бость исчезла.  Мы разговорились.  Я
спросил его о "Чингис-хане". Эту статью он написал недели две тому назад.
  - Она не для нашей печати!  - сказал он.  - Разве  можно...  Я  назвал  ее
сначала "Анархизм". В ней я восстаю против власти...
  "Чингис-хан" будет напечатан за границей, в Лондоне.
  - Я написал недавно еще три статьи:  "Три дня в деревне" (*1*).  Это можно
печатать и у нас.
  В первой статье говорится о бродягах и странниках, которых так много ходит
по деревням и  селам.  Во  второй,  озаглавленной:  "Живущие  и  умирающие",
описывается печальная жизнь крестьян. В третьей говорится о податях
  Л. Н.  Толстой не интересуется теперь  художественной  литературой,  редко
читает  ее  и  сам совсем не пишет художественными образами.  Его "Три дня в
деревне"  -  простое   репортерское   изображение   деревенской   жизни,   с
моралистическими выводами.
  Заговорили о Туле,  откуда  я  только  что  приехал.  Об  адвокате  Б.  О.
Гольденблате... (*2*)
  - Я все к нему посылаю крестьян.  Он,  наверно,  тяготится?..  Вот недавно
послал  к  нему с одним,  очень неприятным для меня,  судебным делом.  Такой
нехороший случай.  Один священник обольстил жену своего церковного  сторожа.
Муж застал их на колокольне, собралась толпа прихожан.
  Я слышал уже об этом деле от Б. О. Гольденблата.
  - Мне очень неприятно говорить о таком деле, - продолжал Лев Николаевич, -
наши крестьяне и так ненавидят духовенство. А ведь и между духовенством есть
хорошие люди...
  Я передал со слов Б.  О.  Гольденблата, что, как выясняется, дело обстояло
не так: сторож и его жена мстили священнику за что-то и сами создали картину
обольщения им  женщины,  улучив  удобный  момент,  когда  священник  был  на
колокольне.
  - Я-то слышал одну сторону,  - сказал Л.  Н.,  - это хорошо, что священник
оказывается невиновным...
  И другое дело направил недавно Л.  Н.  к Б.  О. Гольденблату. Тоже тяжелый
случай  из  жизни  деревни.  Крестьянин  постучал в избу своего соседа.  Ему
отперла жена соседа. Он повалил ее на пол и хотел изнасиловать. Муж ее был в
избе. Увидал, схватил топор и убил насильника на месте.
  Все эти "дела" всегда очень волнуют Л.  Н., так живо принимающего к сердцу
нужды приходящих к нему крестьян.
  Мы простились.  Л.  Н.  легкой походкой прошел наверх  заниматься.  Оттуда
доносился стук пишущей машинки.

        "Комментарии"

  А. П. В Ясной Поляне (От нашего корреспондента). - Русское слово, 1910, 17
февраля, No 38.
  Автор статьи - А. С. Панкратов. См. о нем коммент. к интервью 1909 г.
  Панкратов был в Ясной Поляне 6 февраля 1910 г. Маковицкий отметил:
"Утром был корреспондент "Русского слова" А.  С.  Панкратов. Он был раньше в
Туле - разузнать о суде над юрьевскими крестьянами, на котором присутствовал
Л. Н.
  Л. Н.:  "Очень рад,  что я хорошо и долго поговорил с ним"  (Яснополянские
записки, кн. 4, с. 176),

  1* "Три  дня в деревне" состояли из трех очерков:  "Первый день.  Бродячие
люди"; "Второй день. Живущие и умирающие"; "Третий день. Подати".
  2* Борис  Осипович  Гольденблат  (1864-?),  тульский  адвокат,  к  услугам
которого не однажды прибегал Толстой.


