Анатолий Азольский.
     Облдрамтеатр


        (Повесть)

     На первую субботу марта  выпало  факультетское  дежурство,
сиднем  сидел  в  одуряющем  студенческом  гаме, охрип, всласть
наоравшись, освободился наконец от последнего  любознательного,
прыгнул  в  трамвай,  выскочил  из  него  задолго  до  дома  --
захотелось подышать и подвигаться. Пощипывал морозец,  висевшая
над  городом  луна  в  который  раз  напомнила  об  одиночестве
(родители  померли,  друзей  нет),  ноги  взныли,   побитые   и
застуженные   на  передовой,  и  взыграло  желание  --  выпить,
немедленно,  не  отходя,  как  говорится,   от   кассы!   Купил
четвертинку  и  стал гадать: каким стбоящим предлогом оправдать
пьянку  в  подворотне?  Не  отметить  ли  какое-нибудь  событие
давнего  или  не  очень  давнего  времени? "В наряд!" -- кладут
резолюцию прокуроры,  отправляя  в  архив  дела.  А  ведь  если
вдуматься,  каждый  прожитый  год  --  очередной  лист так и не
раскрытого дела, возбужденного по факту рождения  его,  Гастева
Сергея  Васильевича,  и  дела,  бывает  нередко, извлекаются из
пыльных хранилищ по внезапно открывшимся обстоятельствам.
     Так подо что откупорить четвертинку, каким обстоятельством
раскрыть  кладовые  памяти?  Какое  событие  провернет  ключ  в
заржавевшем  замке?  Что,  кстати, было год назад именно в этот
день, 5 марта? Да ничего не было: будни, лекции, он еще  только
вживался  в  преподавательство. А много раньше, то есть 5 марта
1939 года? Тускло и непамятно: студент  первого  курса,  начало
семестра,   гранит   юридической   науки,  изгрызаемой  мозгами
скромного юноши, не исключается и городской парк, лед,  "гаги",
подаренные  отцом  ко  дню  рождения.  Ну а пять лет прибавить?
Госпиталь, уколы,  нога  в  гипсе,  третье  ранение  --  ничего
примечательного. А еще годик?
     Он   расхохотался.   Адель   и   Жизель!  Сколько  лет  не
вспоминались две француженки, вывезенные немцами  из  Парижа  и
немцами   же  брошенные  при  отступлении,  --  боевые  трофеи,
доставшиеся им, ему и Сане Арзамасцеву. Дивизию в конце февраля
отвели в тыл, было это в Венгрии,  потрепанный  полк  зализывал
раны,  контуженого Гастева пристроили к роте связи, ее командир
старший лейтенант Арзамасцев повел Гастева на  ночлег  в  никем
еще  не  занятую  усадьбу. Сбежавший хозяин ее наказал прислуге
умасливать  большевиков,  она   и   выдала   русским   офицерам
спрятавшихся  проституток  --  чернявенькую  Адель  и белокурую
Жизель, которую немцы величали Гизеллой. Обе  обладали  немалым
педагогическим  даром --  всего  за  неделю обучили славян всем
премудростям любви, расцветавшей в борделях Марселя  и  Парижа,
отчего  командир  роты связи малость тронулся. Одевшись по всей
форме, при  орденах  и  медалях,  стал  по  утрам  подходить  к
зеркалу,  вглядывался  в  свою  рязанскую  харю и злобно шипел:
"Армяшка!.. Грузинская собака!" -- либо совсем уж  заковыристо:
"Жидовская  морда!"  5  марта было днем рождения Сани, на нем и
решили: отпустить  учительниц  на  волю,  пусть  пробираются  к
холмам  и виноградникам прекрасной Франции, к притонам Лютеции,
да и политотдел  учуял  уже  запашок  разврата.  Утирая  слезы,
француженки  ударились  в бега. Саню потащили в штаб на допрос,
Гастева же отпустили с миром: что взять с контуженого?
     За Адель и Жизель полилась водка в рот, прямиком, -- прием
старый,  на  передовой  всему  научишься,  закусывать  пришлось
"мануфактуркой",   рукавом   пальто.   Домой   пришел   приятно
возбужденным, душа освежилась,  окно  в  прошлое  распахнулось,
повеяло    волей,   и   дьявольский   аппетит   разгорелся   от
материализации зыбких образов былого: слопал не разогревая  суп
на плите и приложился к запасенному на Женский день коньяку.
