о  -  небольшой  рисунок  (высота  двадцать  три,  ширина  тринадцать
сантиметров), изображающий самого Рембрандта во время работы, в  мастерской,
одетым  в  нечто вроде длинного халата и  рабочую шляпу. В этом автопортрете
есть оттенок, очень важный для понимания мировосприятия позднего Рембрандта.
Художник  стоит перед нами во  весь  рост, коренастый, широкоплечий,  упирая
руки в  бедра  и  держась  ими  за  пояс, слегка  втянув  голову  в плечи  с
энергичной  осанкой   пожилого  ремесленника-мастерового,   стоит  прочно  и
непоколебимо, как неприступная  крепость, на  которую, как ни  верти листок,
зритель вынужден смотреть как бы снизу вверх. Ненарисованная линия горизонта
явно  понижена,  и  Рембрандт смотрит  на  нас  сверху  вниз.  Больше  того,
Рембрандт  стоит так, как будто перед ним - враг, которого он видит насквозь
и  которому не уступит ни пяди своей позиции. Мы знаем, кто этот враг -  это
амстердамское патрицианское общество, преуспевающие промышленники  и знатные
чиновники. И  мы верим, что художник не  даст посягнуть им на свою крепость,
на свободу своего творчества, на правду своего искусства.
     Агрессивность, присущая Рембрандту в этом рисунке, сильно отличается от
того дерзкого, самоуверенного вызова буржуазному обществу, который мы читали
в  некоторых автопортретах  30-ых  годов.  Здесь  это уже не вызов, а полный
разрыв, непримиримое  отрицание буржуазных идеалов, непоколебимость  творца,
уверенного в своей правоте. Перед нами один из ярчайших примеров социального
самоутверждения великого художника.
     Притихшие, взволнованные, покидают туристы этот дом, открытый для всех.
Напротив,  лишь в  виде  исключения,  с  разрешения хозяев, можно  попасть в
другой  дом  в  Амстердаме,  связанный  с воспоминаниями  о  художнике.  Это
великолепный особняк,  который выстроил себе его не слишком  верный  друг  и
знатный заказчик Ян Сикс. Семья Сикс  живет здесь до сих пор, и до сих пор в
одной из комнат висит знаменитый портрет их предка, написанный Рембрандтом в
1654-ом году. Портрет Сикса повешен так, чтобы на него падал боковой свет из
окна;  быть  может,  это было  сделано по  совету  самого художника. Картина
никогда не  покидала  этого дома, не  подвергалась никаким случайностям,  не
бывала в руках неумелых  реставраторов; она сохранилась  великолепно. Краски
сияют незамутненной прозрачной глубиной.
     Высота портрета Сикса  сто двенадцать, ширина сто два сантиметра. Перед
нами  предстает Ян  Сикс, тридцатишестилетний богач,  посредственный  поэт и
драматург,  аристократический друг Рембрандта, дольше всех остававшийся  ему
верным,  и,  в  свою очередь,  как бы готовящийся  уйти из жизни  художника.
Рембрандт внимательно наблюдал за Сиксом у него на дому, когда тот, одетый в
будничное   платье,  принимал  обычные   позы.   Художник  дает   поколенное
изображение,  приближая  фигуру  к  изобразительной поверхности холста.  Фон
нейтрален. Сикс представлен выходящим  из дому; это не вполне дворянин, но и
не бюргер. Это  человек хорошего тона, хорошо одетый, очень непринужденный в
своих  движениях,  с  внимательным,  но  не  слишком  пристальным  взглядом,
устремленным  вниз,  к   ногам  зрителя,  со  спокойным,  слегка  рассеянным
выражением  лица.  На  минуту он  остановился  и,  слегка  наклонив голову в
широкой черной  шляпе  (в  левую часть картины), задумался, надевая перчатки
серого  цвета. Левая рука  в перчатке,  правая  еще  нет;  обе руки  кажутся
незаконченными,  да  они  и  не  могли  быть  окончательно  закончены,   так
совершенна  в  своей небрежности их  эскизность. Верность тона, правильность
жеста,  безупречная  строгость  формы  здесь таковы,  что  нельзя  ничего не
прибавить,  ни  убавить.  Окончательная отделка  требовала  лишь  времени  и
тщательности.  И мы  не упрекнем ни художника, ни его  модель за то, что они
так мудро остановились на этом этапе воссоздания образа, на этом талантливом
наброске.
     Рыжевато-коричневые,   с   огненно-красными   вспышками  кудри,  черная
фетровая шляпа,  ослепительно-белый  воротник;  благодаря этому вокруг  лица
образуется  как  бы   огненное  сияние,  что   придает  голове  изумительную
воздушность и прозрачность.  Лицо  Сикса очень характерно как  в своем тоне,
так и в  выражении, оно столь  же индивидуальное, сколь живое. Густая  тень,
закрывающая  лоб,  глубокие морщины вокруг глаз, жесткая складка  губ  - все
говорит  о том, что  прожитые годы наложили  печать  скорбной  суровости  на
мужественное  лицо человека.  Одеяние  дано большими,  обобщенными  пятнами.