        ""Утро России". Мистер Рэй . Леонид Андреев у Л. Н. Толстого"

  Как уже сообщала наша газета,  Л. Н. Андреев проездом из Орла в Москву был
у Л.  Н. Толстого в Ясной Поляне. Эта давно жданная, но не налаживавшаяся по
разным  причинам  встреча  двух  русских писателей происходила в чрезвычайно
интересной обстановке.  По нашему поручению корреспондент "Утра России"  был
специально  командирован  в  Финляндию  и  со  слов Л.  Н.  Андреева записал
содержание беседы с Л. Н. Толстым.
  Отправляясь по  поручению редакции "Утра России" в Финляндию,  я опасался,
что застану Л.  Н.  Андреева слишком утомленным  дорогой.  Но  опасения  мои
оказались  совершенно  напрасными - Леонид Николаевич нисколько не чувствует
усталости  после  долгого  пути,  с  увлечением  отдается  занятиям  цветной
фотографии  и  почтительно  выслушивает критиков,  немилосердно бранящих его
опыты с масляными  красками.  Гостей  у  него,  как  всегда,  полон  дом.  С
увлечением  и  много  рассказывает  Леонид  Николаевич  о  своей  поездке  к
Толстому.
  Часть из того,  что было рассказано, мы и представляем, с согласия Леонида
Николаевича, нашим читателям.
  - Он светится весь,  - говорит он о Льве Николаевиче.  И частые повторения
слов "светозарность,  святость,  сияние" производят такое впечатление, точно
поездка в Ясную Поляну была для него паломничеством.
  На первых же ступеньках яснополянского рома  ему  довелось  встретиться  с
теми  особенными людьми,  которые постоянно обращаются к Льву Николаевичу за
помощью. Это люди удивительной искренности, люди, непременно несущие в жизни
какое-нибудь  тяжелое  испытание.  На  этот  раз на террасе Льва Николаевича
ожидала дама с двумя дочерьми-гимназистками - одной из них было 13, другой -
15  лет.  Андреев  впоследствии  встретился  с  этой  дамой  на станции - ее
испытание заключалось  в  том,  что  дочери  ее  проникнуты  самыми  пошлыми
интересами.  Своими  хулиганскими  выходками  они  привели  ее в совершенное
отчаяние,  и она решила поехать к Толстому,  чтобы тот повлиял на них... Но,
по заявлению самих девиц, Лев Николаевич "даже не понравился им".
  Приезд Андреева совпал с получением в  Ясной  Поляне  известия  о  тяжелой
болезни Александры Львовны.  Но,  с другой стороны, встреча была удачна, так
как не было посторонних людей,  и Лев Николаевич свободно  располагал  своим
временем.
  Непосредственно за обменом  приветствий  состоялась  прогулка,  в  которой
приняли  участие Софья Андреевна и Михаил Львович (*1*).  Но вскоре писатели
остались одни,  Лев Николаевич водил своего гостя по  самым  глухим  местам,
нигде  не  придерживаясь дороги,  тщательно избегая даже тропинок.  Идет Лев
Николаевич очень легко, ничуть не задыхаясь, и ориентируется с поразительной
легкостью.
  Темы разговора были разнообразные.
  - Я  не  предполагал  застать  вас дома,  - сказал,  между прочим,  Леонид
Николаевич,  -  подъезжая,  я  видел  кого-то  проезжавшего  верхом,  и  мне
показалось, что это вы.
  - Нет, с сегодняшнего дня я больше не катаюсь, - ответил Лев Николаевич, -
это вызывает нехорошие чувства.
  Только впоследствии Андреев узнал причину,  заставившую  Льва  Николаевича
отказаться от любимых прогулок.  На этих днях к яснополянскому дому подкатил
какой-то старый,  седой полковник,  разодетый,  как на парад,  в  орденах  и
отличиях  (*2*).  Он приехал "обличать" Льва Николаевича.  Между прочим,  он
указал на поездки верхом - это  должно  производить  на  крестьян  нехорошее
впечатление.
  - Да и лошадь совсем старая...