     И  в  следующую субботу повторил возврат в минувшее, нашел
год, в котором  12  марта  светило  особенным  днем,  достойным
внимательнейшего  рассмотрения,  такой датой залюбуешься. Так с
этих суббот и пошло -- заглядывание в собственную жизнь, как  в
замочную  скважину,  как  в щель забора, за которым раздеваются
девочки, -- был, был однажды такой случай  в  далеком  детстве.
Удивительнейшие   вещи  отыскивались  в  закромах  памяти,  где
вповалку лежали  нажитые  им  драгоценности.  Глоток  субботней
водки  озарял -- будто над ничейной межокопной полосой взмывала
осветительная ракета, наугад выпущенная, что прельщало,  отчего
и  затаивалось, как при испуге, дыхание. В неизведанное прошлое
летела она, и стала прочитываться собственная биография --  та,
которую  он  даже  и  не  знал, о которой ни в разговорах, ни в
анкетах тем более  не  упоминал.  На  фронте  какие-то  секунды
видишь  освещенный  край  немецкой  обороны,  но,  когда ракета
сникает и полоса погружается во враждебную  темноту,  память  в
мельчайших  подробностях  восстанавливает только что увиденное,
расширяет высвеченный на секунды круг -- и человек ночью  видит
то,  чего не узрел ясным днем. Однажды стал прикидывать, а что,
собственно, было в давно прошедшие времена июля  1932  года,  и
вдруг  увидел  себя  плачущим  навзрыд  оттого, что в городской
библиотеке не выдали ему Фенимора Купера: молод, мол, и  не  по
программе. Все, оказывается, абсолютно все хранится в памяти, и
сам  он,  вот что странно, будто не нынешний, не сиюминутный, а
прежний, ничуть не повзрослевший. Да, он,  двадцативосьмилетний
мужчина,   капитан  запаса,  награжденный  десятью  орденами  и
медалями,   трижды   раненный,   народный   следователь   после
института,  а  ныне  преподаватель кафедры уголовного процесса,
он, побывавший в огне,  крови  и  мерзости  сражений,  видевший
смерть  и настрадавшийся вдоволь, он, Сергей Васильевич Гастев,
все еще мальчишка, он такой, что впору искать зеркало,  глядеть
в  него  исступленно  и  в подражание Сане Арзамасцеву обзывать
себя обидными, позорными словами, потому что злопамятен, потому
что...
     Нечто  банное  было  в  этих  субботах   --   облегчающее,
отмывающее  и очищающее. Вошло в привычку и даже стало ритуалом
во все прочие дни таить в себе сладкую жуть суббот, в священный
же  вечер  отъехать  от  дома,  где  все  назойливо  кричит   о
сиюминутности, как можно подальше, в ту часть города, где давно
не  бывал,  и  в  сумерках  (особо  желателен  туман)  идти  по
малолюдной  улице;   бесплотными   тенями   прошмыгивают   мимо
случайные   прохожие   --   как   даты,   события,   эпохальные
происшествия, до которых сейчас,  в  эту  именно  субботу,  нет
никакого  дела, они лишние, они безынтересны, их день и час еще
не настал, но грянет календарное  число  --  и  уже  на  другой
улице,  в  другую  субботу  заголосят  немые  тени; раздвинется
занавес -- и на сцене возникнут новые персонажи, на них, как бы
в кресле развалясь, и будет посматривать он, Гастев.
