о переквалификации статьи (58-10 и 58-8,
через 17 на 58-10 - за агитацию) и соответствующим с этим снижением срока  -
вот и все. А человек только об одном и молил: "Вызовите  меня,  спросите,  а
потом поступайте, как хотите". (Дело А. Оганезова).
     И  вот  мне  кажется,  что  основной  порок  всех  пересмотров  -   это
оторванность жалобы от жалобщика, замена человека папкой его дела.
     Иными словами, сидит в лагере или ходит по Москве (а  это  существенной
разницы не составляет), осужденный за  антисоветскую  агитацию  какой-нибудь
гражданин (скажем - Домбровский) и требует реабилитации, а  у  прокурора  на
столе лежит его двойник - "Дело" Домбровского, осужденного за  антисоветскую
агитацию. Никакого реального отношения его "Дело" к живому  Домбровскому  не
имеет,  но  оно  составлено  по  точным  инструкциям   директивных   органов
госбезопасности и поэтому выглядит страшно.
     И вот по материалам "Дела" об этом  Домбровском  -  контрреволюционере,
умелом и ловком враге, - и решается судьба настоящего  живого  Домбровского,
который даже и точного понятия не имеет о том,  как  выглядит  его  страшный
двойник.
     А происходит это опять-таки потому, что пересмотр  надзорный  и  только
надзорный. А  только  надзорный  пересмотр  сейчас  явно  недостаточен,  ибо
сущность дел, которую он затрагивает, иная, и приходится сомневаться во всех
материалах от обложки до обложки, от обвинительного  акта  до  протокола  об
ознакомлении с делом (знаменитая 206 ст.!).
     Я думаю, Вы  поймете  меня  и  поверите,  что  совсем  не  одни  личные
соображения толкнули меня на составление этой докладной - я  просто  изложил
те мысли, которые уже 10 лет приходят мне в голову и которые я уже  не  счел
вправе скрыть!

     1 января 1956 года

                                                              Ю. Домбровский


        "ПИСЬМО СЕРГЕЮ АНТОНОВУ "