  - Старая-то старая, а красивая. Нехорошо.
  Неизвестно, какие еще обвинения представил полковник,  но  только,  кончив
беседу с Львом Николаевичем,  он заплакал и воскликнул,  обращаясь к Татьяне
Львовне:
  - Вы  знаете  кто  я?  Я - предатель!..  Я написал в стихах обличение Льва
Николаевича,  а теперь я вижу,  что Лев Николаевич -  святой  человек.  Вот,
посмотрите...
  И он вытащил из кармана брошюрку.
  - Их четыре тысячи отпечатано, и я должен теперь уничтожить их!
  Полковник уехал расстроенный,  а Лев Николаевич категорически отказался от
верховой  езды  - необходимого моциона,  о любви к которому Льва Николаевича
излишне говорить.  Домашние очень обеспокоены этим отказом,  так  как  возле
дома  Лев  Николаевич  гулять не любит,  а дальние прогулки для него слишком
утомительны.
  Из других  интересных посещений Лев Николаевич рассказывал о двух японских
философах (*3*),  бывших у него накануне.  Но к Японии  он  не  относится  с
большой  симпатией  - он видит за японцами стремление к внешней цивилизации;
совершенно иначе он относится  к  другим  восточным  народам,  и  много  раз
подчеркивал  свою  связь  с  китайцами  и  индусами.  Постоянная переписка и
свидания с лучшими представителями  этих  народов  укрепляют  в  нем  давнее
убеждение, что ех oriente - lux (*).

   (* свет - с востока (лат.). *)

  Погода, прекрасная с утра, стала портиться. Нашли тучи, нашумел ветер. Уже
началась гроза с сильным дождем,  когда показался старый каменный флигель, в
котором  никто  не живет;  и под каменным навесом крыльца счастливо укрылись
писатели,  причем последние шаги  Лев  Николаевич  пробежал  бегом.  И  было
вовремя: воздух резанул сильный град...
  Тут же по близости бродила,  не умея укрыться от дождя и задирая на голову
красный сарафан, деревенская дурочка Паша (*4*).
  - Что, Паша, промокла?  -  окликнул ласково Лев Николаевич.  -  Иди к нам,
здесь сухо.
  Дурочка свернула с дороги и зашла под навес.
  - Ну,  вот... А наряд-то свой попортила, - ласково говорил Лев Николаевич,
разглядывая дурочку.
  А дурочка смеялась и что-то бормотала в ответ.
  Когда немного  стихла  гроза,  писатели вышли из своего убежища и вторично
попали под дождь возле  самого  дома.  Здесь  Лев  Николаевич  снова  слегка
побежал навстречу домашним, вышедшим с плащами и зонтиками.
  За обедом велись деревенские разговоры:  о грозе,  о том, кто кого видел и
на какой лошади проехал встречный;  о том, что в такой-то деревне сошла баба
с ума...  Поднялся вопрос:  пьяницы или не пьяницы горяченские мужики? Юноша
Чертков (сын В. Г. Черткова) (*5*) сказал:
  - Да у них репутация такая.
  Лев Николаевич возразил:
  - Вот так бывает: создастся репутация, а потом и не отвяжешься.
  И, слегка подумав, добавил добродушно
  - Хотя пьют-то они сильно...
  Неожиданно обед  был  прерван:  послышался  издалека  звон  бубенцов,  и к
крыльцу подкатила лихая тройка.  Доложили,  что приехал некто Б-в, молодой и
разгульный, часто выпивающий господин (*6*). Вышел к нему Михаил Львович.
  - Ну,  что?  - с интересом,  весь сияя, каким-то мягким, внутренним смехом
спросил Лев Николаевич.
  - Да приехал пьяный совсем,  - ответил Михаил Львович.  - Товарища с собой
привез - так тот совсем не встает,  бормочет что-то... Говорит, что хотел бы
о душе побеседовать.
  - Ну, а ты что сказал?