     Тяжкой была суббота 27 августа  1949  года.  Осветительная
ракета повисела над таким же днем десятилетней давности, но так
и   не   выхватила   из   желтого  круга  ничего  крупного  или
возбуждающего. Взвилась еще разок, залетев на  год  поближе,  и
рассыпалась   мелкими   искрами   над  плоской  землицей.  Зато
траектория, воткнувшаяся в  27  августа  1938  года,  взметнула
смертельную  обиду,  а  водка  погрузила  в тягчайшие раздумья,
вновь напомнив о том, какой же он все-таки мальчишка, раз не  в
силах забыть тот страшный час того самого дня 27 августа, когда
пришел он в институт узнавать, принят ли на учебу, хорошо зная,
однако,  что  принят,  зачислен,  иначе  и  не  могло быть: все
экзамены сданы на "отлично", да и  всем  известно,  что  уже  с
восьмого  класса  готовил  он  себя  к  следовательской работе,
проштудировал десятки полезнейших книг,  стрелял  без  промаха,
научился  обезоруживать  преступников,  бегал  как лось, шпарил
по-немецки, мня себя в будущем знаменитым сыщиком. Радостно шел
в институт, как на  школьный  праздник  с  раздачей  новогодних
гостинцев, а глянул на доску объявлений -- и обомлел: в списках
принятых  на  прокурорско-следовательский факультет фамилии его
не было! Глаза заметались, дыхание прервалось, увидел  он  себя
зачисленным  на хозяйственно-правовой факультет, причем фамилия
стояла  не  в  алфавитном  ряду,  а  в  самом  низу,  от   руки
приписанная.  Не  достоин,  оказывается, быть грозою бандитов и
шпионов, запятнанный он, социально или классово чужд  настоящим
советским  парням  заветного списка. Что пережито в тот день --
на всю жизнь осталось,  но  виду  тогда  не  подал,  а  позднее
возблагодарил  судьбу:  на том хозяйственно-правовом факультете
(ХПФ) учились грамотные, умные, начитанные  ребята  и  девчата,
хорошо  воспитанные,  у  всех  до  единого  какой-то  грешок  в
биографии, какая-то чернящая анкету запись, но они, о грешке  и
записи  зная,  жили  как ни в чем не бывало, бегали по театрам,
влюблялись, понимали живопись и музыку в отличие от  нагловатых
парней  с  безупречной  родословной,  которые  учебой  себя  не
утруждали, рассчитывая на пролетарское происхождение и  свысока
посматривая    на    оппортунистический    ХПФ,   переполненный
"интеллигентами" и "евреями". Сергей Гастев  у  матери  пытался
узнать, какое проклятье нависло над их семьей, отец-то, рабочий
из  мещан,  посланный  партией на бухгалтерские курсы и ставший
поэтому служащим, ни в каких оппозициях не  состоял,  чист  как
младенец,  мать же с девчоночьего возраста бегала вдоль ткацких
станков,  и  сына  родители  воспитали  примерным  пионером   и
комсомольцем.  Уже  в  войну,  заехав  домой  после  госпиталя,
выпытал он все-таки у отца, в чем грех. В середине  30-х  годов
или  чуть  позже  пришла  на  заводе  пора всем исповедоваться,
выкладывать     коллективу     слабости     свои,      вредящие
общепролетарскому  делу. Каялись кто в чем горазд, хлестая себя
обвинениями в непреднамеренном вредительстве, и отец, праведный
до тошноты и скуки, не  нашел  ничего  лучшего,  как  брякнуть:
грешен, служил под знаменами царских генералов. Так и влетели в
протокол  слова  эти,  ничего  вообще  не значащие, поскольку в
царской армии служили солдатами миллионы мужчин. Но словечко-то
произнеслось,  словечко-то  записалось,  и  какой-то   товарищ,
сидевший  на  анкетах  и  протоколах,  службу  в  царской армии
признал предосудительной, хотя никакой вины за отцом  не  было:
советская   власть   такую  службу  не  считала  преступной,  а
инвалидам империалистической войны выплачивалась пенсия. Но еще
до разговора с отцом к Гастеву пришло осознание: власть  дурна,
криклива,  злобна  и склонна законопослушного обывателя считать
объектом уголовного преследования, даже если  тот  ничегошеньки
не  совершил  и живет тишайшей мышью. Дурная власть -- надо это
признать и на  этом  утвердиться.  Дурная:  никогда  толком  не
уразумеешь,  чего она хочет и на кого ткнет пальцем ("Вот он --
сын беляка!"). То ли сама власть рождала исключительно для себя
пролетарских неучей, то  ли  сами  неучи  сварганили  механизм,
называемый  обществом,  только  для собственного пользования --
сейчас  уже  не  разберешь,  запутаешься  в  клубке  причин   и
следствий.  Действующая армия и тыл нуждались в юристах, не раз
на него, Гастева, приходили запросы и приказы:  откомандировать
в  распоряжение  военной  прокуратуры!  А  Гастев издевательски
отговаривался и отписывался: "Юридического образования не имею,
поскольку  обучался   на   хозяйственно-правовом   факультете".
Однажды  у  особиста  лопнуло  терпение,  свалился на Гастева в
окопе, потребовал немедленного ухода с  передовой,  приказ  уже
подписан,  и  Гастев  пошел  на  мировую:  "Ладно, утром, после
боя..." А утром -- осколком задело плечо.  Да,  дурная  власть,
временами   курьезная,  но  если  она  перестанет  смотреть  на
человека исподлобья -- свет померкнет, реки выйдут из  берегов,
засуха  падет  на  Россию-матушку,  и это уж точно, будь власть
иной -- не приперся  бы  мартовской  ночью  Саня  Арзамасцев  с
перекошенной  физиономией: "Слышь, что сказала Гизелка?.. К ней
в Париже ходил сам Илья Эренбург!"
