о  интересовала  плата,  сколько возможность еще раз
повидать "графа".  Ямщик,  который меня повез,  без всяких  с  моей  стороны
расспросов стал рассказывать о Льве Николаевиче.
  - Добрейший человек...  Всегда поможет бедному...  Крестьяне живут у  него
хорошо...  Всех  их  знает,  да как и не знать - почитай,  все на глазах его
выросли,  всем помогал,  давал советы.  Всегда по  имени-отчеству  величает.
Добрейший человек...  Да все они добрые.  Помогают деньгами, лесом, дровами,
всегда скажут доброе слово.  Нужна солома - солому дадут,  лес - лес.  Нынче
летом шесть изб сгорело,  и граф приказал выдать из усадьбы лес, солому; дал
денег,  и погорельцы выстроили избы лучше прежних...  И народу  же  к  графу
ездит;  летом каждый день по несколько человек. Вот вы приедете, а у него уж
кто-нибудь есть...  В августе у  графа  юбилей  был;  рождение  справлял,  и
наехало же народу - страсть, я два раза на станцию ездил...
  В разговорах с  ямщиком  мы  незаметно  проехали  шоссе,  оставили  позади
несколько  усадьб,  свернули  на проселочный тракт и въехали в Ясную Поляну.
Попадавшиеся навстречу крестьяне приветливо кланялись,  а ямщик  с  какой-то
радостью докладывал всем и каждому:
  - К графу.
  - С богом,  - слышится в ответ,  и мне кажется, что картуз с головы мужика
снимается с особенной приветливостью.
  Ясная Поляна вытянулась по обеим сторонам довольно длинной улицы. Каменных
изб,  построенных вполне фундаментально,  кажется,  больше,  чем деревянных.
Слева на пригорке расположилась знаменитая усадьба;  видны белые под зеленой
крышей надворные  постройки,  флигель,  где  когда-то  помещалась  известная
яснополянская школа, составившая событие в истории нашего школьного дела.
  Вот и каменные ворота,  известные по фотографиям всему  миру.  По  правому
берегу   пруда,   по   тополевой  аллее,  поднявшись  на  пригорок,  обогнув
площадку-цветник,  обсаженную сиренью,  и проехав мимо ели,  под которой так
любит летом проводить отдых Лев Николаевич, мы подъехали к известному всем и
каждому длинному двухэтажному дому.
  Терраса, часто  фигурирующая  на  фотографиях,  теперь,  по  случаю осени,
заколочена и завалена садовыми стульями.  Мы обогнули ее, и я не без трепета
вошел  через маленькую дверь к знакомую большую переднюю с широкой лестницей
наверх.  Я передал лакею визитную карточку,  и через  несколько  минут  меня
попросили наверх.
  Я вошел в обширную,  увешанную фамильными портретами столовую,  с  большим
чайным столом посередине комнаты.
  - Очень рад вас видеть, - послышался приветливый голос.
  Ко мне  навстречу  шел  Лев  Николаевич  в  своем  обычном  костюме-блузе,
подпоясанной ремнем, и в высоких сапогах...
  Первое впечатление  было  наилучшее.  Лев  Николаевич выглядит значительно
моложе своих лет.  Положим,  борода,  волосы и брови - темно-седые,  но и не
желто-седые, как это бывает у многих стариков. Ни один из портретов Л. Н. не
передает приветливого  выражения  его  глаз.  Обыкновенно  на  портретах  он
выглядит  суровым  стариком,  а  на самом деле на меня смотрели замечательно
ясные и приветливые глаза,  глубоко проникающие в душу. Я извинился перед Л.
Н., что просил разрешения посетить его.
  - Полноте,  я очень рад вас видеть,  побеседовать с вами.  Это важно и для
меня. У меня в Сибири могут быть дела, поручения, и я буду обращаться к вам.
  Я, конечно,  изъявил полное согласие.  Лев Николаевич  познакомил  меня  с
сидящими  за столом д-ром Г.  М.  Беркенгеймом,  X.  Н.  Абрикосовым (*2*) и
другими лицами.  Познакомивши  Л.  Н.  с  последними  новостями  Москвы,  мы
заговорили  о войне с Японией,  причем на мое замечание,  что война довольно
вероятна, Л. Н. сказал:
  - Это ужасно.  Как люди мало понимают свои интересы.  Как они еще жестоки.
Война  -  это  ужасно.  Какие  такие  интересы  могут  быть,  чтобы  служить
оправданием убийству?
  Лев Николаевич никогда не  меняет  режима  своего  дня.  Утром  он  гуляет
четверть часа,  затем пьет чай и идет работать. До двух часов он обыкновенно
пишет свои статьи и художественные произведения.
