Анатолий Азольский.
   Монахи

---------------------------------------------------------------
    Изд: "Новый Мир", No 6, 2000
    OCR: Давид Варшавский
---------------------------------------------------------------


                                                        Роман

     Немолодой  мужчина, с недавних  пор обитавший в этой пятиэтажке и собою
дополнявший  скромную, но не убогую  мебель, не мог  в одно июньское утро не
прислушаться к всполошенным голосам  за  дверью,  не мог не  догадаться, кто
сейчас пожалует к нему,  и приготовил  незваным гостям достойную  встречу. В
квартиру же вломилась общественная комиссия: два  бандитской внешности  лица
мужского   пола   (соседи  по   подъезду)  и  вертлявая  накрашенная  девица
(техник-смотритель  жэка), - ворвалась,  нарушив установленную  Конституцией
СССР  неприкосновенность  жилища.  Гражданин,  прописанный  в   оскверненной
пришельцами однокомнатной  квартире,  обладал,  однако, философским  складом
ума, то есть понимал, что наглым вторжением этим скрепляется и цементируется
великая  историческая  общность  - советский  народ,  единая многомиллионная
семья, и домочадцы вольны без спросу переходить из одной комнаты в другую, а
все возникающие  при этом  скандалы  -  мелкая  свара любящих родственников.
Поэтому-то  и  было гражданином проявлено  гостеприимство;  он  виновато,  с
чуткой улыбкой слушал долгие и гневные речи сожителей по дому, обеспокоенных
тем, что не далее как вчера в соседнем подъезде уехавшая на дачу пенсионерка
забыла  по рассеянности закрыть кран и залила квартиру  этажом ниже. Событие
сие было ему уже  известно, весь  вчерашний вечер  просидел мужчина у  окна,
наслаждаясь  перебранкой  на  скамеечках у подъезда,  да и вообще занудливый
человек этот  всегда  изучал все  угрожавшие жильцам  объявления на досках и
стенах.  Водопад скоропалительных обвинений  обрушился  теперь на  него, ему
припомнили  многодневные  отлучки:  трубы  ведь  -  постоянно  протекают,  а
электропроводка   имеет   обычай   загораться;  правда,  по   части   оплаты
коммунальных услуг никаких претензий комиссия  не высказала (да  и выдвинуть
не могла, поскольку человек всего три месяца назад въехал сюда).
     Удрученный хозяин квартиры прервал  наконец понурое молчание и смиренно
поправил председателя комиссии, сделав  крохотное  уточнение:  Бузгалин  его
фамилия, Бузгалин,  а  не Булгарин, как изволили сейчас  выразиться... Затем
Бузгалин  (ни  в коем случае  не Булгарин!) скорбно признал все свои ошибки,
промолвив,  что учтет высказанные замечания  и впредь будет зорко следить за
санитарно-техническим  состоянием   квартиры,  времени  у  него   для  этого
достаточно:  здоровье стало пошаливать, сказались условия  нелегкого труда в
геологических  партиях,  никаких уже  полевых  экспедиций,  а если  и  будет
отлучаться,  то только  на дачу, куда  и  собирается  сейчас  ехать, а перед
дальней   дорогой   положено,  по   русскому   обычаю,  посошок,  -  так  не
присоединитесь  ли  вы ко  мне, дорогие друзья... И холодильник теоретически
подкованного геолога покинула бутылка  водки, вслед ей шмякнулась на клеенку
жирнобокая  селедка,  у жэковской  девицы зачесались руки,  рыбину она  лихо
разделала,  показала  женскую  прыть, заодно  крутанув ладным  задочком, тем
самым как  бы одарив хозяина  реабилитированной квартиры беглой улыбкой... А
тот несколько разомлел от выпитого и грустно признался: рад, рад он светлому
будущему  своему, не  будет отныне безлюдных песков с  шипящими гюрзами  под
ногами,  уйдут  в  прошлое дожди  в  предгорьях  Сихотэ-Алиня  и  стужи  под
Якутском,  теперь - Москва, только она, ведь  (была показана  начитанность в
пределах неполной средней школы)  -  "как много  в  этом  звуке  для  сердца
русского слилось, как много в нем отозвалось!"... Комиссия - блаженствовала,
сосед  сверху  вспомнил  что-то газетно-победное  и  не  без труда  произнес
заветное слово "алмазная трубка";  но  бывший геолог свое участие в открытии
сего месторождения не подтвердил, но как  бы  в свое оправдание заметил, что
даже при скромной должности коллектора  заслуги его перед Родиной немалые...