     Тягучий и беспощадный вечер 27 августа 1949 года, ненужные
воспоминания, подозрения в правильности того, чем и как живешь,
отметаемые осознанием: именно потому, что власть такая  дурная,
надо  с  особым  усердием  изобличать  и ловить преступников. И
вопросец  возникает:  зачем  согласился  на  преподавательство?
Неужто  на  деньги  потянуло?  Народный следователь прокуратуры
Нижнеузенского района -- это 875 рублей в месяц,  здесь  же,  в
институте,  втрое  больше, да и для приварка ведется немецкий в
школе рабочей молодежи. Там, в районе, --  ни  одной  спокойной
ночи,  местное  начальство волком смотрит, прокурор отшвыривает
обвинительные заключения, по сущим пустякам отправляя  дела  на
доследование. Здесь -- почитывай книги да холодным глаголом жги
сердца  студентов.  Там  --  койка  в  Доме колхозника и поиски
кипятка по утрам. Здесь  --  отдельная  квартира,  предсмертный
подарок  матери,  нашедшей  умирающую  родственницу с излишками
жилплощади. Благословенный оазис, место  отдохновения,  которое
тянет  к  еще  большему  удалению от людей, и несколько месяцев
назад родилась не безумная идея:  а  не  турнуть  ли  уголовный
процесс да переключиться на римское частное право с последующим
чтением  курса  по оной дисциплине? Прикупить кое-какие книги в
букинистическом,  углубиться  в  латынь,  история  Греции   уже
почитывается  с  великой  пользой,  весталки и гетеры отнюдь не
походят на аделей и жизелей века нынешнего. Но -- тянет к  себе
старое  и  незабытое,  сладострастно  манит упоительный процесс
поиска злодея, что-то  детское  проступает  в  сосущем  желании
уличить   преступника   во   лжи,  и  с  веселой  брезгливостью
замечается: он,  преподаватель,  и  студенты  --  это  длящаяся
схватка  добра  и  зла,  и  обычный  экзамен  напоминает скорее
допрос, а не проверку знаний. Студент с экзаменационным билетом
-- это ж подозреваемый, неумело скрывающий лень  и  невежество,
человек,  который  алиби  свое подтверждает лживыми показаниями
свидетелей -- учебниками якобы  прочитанными,  присутствием  на
лекциях,  что  фиксировалось;  да  и  сама  процедура  экзамена
соответствует  статьям   уголовно-процессуального   кодекса   и
неписаным тюремным правилам. Все идет в ход, чтобы вырваться на
волю, то есть сдать предмет на тройку и снять с себя обвинение.
Тут и перехваченные "малявы", то есть шпаргалки, тут и оговоры,
то есть ссылки на классиков, бывалые сокамерники поднатаскивают
новичков, нередок и шантаж, преступники временами демонстрируют
свою  близость  к  власть  имущим,  а  преступницы  намекают на
обладание достоинствами Адели и Жизели. Приходится прибегать  к
очным  ставкам  и  перекрестным допросам, некоторые преступники
хорошо  усвоили  смысл  явки   с   повинной   и   необоснованно
рассчитывают  на  снисхождение,  которого  не будет, потому что
преподаватель Гастев -- это следователь,  а  выносит  приговоры
судья,  он  же  декан, ценящий Гастева, с которым изредка ведет
споры -- наедине,  в  коридоре,  вдали  от  парторговских  ушей
внимает  речам  его,  имеющего  особое  мнение  о  прокурорском
надзоре, о соучастии, вине и объективном вменении, -- и, слушая
крамолу, декан испытывает удовольствие, на лицо  его  наползает
гнусненькая  улыбочка  порочного мальчугана, который только что
оторвал глаза от похабной картинки.