  В настоящее  время он занят критикой Шекспира (*3*).  "Хаджи-Мурат" еще не
закончен,  но,  по отзывам читавших, этот роман-повесть должен быть одним из
тех художественных шедевров, какие только может писать Лев Толстой.
  В настоящее время Лев Николаевич не работает в своем кабинете  со  сводом,
известном  по  фотографиям,  так  изолированном  от всего дома,  что туда не
проникает никакой шум.  После болезни кабинет перенесли  наверх  в  парадные
комнаты, где больше света и воздуха.
  Оставшись за чайным столом без Л.  Н.,  мы повели беседу, конечно, о Л. Н.
Г-н  Абрикосов  и  врач  Г.  М.  Беркенгейм  с  большой  любовью  и теплотой
отзывались о Л. Толстом.
  - Толстого ценят как великого художника,  мыслителя, вполне искреннего и в
высшей степени отзывчивого человека,  - говорил г.  Беркенгейм,  - но как-то
мало  говорят  о его доброте и мягкости.  А это замечательно добрый человек,
постоянно болеющий о других,  умеющий проникнуть в измученную душу другого и
найти  для  него  утешение.  Посмотрите  на его добрые глаза,  которые умеют
проникновенно смотреть на вас.
  Действительно, глаза у Л.  Н. замечательно добрые, вдумчивые и придают его
суровому лицу большую мягкость и даже нежность.
  Столовая, в   которой   мы   сидели,   не   раз  была  описана,  а  потому
останавливаться на ее описании,  равно как и на описании и других помещений,
я   не  буду.  По-прежнему  на  стенах  висят  фамильные  портреты  Толстых,
Горчаковых и кн.  Волконских,  между последними  дед  и  бабушка  гр.  Софьи
Андреевны,  описанные  Толстым  в  "Войне  и  мире"  в  лице  Андрея и Марьи
Волконских (*4*),  здесь же стоят бюсты Льва Николаевича,  число которых  за
последнее   время   увеличилось  бюстом  работы  кн.  Трубецкого,  прекрасно
исполненным и удачно схватившим выражение Л. Н.
  Обстановка комнат и библиотеки также не изменилась.  Л.  Н.  против всяких
перемен, и его желание свято исполняется.
  К завтраку  в  12 ч.  вышла Софья Андреевна,  и у нас завязался оживленный
разговор по поводу последних событий, а затем мы заговорили о Л. Н.
  Софья Андреевна рассказала мне два эпизода из его жизни,  о которых где-то
вскользь было упомянуто.  Во время Севастопольской  войны  Л.  Толстой,  уже
автор  "Детства"  и  "Отрочества"  и  других рассказов,  был назначен в 4-ый
бастион, считавшийся в числе опаснейших бастионов Севастополя. Об этом узнал
император   Николай  I.  Немедленно  через  специального  курьера  император
приказал   перевести   Толстого   в    менее    опасное    место,    написав
главнокомандующему, что "жизнь Толстого нужна для России" (*5*).
  Второй эпизод касается XIII т. сочинений Л. Н. и его "Крейцеровой сонаты",
которые  были  задержаны  цензурой.  Софья  Андреевна  получила  аудиенцию у
императора Александра III,  после которой сочинения  были  выпущены  в  свет
(*6*).
  Софья Андреевна также мало походит на те портреты, которые мне приходилось
встречать.  Она  значительно моложе своих лет,  очень живой и интересующийся
всем  человек,  посвятившая  всю  свою  жизнь  Льву  Николаевичу   и   нежно
заботящаяся о нем.  Из детей Л.  Н. во время моего пребывания в Ясной Поляне
была только Татьяна Львовна.
  В 2  ч.  Лев  Николаевич  закончил  работу и вышел к завтраку,  а затем мы
отправились гулять.  Насколько еще крепок великий  писатель  земли  русской,
можно  судить по тому,  что пешком мы прошли около 6 верст.  Дорога от Ясной
Поляны до Козловки и затем лесом до тульского шоссе не особенно  удобна  для
ходьбы,  особенно во время осенней распутицы.  Но Л. Н. прошел этот путь, не
обнаруживая усталости,  а затем с легкостью кавалериста сел верхом на лошадь
и  еще проехал версты 4.  А накануне моего приезда д-р Чуковский встретил Л.