Обведя комиссию дурашливо-пьяноватеньким взором, гражданин Бузгалин пустился
в самовосхваления, начав рассказывать о шурфах и кернах...
     Комиссия,   однако,   бдительности   не   теряла:   недамская   ладошка
техника-смотрителя ковшиком подержалась под закрытым краном; та  же  ручка -
уже в дверях,  при уходе - сунула Бузгалину брошюрку с интригующим названием
"В помощь новоселу", намекая на то, что  из крана в мойке вода хоть чуточку,
но - просачивается, брошюрка же  разъясняла,  как гражданам самостоятельно -
без  сантехника  -   менять  в   кран-буксах   уплотнительные   прокладки...
Прочитанное   доставило   Бузгалину   живейшее  удовольствие:   исторический
документ, бесценное  свидетельство  эпохи,  клятва  - ценою в шестьдесят две
копейки  - на верность идеалам социализма,  еще одна  подпись  под  извечным
общественным договором,  коим власть  и народ укрепляли друг друга  взаимным
неисполнением обязанностей;  десятки тысяч  людей, оказывается, въезжают  по
ордерам в новехонькие квартиры с протекающими  трубами, вот откуда проклятья
по  адресу   бракоделов   и   восхитительное   чувство   превосходства   над
государством, которое так  и  не научилось  делать простенькие  водозапорные
устройства!  Вот где простор  для инициативы,  истинное торжество разума  на
грубоватой газетной бумаге! Схема кран-буксы  бестолкова, невнятна,  наводит
на мысль о том, что ЦРУ обмишурится, по шпионским каналам получив схему эту,
-  да и вообще  непостижимо, почему  вода все-таки сочится из крана в мойке,
каким-то  образом прорываясь между  прокладкой и  стенками  трубы:  загадка,
сплошная тайна, рождавшая умопомрачительные объяснения, среди которых была и
недавняя   высылка  из   страны   атташе   новозеландского   посольства   за
"деятельность,  несовместимую  с  дипломатическим  статусом";  напрашивалось
заодно и ёрническое, а может быть, и еретическое сравнение  хитроумных ракет
с  примитивными  фиговинами типа той  загогулины, из  которой  вода льется в
мойку.
     Василий  Петрович  Бузгалин допил  водку,  отметив  ею  особое событие:
сегодня минуло  ровно  четыре  месяца  с  того страшного дня,  как  гаишники
крючьями  растащили   кузов  "Москвича",  извлекая   из  него   изувеченное,
бездыханное  тело гражданки  Анны  Федоровны Бузгалиной,  прямиком из  морга
отправленной в крематорий,  а оттуда -  урною - в  выемку плоской стены близ
тех  же  печей  и труб  Даниловского  кладбища, минуя,  конечно,  этот  дом,
поскольку супругам Бузгалиным  ордер на эту квартиру еще не выдали; не везти
же по  морозцу гроб на дачу  для прощания  с домиком и  землицей... Или была
ростепель?
     Жара еще, к счастью, не пробралась в  подземелья метро,  где ехавший на
дачу Бузгалин вдруг сел на скамейку посреди роскошного  зала, растревоженный
мыслями о кладбище. Могильным хладом дохнуло,  о сути и происхождении  вещей
возмечталось,  потому  что они,  тленные  и  нетленные,  соединяют смертного
человека  с бессмертием.  Жизнь ведь началась родничком,  мерцающим  напором
таинственной водицы, пробившейся невесть откуда, оросившей  мох, наполнившей
ямку, потекшей  по наклонной почве, вобравшей в себя такие же робкие ручейки
и ставшей полноводной рекой, которой (домовая книга не соврет!)  сорок шесть
лет... и что дальше?  В океан  ли, куда  слились уже миллионы  рек, бесшумно
втечет жизнь ярославца Бузгалина? Или она вдруг очертя  полетит вниз, как на
Ниагаре,  бурлящим  потоком,  о  камни  разбиваясь? А  то  и  совсем  проще:
исчезнет, испаренная, сама собой, впитается пересушенной землей?