  - Да сказал, что он выпил и пусть придет, когда проспится.
  - Ну, а он?
  - А он говорит, что может только пьяный. Трезвый боится.
  Лев Николаевич  тихо засмеялся и сказал с крайним добродушием,  ни к кому,
собственно, не обращаясь:
  - Я люблю пьяниц.
  И долго жалел о том,  что не приняли пьяного,  разгульного, но, видимо, не
злого Б-ва.
  После обеда,  за чаем,  коснулись вопроса  об  упадке  литературы,  и  Лев
Николаевич сказал:
  - Кто теперь пишет на Западе?  Вот во Франции никого  нет.  А  были  Гюго,
Мопассан, Золя. Да и у нас были...
  А еще раньше,  во время прогулки по лесу,  Лев Николаевич  жаловался,  что
ничего не понимает в стихах современных поэтов.
  - Может быть,  вы знаете,  для чего они так пишут?  - спросил  он  Леонида
Николаевича.
  Но Леонид Николаевич не мог ему ответить.
  - Может  быть,  меня  Фет  испортил,  но  не  могу  я помириться с этой их
непростотою. А как хорошо писал Фет о весне...
  И с тихой задумчивостью,  глядя под ноги на молодую травку, Лев Николаевич
сказал стихи о душистой черемухе, о весенних зорях...
  Вообще, о литературе говорилось много.
  Лев Николаевич не успевает совершенно следить  за  литературой,  да  и  не
имеет особенной охоты,  занятый религиозно-философскими вопросами. Целый ряд
писателей, о которых с большой похвалой говорил Леонид Николаевич, оказались
совершенно  неизвестными  Льву Николаевичу (С.  Ценский,  Крюков и некоторые
другие) (*7*).  О Куприне (*8*) Лев Николаевич беседовал с больший интересом
и удовольствием;  сам разыскал номер "Утра России",  в котором был напечатан
рассказ Куприна "По-семейному" - очень  искренний,  красивый  и  ясный,  как
определил его Леонид Николаевич; сам же вслух и прочел его, и только к концу
остановился и сказал, обращаясь к Ольге Львовне (*9*):
  - Кажется, очень чувствителен конец, а я теперь слаб стал - прочти ты.
  Спрашивал Лев Николаевич и о критиках.  Между  прочим,  Леонид  Николаевич
указал  на  Чуковского,  который  умеет и смеет касаться тем,  до которых не
решаются спуститься высокопоставленные критики. Как на образец, он указал на
статью  Чуковского  о  кинематографе  (*10*)  -  этом новом "художественном"
явлении последних дней,  имеющем такое громадное влияние на  толпу.  Имея  в
виду именно это влияние, Леонид Николаевич рассказал о своих впечатлениях от
русского и заграничного кинематографа;  упомянул  о  своем  совете  русскому
кинематографисту  Дранкову  устроить  конкурс для писателей в целях создания
лучшего репертуара.  Эта мысль,  видимо,  понравилась  Льву  Николаевичу,  и
несколько   раз   он   возвращался  к  этой  теме,  внимательно  и  подробно
расспрашивая.
  После того   разговор   перешел   на   общественные   темы:   о   массовых
самоубийствах,  о казнях. Волнуясь, Лев Николаевич прочел несколько выдержек
из  известной  статьи  о  самоубийствах  доктора  Жбанкова,  напечатанной  в
"Современном Мире" (*11*).
  Позднее Лев  Николаевич  встал  из-за стола,  и Софья Андреевна искренно и
просто посвятила Леонида Николаевича  в  жизнь  яснополянского  дома.  Много
рассказывала  она  о  семейных  делах,  о  жизни своей с Львом Николаевичем,
водила его в свою комнату.  Все большое хозяйство, все дела по изданию лежат
на  руках  Софьи  Андреевны.  До  93-го  года  она вела записки о жизни Льва
Николаевича (*12*).