Н.,  едущего верхом, в 15 верстах от Ясной Поляны. После прогулки Л. Н. спит
около  1/2  - 3/4 часа,  а затем в 6 часов обедает со всеми.  После обеда он
идет просматривать почту и писать письма и выходит к вечернему чаю,  и  день
заканчивается  в  беседе  с  посещающими  его  лицами  или за чтением газет,
журналов,  брошюр,  которые посылаются ему на всевозможных  языках  со  всех
концов  мира.  Л.  Н.  с  большим  интересом расспрашивал о Сибири,  задавши
вопрос:  "Что,  Сибирь обеднела?" Когда я это подтвердил, он заметил: "Так и
должно  быть"  -  и распространился о железной дороге,  способствующей,  при
условиях нашей жизни,  вывозу необходимейших продуктов  и  взамен  этого  не
дающей  населению  почти ничего.  Он подробно расспрашивал о бурятах,  очень
заинтересовался мифом ламаитов об искуплении  (Арья-Балло)  (*7*),  в  затем
разговор у нас перешел на общие темы.
  Причиной многих   несчастий   в   жизни   и   неустройств   является    то
обстоятельство,  что  мы не живем согласно своим убеждениям,  а делаем много
сделок с совестью,  являемся оппортунистами.  Между тем такие сделки ничего,
кроме  вреда,  не  приносят,  и оппортунисты,  идя на компромиссы,  не могут
предвидеть всех последствий этого печального факта.  На мое замечание, что в
наше  время  трудно  согласовать  все поступки с своими убеждениями,  Л.  Н.
категорически ответил:
  - Должно.  Вы  не  можете себе представить всего вреда от таких поступков.
Нужно    сохранить     моральную     чистоту,     нужно     стремиться     к
самоусовершенствованию, а путь компромиссов не для этого.
  Л. Н.  предложил мне прочесть статью Джемса (*8*) о духоборах,  только что
им переведенную с английского языка.  Статья замечательно интересная:  я еще
нигде не встречал такого ясного  изложения  мировоззрения  духоборов.  Джемс
весною  нынешнего  года  посетил  в Канаде 30 деревень духоборов и работал с
ними  на  железной  дороге.  Он  с  большим  восторгом  отзывается   об   их
организации,  о  них самих,  о том душевном приеме,  с каким они отнеслись к
нему .  В духоборах Л.  Н. видит яркий пример того, как нужно жить, как
легко не делать компромиссов.  По этому поводу у нас возник очень любопытный
спор,  который,  к сожалению,  трудно воспроизвести.  Между прочим, во время
спора им был высказан и такой парадокс: газетная и журнальная деятельность в
настоящее время ничего,  кроме вреда,  приносить не может,  п ч в
этой сфере компромиссы чрезвычайно часты и неизбежны.
  Русскими газетами Лев Николаевич вообще недоволен;  у нас,  по его мнению,
нет  ни  одной  газеты,  которая  рассматривала  бы  вопросы  исходя из этой
передовой мысли, которая постепенно завоевывает себе положение на Западе. Но
он  не  сомневается,  что пройдет 20-30 лет,  и у нас появятся такие газеты.
Обсуждают же теперь газеты вопросы,  о которых в 70-е годы и невозможно было
думать.
  Во время разговоров затрагивалась масса и других вопросов, между прочим, о
театре,  о котором Л.  Н.  выразился так: "Он существует для женщин, детей и
слабых".  Все  эти  вопросы  показывают,  что  беспокойная  мысль   великого
художника   неустанно   работает,   он  ищет  пути  правды  и  в  общем  его
мировоззрении  совершалась  за  последние  20  лет  замечательная  эволюция,
поставившая его в первом ряду передовых мыслителей.
  Нечего говорить,  что все эти разговоры производят на посетителя глубокое,
часто потрясающее впечатление, которое забыть невозможно.
  Образ великого художника и мыслителя всегда будет стоять перед вами,  и вы
с  удивлением  смотрите  на  него  и  думаете:  как  беспредельно он велик и
благороден и как ничтожно все остальное.
  Под таким  впечатлением,  простившись  с  милыми и радушными хозяевами,  я
оставил Ясную Поляну.
  Лежа на  мягком  диване  вагона  I  кл,  я  воспроизводил  в  памяти
мельчайшие подробности проведенного дня.  Величавый образ великого  человека
стоял предо мной: я чувствовал всю суету сует, мишурность всего того, к чему
мы привыкли,  что связало нас, а между тем загадка жизни проста, и как легко
разрешил  ее  этот  замечательный человек;  он со спокойной совестью смотрит
назад, с любовью вокруг себя и смело глядит вперед, несмотря на то что стоит
у заката своей жизни.  Величавость его растет,  скромный по виду,  бедный по
одежде,  он блестит,  как та яркая звезда,  которой вечно будет удивляться и
восхищаться мир, пока он будет существовать.