     В духоту улиц поднимает  эскалатор гражданина Бузгалина, другой поток -
людской - вносит его, придавленного итогами еще не оконченной жизни, в вагон
электрички, где он поглощается простым  советским людом,  то есть еще  одной
общественной  комиссией,  но в  расширенном  составе.  Студентка, завалившая
экзамены,   с   ненавистным   учебником  перед  глазами;   в   девушке  этой
высматривается  натура  дерзкая, горячая, умеющая и  заказную  слезу вовремя
пролить,  и разрыдаться  непонарошку, -  жизнь  женская в зачатии,  в мутный
период взросления, когда еще не окрепшее деревцо требует привязи к вбитому в
землю  прямостоящему  колышку,  к   местечку   -  хотя  бы  -  на  скамье  в
переполняющемся  вагоне, и  местечко  было, конечно,  предложено,  однако  у
студентки  оказались замедленные рефлексы,  и  более  сообразительная баба с
тремя сумками выдавила чересчур галантного Бузгалина в проход, водрузив себя
на скамью, собой  пополняя образ СССР, - более ста человек разных возрастов,
разно  одетых, готовых  к  социологической процедуре  опроса,  втиснулись  в
послеполуденную  пятничную  электричку,   и  в   центре  вагона  -  нешумное
семейство:  дед,  бабка, жена, муж, двое грызущих  мороженое  детей, то есть
внучки, и дети уже загорелые, дети уже порезвились на солнышке и теперь едут
на дачу, не  очень  охотно, на даче той деду  и  бабке сидеть бы безвылазно,
возраст пенсионный,  но  оба еще,  конечно, работают,  попробуй прокорми эту
ораву,  потому  что  зятек, кажется, не  мастер  зашибать  деньгу,  домашнее
хозяйство  на  плечах женушки,  и  по рукам  видно,  что пальцы  ее  ударять
прицельно по клавишам пишущей машинки не научены,  рабочие они, уже раздутые
в  суставах.  Века  полтора назад такая вот патриархальная русская семья  на
подводе  перебиралась  из  Первопрестольной  на  север,  гонимая  московским
пожаром или просто вытесненная из  столицы какими-то невзгодами, -  земли-то
много, и если ты не помещичий, а вольный, то осваивай пустоши... Две парочки
справа, прихватив корзинку со  снедью и спальные  мешки,  ехали  уединяться,
любиться, и если парнишкам любовь эта будет в новинку, то личики девушек уже
пообтрепались годами, с некоторым недоумением посматривали они на мальчишек,
которым  не  терпелось, которые будто случайно касались  при  рывках  поезда
бедер и плеч подружек.
     Дворянство  некогда облюбовало подмосковные  угодья  для любовных утех,
понастроило усадеб, молодежь сословием пониже уминала  траву в  измайловских
рощах, ныне же только на пленэре можно разгуляться, отдельные квартиры-то не
у всех,  что на себе  познали в Москве  супруги Бузгалины,  а  любви хочется
всем, той любви, которую надо изучать только на собственных ошибках,  только
они  истинно  обогащают  человека.  В   возрасте   этих  мальчишек  Бузгалин
втрескался до  потери сознания  в учительницу  физкультуры,  и  через  какие
великие страдания прошел!.. А что скажет о своих страданиях эта вот мамаша -
истинная героиня,  четверо детишек, самому старшему  лет  восемь,  этот  уже
обучен присматривать за младшими, и приглядывает за  ними,  но уж годовалого
карапуза мать  ему не  доверила,  сама  управляется, а тот  теребит ее юбку,
норовит  ухватиться ручонками  за блузку, которую  распирает могучая  грудь,
готовая вскормить еще столько же. Детей не вагонная сутолока и теснота лепят
к матери, а притяжение крови, той, что питала их в утробе; в ушах малышей до
сих пор звучит там же усвоенная  ими мелодия бытовой  речи, что  загодя дала
образы люлек, таза, в котором  обмывались розоватые и пухлые тела, ложки, ко
рту  подносимой,  кухоньки,  букваря, - все, все  было услышано, переварено,
принято  к  использованию в недалеком  будущем; в ладе родной речи впитались
жесты матери, привычки ее, и только русский ребенок может так вот тянуться к
матери,  дергать  ее юбку,  прикладывать пятерню  к  носу, плакать  навзрыд,
почесываться  да  лупить глаза  на постройки,  обычные вдоль железнодорожных
путей, - странная,  однако,  архитектура этих зданий, где  живут  под стук и
свистящий грохот  люди,  приставленные к стрелкам, шпалам и грузам,  день  и
ночь  пропускающие  мимо  себя кусочки России, неторопливо двигавшейся не по
рельсам, а прокладывая никому не ведомую колею  в  истории, и это движение в
слепящую  неизвестность,  это  ощущение  рывков,  слившихся  в  невесть  кем
заданный  путь,  -  это извечно поселено в каждого человека  русских равнин,
страны,  куда угодно  летящей, но не к  сытости  и благополучию. Плохо живет
народ, плохо, но никогда уже не восстанет, не сбросит с себя властей. Потому
что печенками чует:  это их  удел, всей России удел жить так вот, от получки
до получки...