  - Это  теперь,  -  сказала  она,  -  знают  все  подробности  о жизни Льва
Николаевича, а тогда ведь никого не было.
  Насколько велики  ее  труды  и заботы и какое значение имеют они для всех,
почитающих Льва Николаевича,  показывает недавнее открытие: в старых бумагах
она  нашла  письмо Льва Николаевича,  помеченное 52-м годом и адресованное к
одному из его друзей (*13*).  В нем  Лев  Николаевич  просит  все  скверные,
слабые  и  "пошлые"  места  в  "Детстве"  и  "Отрочестве"  считать делом рук
цензуры...  И сейчас она занята разборкой рукописей. Это громадный труд. Все
это  на  клочках,  а  привычка  Льва Николаевича не дописывать слова страшно
затрудняет сличение.  Над этим работает несколько человек.  В течение вечера
действительно к ней постоянно подходили с вопросом: "Что написано?"
  Энергичная, увлекающаяся Софья Андреевна кажется совсем молодою.
  - Недавно,  - рассказывала она, - захотелось музыки. Села и сыграла сонату
Бетховена.  И  Левушка  сидел  и  слушал.  И  почувствовала  я  себя  совсем
молодою...
  Между прочим,  Софья Андреевна рассказывала о  своем  посещении  в  Москве
Литературно-Художественного   кружка.   Стахович   читал   доклад   о   Льве
Николаевиче,  и ей были устроены  шумные  овации.  После  того  ей  показали
помещение кружка.
  - И вдруг вижу: сидят люди за зелеными столами и играют, и у всех дам лица
перекошены от азарта.  И я говорю: да это игорный дом! При чем тут бюст Льва
Николаевича? И вообще, какое отношение имеет Лев Николаевич к игорному дому?
  В конце  вечера  Софья  Андреевна  прочла  новый рассказ Льва Николаевича:
"После бала" (*14*).
  Уходя спать и пожимая руку Андреева, Лев Николаевич сказал:
  - Ого, какой вы сильный! Вы, вероятно, занимаетесь гимнастикой?
  - Нет,  не занимаюсь,  - ответил,  улыбаясь, Леонид Николаевич, встряхивая
руку.
  И у самого у него рука крепкая, сильная, горячая.
  - Вы  знаете,  -  встретил  утром  Лев  Николаевич,  -  я  все   думал   о
кинематографе.  И  ночью  все  просыпался  и  думал.  Я  решил  написать для
кинематографа.  Конечно,  необходимо,  чтобы был  чтец,  как  в  Амстердаме,
который бы передавал текст. А без текста невозможно.
  После обычной своей одинокой прогулки Лев Николаевич пригласил и Андреева,
и  они  долго  ходили  по старой липовой аллее и беседовали.  Шел разговор о
личных делах,  Лев Николаевич спросил, как относится Андреев к писательскому
съезду, и Леонид Николаевич ответил, что отрицательно.
  - Да,  да,  - сказал Лев Николаевич, - они и меня приглашали, но я написал
письмо, говорю, что, при настоящих ограничениях, считаю съезд не достигающим
цели и даже вредным (*15*).  Я просил,  чтобы в случае,  если они опубликуют
мое  письмо,  то  пусть опубликуют полностью.  На это они отвечают мне,  что
полностью напечатать невозможно,  так как  письмо  содержит  в  себе  резкую
критику правительства... Ну, - махнул рукою Лев Николаевич, - пусть их!..
  Ласково прощаясь, Лев Николаевич сказал:
  - Дайте вас поцеловать...
  Суммируя свое впечатление от поездки, Леонид Николаевич сказал:
  - Сейчас Лев Николаевич представляет единственное в мире явление. Он давно
уже переступил какую-то грань,  за которой нет борьбы, за которой - тишина и
сияние святости.  Он светится весь.  В каждой его улыбке,  взгляде, в каждой
морщине лица столько же,  если не больше,  глубочайшей мудрости, как и в его
словах. И быть может, даже не так важно слышать его, как видеть.