                               Дорогой друг,

     когда я подошел к тебе  в  Доме  литераторов  со  словами  "Ты  написал
похвальное слово о книге автора, который меня  посадил",  ты  был,  конечно,
смущен, потрясен и даже немного перепуган. Прости меня, дорогой, может быть,
мне не надо было делать этого, т. е. в той форме,  в  тот  момент,  при  тех
людях. Конечно, мы с тобой их хорошо знаем,  это  даже  в  какой-то  степени
близкие нам люди - наши редактрисы, - значит  те,  с  кем  мы  работаем,  но
все-таки  к  нашему  разговору  они  люди  сторонние.  Так   что   ты   меня
действительно прости. Просто сдали нервы. Во всем же остальном я прав,  прав
железно и буду настаивать на этом.  Не  смели  тебе  подсовывать  эту  самую
книгу! Не надо было тебе писать то, что ты написал! А самое-то главное -  не
смеет Ирина Ивановна Стрелкова  писать  о  морали  и  учить  нравственности.
"Облик нового советского человека" - сколько раз  мы  слышали  эту  железную
формулу, тему для диссертаций и брошюр, и именно поэтому всегда  бежим  мимо
нее. Слова, слова и слова! Один придумал, тысячи повторили и все ладно, -  а
я сейчас подумал: да и что же это за облик, над которым так  рьяно  работает
Ирина Ивановна? На кого этот новый человек должен быть похож? Как ни  верти,
а тут дальше и выше  самой  Стрелковой  не  прыгнешь.  "Се  предел,  его  не
перейдеши". Страшное дело! Действительно, есть делать жизнь с кого!
     А теперь по существу. Когда я в 1943 году  освободился  из  лагеря,  то
как-то сразу ослеп, оглох и одурел от впечатлений. За те четыре года, что  я
пробыл  под  вышками,  мир  стал  совершенно  иным.   Куда   ярче,   богаче,
осмысленнее.  Несмотря  на  страшную  войну,  голод,  лишения,  неразбериху,
бесквартирье - Алма-Ата жила так повышенно, как она вряд ли будет жить  еще!
Ну как же! Там снимался  "Иван  Грозный"  и  там  жили  Эйзенштейн,  Рошаль,
Зощенко, Паустовский, Маршак, Шкловский. Называю первые попавшиеся имена. Но
их, конечно, было много больше. Мне эти  люди  и  дела  их  были  совершенно
недоступны. Я никого не знал и ходил на костылях (я почти два года  пролежал
без ног сначала в лагере, а потом в клинике. Меня и из лагеря выбросили  как
балласт - благо даже по тем временам за мной ничего серьезного не числилось.
Я был посажен  за  пропаганду  расовой  теории,  т.е.  за  то,  что  написал
антирасистский и антифашистский роман "Обезьяна приходит за  своим  черепом"
("Сов. писатель", 1959 г.). "От него не  отказался  бы  и  сам  фашиствующий
Сартр", - написали о рукописи (!) в "Каз. правде" за  десять  дней  до  моей
посадки. А через десять  лет  я  там  же  прочел  с  большим  удовольствием:
"Фашистские молодчики разгромили дом прогрессивного  писателя  Сартра".  Вот
так!). Словом, за всем  тем,  что  происходило,  я  наблюдал  как  сторонний
прохожий. А жил я тогда в доме - огромном общежитии, бывшей  гостинице,  где
друзья каким-то образом выкроили мне номер. Там разместили киношников,  а  я
что-то делал для киностудии. Вот тут  я  и  встретился  со  Стрелковой.  Она
как-то молниеносно появилась в нашей жизни, т.е. очень скоропалительно вышла
замуж за моего товарища Алешу Брагина. У того уже была жена и две дочки  (он
и сейчас живет с ними), - но не то жена его бросила, не то он ее, словом, не
знаю, что уж там вышло, - но вдруг в нашем  общежитии  появилась  эта  очень
энергичная пробойная молодая белоглазая женщина. Она была умна, остроумна, с
ней было интересно разговаривать, и эта встреча, как не  смешно  звучат  эти
слова ныне, была светлым лучом в моем темном и тесном  мире.  Я  часами  мог
разговаривать с ней. Она очень много знала такого, о чем я не имел  понятия.
У нее были прекрасные книги, и самое главное - у нее был  Хемингуэй.  Первое
отдельное издание его, небольшой томик "36 рассказов и "Пятая колонна".  (За
год до моей гражданской смерти в  "Иностранной  литературе",  как  я  сейчас
установил, был, правда, напечатан его роман "Иметь  или  не  иметь",  но  он
как-то совсем прошел мимо меня. В это время журнал "Литературный  Казахстан"
собирался печатать моего  "Хранителя  древностей",  объявил  об  этом,  и  я
страшно много работал. Он - этот роман - пропал, как  и  все,  что  я  тогда
делал и писал, - и в 60-х годах я написал его сызнова и по-новому.)
     Так вот, от Стрелковой я впервые получил Хемингуэя. Я прочел его залпом
ночью и в семь утра, оглушенный, сбитый  с  толку,  словно  увидевший  новый
свет, прибежал к ней. Я понял, что  все,  что  я  писал  дотоле,  никуда  не
годится,  мои  герои  страшно  много  говорят,   вернее,   не   говорят,   а
выговариваются, я толкаю их  на  какие-то  странные  авантюры,  и  все  это,
конечно, для нагнетания  интереса  -  а  в  результате  получается  страшное
утомление - меня, читателя, моих героев, самой ткани  вещи.  А  писать  надо
так, как написаны вот эти новеллы,  -  просто,  ясно,  коротко.  И  не  надо
никогда ничему учить читателя, что-то ему там растолковывать. Он  умный,  он
сам поймет. Со всем этим я пришел к Ирине Ивановне.  И  она  меня  поняла  и
объяснила страшно важную вещь - что Хемингуэй открыл в  литературе  то,  что
давным-давно знали актеры - подтекст. И таким образом чуть не впервые  сумел
создать образ неинтеллектуального героя. Это было так! Это  было  во  истину
так! - я слушал, разинув рот. Я что-то страшно много начал прозревать  после
этой книги, после ночи, проведенной над ней, и нашего утреннего разговора. Я
и до сих пор считаю это одним из самых важных разговоров  в  моей  жизни.  А
дальше пошло то так, то эдак. Брагин много пил, иногда где-то пропадал  чуть
не по суткам, и брак разладился, Брагин вернулся к прежней  жене.  На  наших