     Государственный  гимн   услышался   в   перестуках  колес,   электричка
помножилась  на  сотни  и  тысячи  зеленых  вагонов, сновавших  по  рельсам,
многониточные  колеи  прорезали  леса и  пашни, захватив  и  сельцо,  что  в
трехстах километрах,  на Ярославщине,  и  тропку, по какой  когда-то бегал в
школу некий  настырный мальчонка, и  пропахший  соснами  класс,  куда  после
звонка  входил,   припадая  на  покалеченную  ногу,  учитель,   предрекавший
взрослеющему юнцу великую будущность, с чем  не согласна была "немка", так и
не  сумевшая  вколотить  в  шустрого  школяра  слабые  и  сильные  спряжения
глаголов; тем не менее все учителя верили: их ученики (и гомонливый непоседа
Вася тоже) станут сеятелями злаков, что  произрастут когда-нибудь  радующими
отчизну  всходами,  -  и сколько  ж  таких  мальчишек  и  девчонок  взращено
неугомонными  пастырями  сельских  школ, а  еще ранее  - сельских  приходов!
Миллионы злаков, весною  новой  жизни  втянутых  в севооборот нации,  и  как
далеко  еще время, когда коса смерти срежет эти миллионы!  Великая,  нелепая
страна,  одаряющая планету суматошными поисками справедливости, льющая кровь
свою в раздорах, на себя всегда берущая  право быть первой и  судьбой  своей
задающая вопрос: да можно ли по  тысяче вагонов, даже если в  них все двести
пятьдесят миллионов населения, судить об истории нации? Разве две  едущие на
разврат  парочки  связаны  как-то  с  размещением  в  Европе  ракет  средней
дальности  или с  запретами  испытаний  атомного  оружия?  А  три  поколения
семейства - на президентские выборы в США повлияют?
     Гимн   оборвался   внезапно   гнусавым  и   кощунственным   саксофоном,
представился негр, прильнутый к заморскому инструменту, потянулась  мелодия,
отчего устыдившийся (и чуть напуганный) Бузгалин прошел в тамбур, где дымили
вовсю и  просто  заядлые  курильщики,  и  те безбилетники, для  которых  он,
тамбур, - наблюдательный пункт, место,  откуда просматриваются оба вагона, и
опытные  зайцы  стремительно  перемещались по всему  составу, издали завидев
железнодорожные фуражки  контролеров.  Наверное, в подражание им Бузгалин на
остановке перебрался  в  четвертый от  головы вагон, сделав  рывок,  быстрым
шагом  пройдя платформою вдоль электрички по одуряющему,  почти каракумскому
солнцепеку; уже на  ходу хорошо  рассмотрелся  величавый  райцентр,  набитый
конторами, в кои  надо  отправлять  прошения, если  что  надумаешь  делать с
домом,  расширяя  так  называемую  жилплощадь...  Потом  деревенька  скорбно
проковыляла - такая убогая, что сердце тоскою поджалось, чтоб воспрять духом
и бодро заколотиться через три минуты, когда  поезд влетел в лесной массив с
поселком,  которому  скоро будет полвека, который когда-то назывался  дачным
кооперативом работников Высшей  школы, а ныне, после  ухода на  вечный отдых
первых  красных  профессоров, превратился  в место  летнего  обитания детей,
внуков,  откуда-то  объявившихся родственников, о научной деятельности  и не
помышлявших,  зато поразительно хватких  и цепких. Лет  пять  тому назад или
раньше поселок газифицировали, не  весь, без голубого  пламени остались  те,
кто не очень-то верил в прогресс или не хотел признаваться в нехватке денег.
Сейчас   лишенцы   спохватились,  поднасобирали  рубликов  и  начали  тяжкие
переговоры  с газовой конторой, неуловимой  и грабительской. Присоединился к
этим  обездоленным (обезгаженным  - незлобно пошутилось  как-то) и Бузгалин,
всего  полгода  назад  ставший  хозяином  дачи, так  и  не  газифицированной
покойным братом.  На  завтрашнюю субботу и назначена встреча с  газовщиками,
собрание обещает быть бурным, присутствие на нем обязательно.