        "Комментарии"

  И. И.  Попов.  Из  записной  книжки  туриста  (Ясная Поляна).  - Восточное
обозрение,  Иркутск,  1903,  9 декабря,  No 282. Газета присылалась Толстому
редакцией.
  Иван Иванович Попов (1862-1942),  журналист,  в молодые годы  народоволец.
После ареста по делу Г.  Лопатина,  Якубовича-Мельшина и других был выслан в
Забайкалье.  В Сибири редактировал "Восточное обозрение" и журнал "Сибирский
сборник". И. И. Попов навестил Ясную Поляну 16 октября 1903 г.

  1* Георг  Брандес  (1842-1927),  датский  критик,  и  Эжен  Мельхиор Вогюэ
(1848-1910),  французский историк литературы,  - имена авторитетные в России
начала XX в.
  2* Хрисанф  Николаевич  Абрикосов  (1877-1957),  последователь   Толстого,
периодически  жил  в  Ясной  Поляне  и  в  1902-1905  гг.  был  добровольным
помощником Толстого.  Григорий Моисеевич Беркенгейм (1872-1912)  в  1903  г.
исполнял в Ясной Поляне обязанности домашнего врача.
  3* В октябре - ноябре 1903 г.  Толстой работал над статьей "О Шекспире и о
драме".
  4* Ошибка:  дед и бабушка С. А. Толстой не были прототипами главных героев
"Войны и мира".  Речь идет о портретах Толстых и Волконских - предков самого
писателя.
  5* Рассказ  об  этом  эпизоде,  исходивший,  по-видимому,  от родственницы
Толстого и фрейлины двора А.  А.  Толстой,  не считается достоверным, хотя и
фигурирует во многих дореволюционных источниках биографии писателя.
  6* Александр III принял С.  А.  Толстую  13  апреля  1891  г.  и  разрешил
печатать  "Крейцерову  сонату"  только  в  собрании сочинений Толстого.  Для
отдельных изданий она была запрещена.
  7* Арья-бало   -  персонификация  милосердия  как  нравственной  категории
 ламаистской мифологии монголов и бурят.
  8* Эдуард  Джемс.  Толстой  перевел  его  статью  о  духоборах для журнала
"Образование". Статья была запрещена цензурой. Текст перевода неизвестен.


        "1904"

        ""Русь". А. Зенгер. У Толстого"

   В графский двор ворота ведут, как во все старые дворянские дома: две
башеньки круглые,  по бокам и около них сторожка;  но сторожка, как водится,
давным-давно уже превращена в кладовую для картофеля и капусты, а собственно
ворот... ворот нет и вовсе: так - одна дыра.
  Минуем дыру.  Старым чем-то веет,  хорошим от аллейки этой,  от пруда,  от
парничков, разбитых по правую руку, точно к себе возвращаешься после долгой,
долгой отлучки в забытый,  милый дом,  где будут тебя поить вкусным кофеем с
густыми  сливками,  кормить  румяными,  горячими  булочками  и   ласкать   и
приговаривать:  "Экий  ты худой да бледный...  Отдохнуть тебе надо..." Такое
детское ощущение...
  Но не домой ведь я еду;  и везет меня не мой старый Митрей,  а кучер графа
Толстого - Андрей;  и привык этот кучер возить разных знатных иностранцев, и
горды эти иностранцы, и потому...
  Лезу в кошелек - пока здесь в аллее нас никто не  видит  -  выискиваю  там
полтинник  и  сую Андрею в руку.  Смотрит на меня,  смотрит на полтинник,  а
потом без одного слова сует деньгу в карман и  почему-то  стегает  лошадь...
Глупо выходит. И за него стыдно, и за себя.
  А вот и дом...  Да, да! Совсем такой, как видели мы в детстве: чистенький,
беленький,  низенький и сбоку крытый балкон стеклянный;  на балконе стол, на
столе самовар, на самоваре кофейник...
  Только - вспоминаю - я-то здесь чужой,  пришлец,  врывающийся со стороны в
покой старого человека.  И неловко мне радостно  и  свободно  идти  на  этот
балкон,  а  надо  стоять  у  крыльца,  заботливо  обтирать  ноги о коврик да
тревожно выспрашивать лакея:
  - Встал ли? Как здоровье? Не помешаю ли?
  - Позвольте, я доложу, - слышу ответ.
  - Вот моя карточка...