     Наступила следующая суббота, последняя  лекция  прочитана,
Гастев  посматривал  на  часы,  кляня склоку на кафедре истории
государства и права СССР, из-за которой декан покинул  кабинет,
приказав  обязательно дождаться его. Пятый час вечера, половина
пятого, пять... Появился в шестом  часу  --  напыщенный,  злой,
заоравший  на  Гастева еще в приемной, обозвавший его -- уже за
дверью,  в  кабинете,  --  смутьяном,  невежей,  хвастуном,   и
визгливый   тон   никак   не   соответствовал   дореволюционной
почтенности облика: костюм -- тройка, чеховское пенсне,  борода
лопатою.  Молодой  преподаватель  распекался  за  позавчерашнюю
лекцию, на ней бывшим школьникам внушались некоторые незыблемые
понятия -- соотношение, в частности,  между  обычаем,  то  есть
правилами  поведения, привычками, грубо говоря, и законом. Тему
эту Гастев растолковал так, что декана трясло от  страха.  Это,
шипел  он,  брызгая  слюной,  грубейший выпад против советского
правоведения,   неопытный   преподаватель    сознательно    или
непреднамеренно  употребил  "обычай"  не в правовом смысле, а в
обиходном,  и  будущим  юристам  облыжно  сказано   о   примате
нормативных  актов  над  законом,  в незрелые юные умы внедрена
теорийка буржуазных злопыхателей, и это-то  непотребство  --  в
преддверии   исторического   момента,   приближения  всемирного
события -- семидесятилетия товарища Сталина, здесь бдительность
нужна  особая!  То,  что  совершил  Гастев,   --   недопустимо,
вредоносно,  изобличает в нем недостаточную идейно-политическую
подкованность, свидетельствует о  скудости  его  теоретического
багажа, о пренебрежении им трудами классиков!..
     Изображая  смущение,  Гастев  отвечал вежливо, смиренно, с
легкой иронией и мысленно посматривая на часы... Да,  признался
он,  третьеводни  (он  специально  употребил  это слово для уха
декана, падкого -- в период борьбы с космополитизмом -- на  все
простонародное),   --  третьеводни  в  его  лекции  прозвучало:
"Соотношение же между обычаем и правом  на  Руси  таково:  есть
обычай, есть закон, и Россия имеет обычай законы не исполнять!"
Но, во-первых, не им первым сказано это, выражение сие бытовало
в  среде  либеральных  профессоров  прошлого века. А во-вторых,
декан  опытный  оратор  и  знает  превосходно,  что  в   лекции
допустима  некоторая  вольность, вызывающая улыбки и сдавленный
смех, иначе учебный материал не усвоится.  В-третьих,  надо  же
приближать  теорию  к  жизни,  к  практике, к местным условиям,
наконец! Разрешено ж в  неофициальном  порядке  на  час  раньше
отпускать  вечерников,  потому  что  в  городе  орудуют шайки и
банды, многие студентки живут в пригородах и дома им надо  быть
до наступления темноты.
     Говорил  --  будто излагал объяснительную записку, одну из
многих:  декан,  трус  и  ханжа,  под  замком  державший  книги
буржуазных  юристов,  всех  преподавателей  заставлял писать на
себя доносы. Умолк в ожидании сановного жеста  с  указанием  на
дверь, но декан взбеленился, затопал ногами:
     -- Я   вас  уволю!..  Я  вас  выгоню  из  института!  Ваше
высокомерие  недопустимо!  И  не  спасет  вас  ваша  любовница!
Высокопоставленная!   Закрывающая  глаза  на  ваши  приработки!
Освободившая вас от картошки!
     Шагом   победителя   покинул   Гастев   затхлый    кабинет
ретрограда,  подостыл  в коридоре, удивляясь тому, что о шашнях
его осведомлена не только соседка той  особы,  которая  названа
деканом  высокопоставленной. А что до приработка, так подменять
в институте заболевшую "немку" можно, а за самого себя работать
в вечерней школе нельзя, оказывается. Бред какой-то.
     Половина  шестого  уже,  время  приближалось  к  заветному
рубежу.  Портфель с конспектами и книгами будто по рассеянности
забыт в шкафу, закуска -- краюшка хлеба и огурец -- в  кармане.
Время  шло.  Почти  семь  вечера,  и  шаркающие  шаги  уборщицы
оповестили о скорой четвертинке, Гастев рванулся к  выходу,  но
окопное благоразумие взяло верх: не побежал, шел осмотрительным
ровным  шагом,  чтоб  не  нарваться на какого-нибудь блюстителя
нравов,  и  только  на  улице  почувствовал   себя   свободным,
раскрытым  для  запахов  и  шумов  большого  города,  который и
подтолкнет его сейчас к наилучшему маршруту. Шел -- куда  глаза
глядят  --  расслабленной  походкой. Семь часов двадцать минут,
вечер  такой,  что  поневоле  погрузишься  в  воспоминания,  --
теплый,  лето  еще не перешло в осень, солнце близко к закатной
точке, тени резкие, все готово к возвеличивающей  душу  минуте,
когда реше