     Вагоны будто осели, электричка  притормаживала, замерла  наконец, двери
разъехались,  и Бузгалин вышел,  замыкая собой  дачников, идущих к  середине
платформы, где была лестница из бетонных плит. Пахнуло лесом, свежим сеном и
лежалыми  травами.  В  ста  метрах  от  плит  -  поворот  вправо на просеку,
разрезавшую поселок, куда  и свернули шедшие впереди Бузгалина люди,  куда и
ему надо бы двинуться, чтоб поскорее попасть на дачу, но он продолжил путь к
шоссе,  параллельному железной дороге,  чтоб  зайти  в  магазинчик,  славный
свежайшим  хлебом,  очень  дорогой  колбасой,  овощами  и принадлежностью  к
Минфину; учреждение сие отгрохало невдалеке дачи, где, по слухам, копаться в
земле не любили, пучка петрушки  не  вырастили,  простой  же советской водки
гнушались,  издевательски покупая коньяк по, страшно  подумать, четырнадцать
рублей;  иногда,  правда,  выбрасывалась вареная колбаса по два тридцать, ее
тут же  расхватывали, и магазинчик пустел, за водкой  же совхозный и  дачный
(не  минфиновский!)  люд  ездил  в  райцентр.  Бузгалину здесь отсыпали  три
килограмма картошки, дали  буханку мягкого черного хлеба и банку с огурцами,
отвесили  палку  сырокопченой  колбасы,  завернули  в бумагу  сыр  и  масло,
протянули коньяк, который пойдет в ход завтра: водка, еще в Москве купленная
для  разговора  с  газовщиками,  выпита, а  столичный  магазин  оказался  на
перерыве, когда Бузгалин из дома устремлялся к электричке.
     Рюкзак потяжелел, но был подъемен,  продавщица  - само загляденье, танк
остановит на марше, всю колонну уведет за собой в  чащи непролазные: халатик
того  и гляди  лопнет, распираемый  мощным телом сельской дивы, зубы редкие,
крупные, чистые; плотской любви не телевизором обучена, а вековым инстинктом
бабы; короткие полные руки стиснут мужика в благодарности и отпадут в истоме
- того мужика, чьи ноги выглядывают из подсобки; в СССР все  лучшее, как  не
так давно отметил Бузгалин, либо под прилавком, либо в загашнике.
     Умиление  плескалось  в  душе  Бузгалина, когда он вскидывал рюкзак  на
левое плечо. Пристроив поклажу, он скосил глаза вправо, на совхозный ларек с
дешевыми молочными продуктами, у которого толпился народ, озаренный  истинно
великими  целями  прокормления  себя,   увидел  он  и  автобусную  остановку
неподалеку.  И автобус как раз  подъехал, развернулся  для обратной дороги в
райцентр, откуда прибыл с местными людьми,  не имевшими  денег на дьявольски
дорогой минфиновский  напиток.  Человек  семь  или  восемь сошли  у  ларька,
Бузгалин  краем  глаза отметил  прибытие  автобуса (тот  чуть  запоздал)  и,
продолжая  разнеженно-мечтательно  улыбаться,   подвскидывая   рюкзак,  чтоб
утрясти в нем так нужные сегодня, завтра и послезавтра продукты, он, - среди
сошедших  с  автобуса русских,  одной крови с ним людей, - опознал того, кто
уже нацелен на него, кого обязали в ближайшие минуты сего текущего дня убить
его, русского же человека Василия Петровича Бузгалина.
     Не  пытаясь  каким-либо  наивным приемчиком  усложнять  человеку  этому
задачу и без того неимоверной  трудности, кляня себя за то, что сегодняшними
бреднями о  жизни и  смерти он  накликал на себя старуху  с  косой,  Василий
Петрович Бузгалин  решил не  спасаться  трусливым  возвратом  к  центральной
просеке,  всегда  людной,  не стал отрываться  от  идущего следом  убийцы  и
перебегать шоссе перед носом ревущего трейлера, а смирнехонько стоял, ожидая
длинного  безопасного  для  пешехода  просвета  в  плотном   потоке  рычащих
автомобилей...
     На  шоссе этом  ночью -  одинокие "жигуленки" да "Москвичи", к рассвету
ближе  - молоковозы  и  бензозаправщики, днем -  с утра до  вечера -  стайки
снующих  легковушек,   подгоняемые  неуклюжими   автопоездами   и   теснимые
совхозными  грузовиками; ко