  Ни один портрет не передает Толстого.  Все они рисуют его крайне  суровым,
но  он  весь  мягок,  начиная с глаз,  с улыбки,  с бороды,  и кончая теплой
фланелевой рубашкой. Только в бровях его осталась некоторая суровость...
  Со стороны  домашних  Лев  Николаевич  окружен  необыкновенными заботами и
вниманием.  Вся жизнь Софьи Андреевны - это служение Льву Николаевичу. Можно
сказать наверное, не касаясь вопроса о духовном воздействии, что долголетием
Льва Николаевича, этой единственной в мире удивительной старостью, осененной
ореолом мудрости и святости, мы обязаны графине Софье Андреевне.
  Все в доме проникнуто какой-то  высшей  искренностью  и  добротой.  И  все
необыкновенно просто. И даже самый дом у них какой-то добрый...
  В заключение Леонид Николаевич сказал:
  - Я  особенно  слежу  за тем,  чтобы о моем посещении Толстого не писалось
произвольно.  Так,  мне   очень   неприятна   появившаяся   в   "Театральном
Еженедельнике" заметка: она является для меня крайне нежелательной...

        "Комментарии"

  Мистер Рэй.  Леонид Андреев у Л.  Н.  Толстого.  - Утро России,  1910,  29
апреля, No 134.
  Мистер Рэй   -   псевдоним   журналиста   Савелия   Семеновича  Раевского.
Воспоминания Л.  Андреева о встрече с Толстым "За  полгода  до  смерти"  см.
также:  Солнце России,  1910,  ноябрь, No 53 (93). Перепечатано в сб.: Л. Н.
Толстой в воспоминаниях современников, т. 2, с. 410-413.
  Л. Андреев  был  в  Ясной  Поляне  21-22 апреля 1910 г.  Толстой записал в
дневнике 21 апреля:  "Потом приезжал Андреев.  Мало интересен,  но приятное,
доброе обращение.  Мало серьезен" (т.  58,  с.  41). В. Ф. Булгакову Толстой
сказал:  "Хорошее впечатление.  Умный,  у него  такие  добрые  мысли,  очень
деликатный человек" (Булгаков В.  Л. Н. Толстой в последний год своей жизни.
М., 1957, с. 201).

  1* Михаил Львович Толстой (1879-1944), сын Толстого.
  2* Отставной полковник Троцкий-Сенютович.
  3* Харада Тацуку (1860-?),  директор училища в Японии,  и  Ходже  Мизатуки
(Мидзутаки), слушатель народного университета в Москве.
  4* В  позднейших  воспоминаниях  Л.  Андреев   называет   ее   Палаша,   в
действительности - Параша.
  5* Владимир Владимирович Чертков (1889-1964).
  6* Владимир Александрович Бибиков (1877-?), тульский помещик.
  7* Писатели,  начавшие приобретать известность в первое десятилетие  века:
Сергей  Николаевич  Сергеев-Ценский  (1875-1958)  и  Федор Дмитриевич Крюков
(1870-1920).
  8* Об отношении Толстого к Куприну см. с. 433.
  9* Ошибка:  имеется в виду Ольга Константиновна Толстая,  невестка  Л.  Н.
Толстого.
  10* Кинематографу посвящены многие страницы К.  Чуковского  в  его  книгах
"Нат Пинкертон и современная литература" и "Куда мы пришли".
  11* В день приезда Л.  Андреева Толстой читал вслух статью  Д. Н. Жбанкова
"Современные самоубийства" (Современный мир, 1910, No 3).
  12* После 1893 г.  С.  А.  Толстая  продолжала  вести  свои  записи,  хотя
временами менее систематично.
  13* Письмо Толстого Н. А. Некрасову от 27 ноября 1852 г. (т. 59, с. 214).
  14* Рассказ  "После