отношениях это хоть и косвенно, но не могло не сказаться. Тут, предвидя твои
вопросы, я могу сказать, что с Брагиным я не пил и компаний не  водил,  одно
постороннее обстоятельство сделало это просто невозможным (но об этом,  если
хочешь, лично). Так что к распаду их брака я никакого отношения  не  имел  и
даже причин его не знаю. Ирина Ивановна уехала из гостиницы  -  у  нее  были
мать и, кажется, отчим, - и мы перестали встречаться в домах.  Но  отношения
все  время  были  теплыми,   приятельскими,   "Здравствуйте,   классик!"   -
приветствовала она меня на  улице  или  в  Союзе  писателей.  "Здравствуйте,
львица!" - отвечал я ей, мы смеялись и расходились. Так продолжалось до 1949
года, а в 1949 году меня посадили. Следователь мой, курносая, тупая скотина,
безграмотный,  как  дамский  парикмахер  в  совхозе,   путал   континент   с
контингентом и кричал на меня за то,  что  я  ему  рассказываю  "детективные
романы". Тем не менее запутал он меня здорово.
     И сделал это, надо сказать, со своеобразным следовательским блеском.
     Он обвинил меня  в  антипатриотизме,  космополитизме  и  пораженчестве.
Помню, я сначала только рассмеялся ему в лицо - откуда же  пораженчество?  А
потом понял, что это далеко не смешно.  Следователь  взял  протокол  допроса
свидетеля и прочел мне, что я якобы утверждал, будто  скоро  Советский  Союз
будет воевать с США и потерпит поражение. Как же так?  Ведь  мы  только  что
наголову разбили Гитлера?! А! Нет! Немцы были болваны, они выжигали деревни,
устраивали Освенцимы, газовые камеры,  морили  пленных  голодом.  Американцы
поступят иначе: они будут кормить пленных шоколадом и стелить им белоснежные
простыни. "И значит все пойдут в плен? -  напористо,  уже  на  очной  ставке
спрашивал следователь, - и война будет проиграна? Советской власти не будет?
Так?" "Выводы делайте сами", - тупо и понуро отвечал свидетель.  Следователь
делал их и получалось - пораженчество. Я  ничего  не  мог  поделать  с  этой
идиотской историей. Она только сначала казалась мне хохмой, а потом я понял,
что в руках  следователя  (того  следователя,  в  том  году!  И  для  такого
подследственного, как я, - у меня сейчас три реабилитации!) -  это  страшное
оружие. Вся беда в том, что о войне с США, о чистых простынях и  шоколаде  я
действительно говорил. Вернее, писал об этом. В том романе,  над  которым  я
тогда работал, один мой отрицательный герой говорит: "Мы не повторим  ошибки
Гитлера, мы наших пленных будем кормить эрцаз-шоколадом и уложим их спать на
чистые простыни. Но жить они у нас долго не будут. Почему? Не  знаю,  право,
но мне так кажется". Этот кусок я читал одному моему другу,  и  он  на  горе
вспомнил его, а следователь, записывая, опустил всякое упоминание о  романе,
и получилось - это говорит Домбровский  сам  от  себя.  Что  мне  оставалось
делать? Ссылаться на рукопись? Да, она -  первая  часть  романа  "Дрогнувшая
ночь" - лежала у следователя на столе,  и  он  мне  показывал  ее,  но  ведь
совершенно же ясно, что при первой же ссылке на нее она исчезнет.  Она  ведь
не была занесена ни в какую опись, ибо ее  даже  не  дома  взяли,  а  просто
кто-то принес. Взял у меня читать и держал, пока меня забрали, а  там  я  ее
увидел у следователя. Итак, я ясно  понимал  бесплодность  любой  ссылки  на
рукопись. И решил правильно. О рукописи надо молчать. Я и молчал до тех пор,
пока  меня  освободили.  Рукопись  сохранилась,  была   мне   возвращена   и
потребовалась мне для реабилитации. Вот тогда  моя  ссылка  на  нее  сыграла
самую решающую роль. Рукопись эта сейчас существует. Это  безнадежно  плохая
вещь. Такая плохая, что я ее подарил одному  собирателю  рукописей  и  очень
рад. Сжечь - рука не поднималась, а хранить у себя  было  просто  неприятно.
Итак, этот пункт (пораженчество) у следователя был зафиксирован. Я  объяснял
на очной ставке с товарищем, в  каком  это  смысле  говорится,  но  ведь  ты
знаешь, что такое очные ставки того времени. Товарищ, насмерть перепуганный,
красный, мокрый, ерзал на стуле,  на  меня  не  смотрел  и  бормотал  что-то
невнятное, а следователь писал и писал, спокойно и не торопясь, все, что ему
было нужно. Я отказался от подписи. Но что значил мой отказ? Я был  накрепко
обречен, это понимали все. Понимал и товарищ. Несчастный! Не  хочу  поминать
его имя. В одной книге коротенько описана наша последняя  встреча  с  ним  в
1958 году. Он погиб вскоре после нее (застрелился из охотничьего ружья, снял
сапог и пальцем ноги спустил курок). Итак, пораженчество доказывалось  одним
показанием и одной очной ставкой. Для  антипатриотизма  понадобились  другие
показания и другая очная ставка. И мне ее дали!
     Однажды меня привели утром и я увидел  Стрелкову!  Честное  слово,  это
было самое удивительное за эти три месяца. Я обалдел и не понимал  -  она-то
тут при чем? Я смотрел на нее как баран на новые ворота. "Рот-то закрой!"  -
усмехнулся следователь. "В каких отношениях вы со свидетельницей?"
     Я пролепетал, что в нормальных. "Так, - сказал он, -  а  теперь,  Ирина
Ивановна, расскажите нам о Домбровском".
     Она не краснела,  не  потела,  не  ерзала  по  креслу.  С  великолепной
дикцией, холодным, стальным, отработанным голосом диктора она сказала:
     - Я знаю Юрия Осиповича как антисоветского человека. Он  ненавидит  все
наше, советское, русское и восхищается всем западным, особенно американским.
     Нет, никак не могу передать тебе,  что  я  почувствовал  в  ту  минуту.
Наверное, то же, что почувствовал бы ты, если бы я, идя  вчера  с  тобой  по
улице, вдруг схватил бы тебя за руку и заорал: "Держите его,  он  вытащил  у
меня кошелек и сейчас  выбросил  его  за  забор!  А  вчера  на  моих  глазах
изнасиловал девочку! " Вот что-то подобное я пережил тогда.