  И уходит; через две минуты является вновь:
  - Просят обождать несколько;  сейчас выйдут...  Да вы пройдите,  барин, на
балкончик-с...
  А из  балконной  двери  уже  выглядывает чье-то славное,  бородатое лицо и
произносит:
  - Войдите, пожалуйста.
  Вхожу; стесняясь,  конечно;  странно как-то:  как же, первый раз в доме, и
вдруг так сразу - прямо с дороги и к столу...
  - Садитесь,  садитесь...  Ваша  так  фамилия?  А  я  Толстой   (сын   Льва
Николаевича).  А вот это...  (называет имя).  Вам чай?  Кофе? Все есть... Вы
откуда?  Из Москвы?  Хоронили Чехова?.. (*1*) Папа будет доволен... Он хотел
кого-нибудь повидать из газет...  Хочет поговорить об Антоне Павловиче и еще
кое о чем... Пейте же, пожалуйста...
  Итак, сидим  за  столом,  говорим;  еле-еле  я отвечаю,  потому что думаю:
"Сейчас вот позовут меня к нему;  пройду и увижу его в полутемном  кабинете,
заваленном книгами, тихо сидящим на кресле..."
  И вдруг чувствую я, что совершенно против моей воли какая-то сила подымает
меня на ноги...  И,  не понимая еще, встаю и смотрю: резко хлопает балконная
дверь, и твердыми, частыми шагами входит низенький старичок, с лицом, сплошь
поросшим волосами,  в белой мягкой шляпе на голове. И быстро подходит ко мне
и берет меня, оробевшего, за руку и говорит:
  - Такой-то? Очень рад... Я - Толстой...

  Портретисты его изображают неверно.  Глядя на него, вы не замечаете ни той
бороды,  которую  так  тщательно  выписывают  художники,   ни   шишковатого,
особенного лба, ни сурового выражения лица...
  Вы видите прежде всего одни глаза:  небольшие,  круглые  и  -  в  этом  их
особенность  - совершенно плоские и одноцветные - сияющие;  точно на сильный
источник света смотришь:  видишь сплошное сияние и  различить  не  можешь  -
откуда и как оно происходит...  Остальное - и широкий нос,  и высокий лоб, и
брови густые,  и борода,  и даже все тело  -  кажется  пристроенным  к  этим
глазам,  сопровождающим их... Сначала глаза, а затем уже все прочее... Таким
кажется мне Толстой.
  Проходит мимо стола, не садясь; ко мне обращается:
  - Вы не боитесь ходить?
  - Нет, помилуйте (хочется почему-то назвать его "граф"), Лев Николаевич...
  Смотрит заботливо на мои ноги, облаченные в франтоватые столичные ботинки.
  - Вы без калош? Ну пойдем там, где калош не надо...
  Выходим; спускаемся с лестницы;  быстро он идет; исподлобья взглядывает на
меня:
  - Я рад,  что заехал ко мне кто-нибудь из газеты...  Мне хочется несколько
слов сказать про Чехова и про реформу орфографии; сам не соберусь писать...
  Говорит... Право,  я сейчас,  как и тогда,  не могу уловить ни  звука  его
голоса,  ни его интонаций... Непосредственно воспринимал то, что говорил он,
помимо его голоса.
  - Так,  скончался Антон Павлович...  Хорошие похороны, говорите, были? Ну,
отлично...  Речей не было? По его желанию? Прекрасно, это прекрасно. Не надо
речей...  Я именно поэтому и не принимал никакого участия в его похоронах...
Я противник всяких демонстраций... Даже и Тургеневу еще, - он нарочно ко мне
приезжал,  приглашал на пушкинские торжества,  - отказал  тогда  по  тем  же
соображениям;  потому  что  это  мой давнишний взгляд:  не надо демонстраций
никаких, особенно посмертных... Но вот, раз вы заехали, я могу вам высказать
то, что думаю о Чехове...
  Взглядываю на него:  идет так же бодро и скоро,  смотрит в  землю  и  руки
заложил за спину.
  - Чехов...  Чехов,  видите ли,  это был несравненный художник... Да, да...
Именно  несравненный...  Художник жизни...  И достоинство его творчества то,
что оно понятно и сродно не только всякому русскому,  но и всякому  человеку
вообще...  А  это  главное...  Я как-то читал книгу одного немца,  и там вот
молодой человек,  желая сделать своей  невесте  хороший  подарок,  дарит  ей
книги;  и  чьи?  Чехова...  Считая его выше всех известных писателей...  Это
очень верно; я был поражен тогда...
  Он брал из жизни то, что видел, независимо от содержания того, что видел.
  Зато если уж он  брал