какой-то мужичок и женщина,  и здесь же поместился спутник Л. Н. Одет был Л.
Н.  в  черную  суконную  поддевку.  В  вагоне он разделся и остался в черной
рубашке,  доходящей почти до колен,  и в высоких сапогах.  На голову  вместо
круглой суконной шляпы надел черную шелковую ермолку.
  Затем Толстой завел разговор с  крестьянином  и  очень  интересовался  его
жизнью. Спрашивал, где работал, куда едет, сколько душ в семье, какой надел,
кто помещик, бывают ли ссоры с помещиком?
  На последний  вопрос  крестьянин  ответил,  что  ссоры  случаются  и  дело
доходило даже до губернатора, так что были присланы солдаты.
  В разговор вмешался местный землемер г.  В.  и начал защищать помещика. Л.
Н.,  с  большим  вниманием  слушавший  крестьянина,  быстро   повернулся   к
заговорившему и спросил:
  - Вы знакомы с этим делом? Расскажите, что вы знаете об этом.
  Л. Н. слушал с большим вниманием.
  Затем разговор перешел на хуторское хозяйство.  Толстой высказался  о  нем
отрицательно и заявил, что он против выделения крестьян из общины.
  Внимательно слушавший его крестьянин неожиданно спросил:
  - Куда же это ты, отец, едешь?
  Л. Н. ответил, что в Оптину пустынь.
  - Хорошо, отец, хорошо, вот ты там на старости лет и посвятись, чтобы душу
свою спасти.
  Л. Н. полушутя, полусерьезно ответил, что так он и собирается сделать.
  Разговор коснулся крестьянской  нравственности.  Г.  В.  начал  доказывать
Толстому, что у крестьян нет никаких нравственных устоев.
  - Вот,  - говорил он,  - они  заботятся  о  своей  душе  и  советуют  даже
поступать в монастырь.
  Г. В. начал доказывать грубость крестьян:
  - Соберутся они лес резать,  не найдут межи и - глядишь - уже поругались и
подрались, соберутся траву косить - снова ссора и драка.
  Л. Н. в тон ему возразил:
  - Соберутся ученые люди в Государственную Думу,  смотришь - уж поссорились
и  до  драки  недалеко,  а тоже вот и ученые,  - и добавил:  - Я за то люблю
крестьян, что они мало рассуждают.
  В это  время  Толстой  заметил,  что крестьянин дал своему сыну (парню лет
16-ти) курить. Л. Н. сказал ему:
  - Зачем ты сыну вред делаешь?  Я вот теперь чаю не пью, а землянику, и так
привык, что не могу без нее обойтись. Очень она вкусная.
  После этого  Л.  Н.  снова  заговорил  о крестьянах и сказал,  что считает
главным их недостатком суеверие и что интеллигентные люди должны  им  помочь
от этого освободиться.
  Здесь в разговор вмешалась я и  сказала,  что  вот  для  уничтожения  этих
недостатков и служат учительницы.
  Толстой возразил:
  - Нет,  учительница,  как получит диплом, сейчас же садится на шею мужику,
потому  что  большинство  идет  в  учительницы  не  по   призванию,   а   по
необходимости.
  Потом Л.  Н.  начал говорить о том,  что в жизни кроме зла есть и добро, в
которое он глубоко верит.
  Затем разговор перешел на дарвинскую теорию.  Л. Н. отрицает ее и говорит,
что это "выдумки жиреющих людей". Г. В наоборот, доказывал правильность ее и
все живущее сводил к первоначальной клетке.
  На это Л. Н. спросил его:
  - Ну, а клетка откуда?
  - Бог сотворил, - отвечал г. В.
  Л. Н. сказал ему на это:
  - Почему  же  бог,  если  мог сотворить клеточку,  отчего не мог сотворить
целого человека?  Я лично не верю в бога,  который может творить, но я знаю,
что бог есть, в этом уверен.
  - Почему?
  - Потому что я чувствую и сознаю его присутствие в моей душе.
  Я спросила Л.  Н.,  что мне делать по окончании гимназии. Толстой ответил,
что не советует поступать на курсы:
  - Там вам будут в голову забивать то,  что совсем чуждо вашей душе. Теперь
много хороших книг, и каждый, желающий развиться, может из них взять то, что
нужно ему.  А на курсах вы получите диплом и,  как  все,  кончающие  учебные
заведения, получив его, сядете на шею мужиков. А если поступите на курсы, то
обязательно скажете: "А прав был Лев Николаевич".
  Потом Л.  Н. спросил, есть ли у меня способности к преподаванию и люблю ли
я детей.  Я ответила  утвердительно.  Тогда  он  посоветовал  мне  поступить
сельской учительницей и учить ребятишек.
  - Чего же придерживаться при школьном обучении? - спросила я.
  Л. Н.  сказал,  что ответ на это я найду в книге:  "Мысли мудрых людей", а
еще лучше в "Евангелии".
  От школы перешли к науке вообще и ее завоеваниям.
  - Люди уже летать умеют! - заметила я.
  - Предоставьте   птицам   летать,  -  ответил  Толстой,  -  а  людям  надо
передвигаться по земле.
  В это   время  начало  темнеть.  Поезд  приближался  к  Козельску.  Л.  Н.
заторопился  и  начал  быстро  одеваться.  Одевшись,  он  вынул  из  кармана
электрический фонарь и,  шутя,  осветил им крестьянина.  Я при этом не могла
удержаться, чтобы не заметить ему:
  - Вот, Лев Николаевич, наука и пригодилась!
  - Ну,  без этого можно свободно обойтись,  - ответил Л.  Н.,  - да это  не
очень удобно, часто портится, а главное, от этого люди лучше не будут.
  После этого Л.  Н.  вышел на площадку.  Здесь я попросила его написать мне
что-нибудь  и  подала  ему  карандаш  и  лист  почтовой бумаги.  Но он вынул
самопишущее перо и сказал:
  - Ну, я вам только напишу; "Лев Толстой".
  В Козельске Л. Н. попросил меня показать ему, где стоят извозчики.
  - Пишите мне,  если встретятся какие вопросы, - сказал Толстой, усаживаясь
в экипаже. Толстой простился со мной... навеки.

        "Комментарии"

  Т. Таманская. На пути в Козельск. - Голос Москвы, 1910, 18 ноября, No 266.
  Т. Таманская - воспитанница Белевской гимназии. О разговоре Толстого с ней
пишет Д.  П.  Маковицкий в статье "Уход Льва Николаевича" (Л.  Н.  Толстой в
воспоминаниях современников, т. 2, с. 434-435).