Куртка нежно-серого цвета, через левое плечо перекинут короткий ярко-красный
плащ  с  широкой золотой тесьмой на оторочке;  последняя сбегает сверху вниз
лентой из множества горизонтальных золотисто-желтых нашивок (на фигуре Сикса
справа).  И куртка, и плащ  имеют свой  собственный  цвет, и выбор этих двух
цветов так же тонок, как правильно их соотношение. С точки зрения экспрессии
портрет очарователен. С точки зрения правды  -  абсолютно  правдив. С  точки
зрения художественности - верх совершенства.
     С какой гибкостью несколько мазков моделируют большую, сильную, волевую
правую  руку  Сикса,  выглядывающую  из  накрахмаленного  белого  манжета  и
сжимающую тонкую аристократическую перчатку! С какой точностью отмечена игра
оттенков на желтых пуговицах куртки, меняющаяся в зависимости  от выпуклости
одежды  относительно  источника  света! Широта и вместе  с тем точность этой
живописи  внешнего  облика   Сикса  поразительно   соответствует  созданному
Рембрандтом психологическому  образу  этого человека, в  котором  энергичный
порыв сочетается с глубокой задумчивостью.
     В   мимолетном   раздумье    Сикса    художник   передал   то   чувство
сосредоточенности, когда человек размышляет о  чем-то особенно важном, когда
словно вся  жизнь  проходит  перед  его  взором.  И эта  волна воспоминаний,
отображенная  на   его   лице,   делает  последнее  бесконечно   глубоким  и
одухотворенным.  Как  в  фокусе, преломляется  здесь  весь  творческий  рост
личности, все огромное богатство ее душевного мира. Это - не вырванный,  как
у Хальса, замкнутый в себе момент, а  фиксация сложнейшего, не ограниченного
во времени  переживания, раскрывающего внутренний облик портретируемого. Без
сомнения, Рембрандт узрел в лице  Сикса такие глубины, о которых голландский
аристократ  и поклонник муз  не смел и  помыслить.  Мы явственно видим,  как
сложные и противоречивые размышления Сикса вызывают  в его  облике смешанные
оттенки   меланхолии  и  отчужденности,  сострадания   и   превосходства,  и
откладывают на его лице преждевременные  морщины  - известно, что Сиксу было
тридцать шесть лет,  когда его написал Рембрандт. И  крайне характерно,  что
лицо этого еще молодого человека под кистью  Рембрандта  старится; тем самым
оно еще более психологизируется великим мастером, сознательно подчеркивающим
следы времени в еще  не рожденных, но уже предчувствуемых  его пытливым оком
морщинах.
     Вместе  с  тем  Рембрандт ясно дает  понять,  что глубокая задумчивость
Сикса - временна, что это - лишь короткий перерыв в его неудержимом движении
по жизненному пути. Об этом  говорит  и  наклон  головы влево в  сочетании с
глубоким пространством в левой части портрета, как бы дающим разбег движению
Сикса; и подчеркнутая точка  зрения снизу, благодаря которой Сикс  будто  бы
вырастает на наших глазах  - в  самом деле, уровень глаз Сикса высоко поднят
над средней горизонталью портрета, где  мы и мыслим себе  горизонт. Об  этом
говорит,  наконец,  горячий  колорит картины  и  смелая,  энергичная  манера
живописи, полная сдержанной силы.
     Какой  живописец сумел  бы написать  портрет, подобный этому? Вы можете
подвергнуть его самым опасным сравнениям  - и он  выдержит испытание. Мог ли
сам Рембрандт внести в  него столько опыта и непринужденности, то есть найти
такую  гармонию  зрелого мастерства, не  пройдя путь  глубоких дерзновений и
великих исканий,  которыми  полны годы самой  напряженной его  работы?  Нет.
Никакое усилие человека не пропадает даром, и все служит ему на пользу, даже
его заблуждения. В этом портрете мы находим и ясное спокойствие ума, которое
дает ему отдых, и небрежность руки, которая  расправляется. И, прежде всего,
то  истолкование жизни, которое дается  только  мыслителем,  искусившимся  в
высших проблемах. В этом отношении, особенно  если вспомнить робкие  попытки
"Ночного дозора", совершенство портрета Сикса не вызовет никаких возражений.
     Этим  шедевром   Рембрандт  прощается  со  своим  другом,  который   из
мечтательного поэта все более  превращается в самоуверенного  и расчетливого
купца и чиновника.  Жена Сикса, дочь доктора Тульпа, заказывает свой портрет
уже другому художнику.  Дамам не нравится темная коричневая манера письма, и
молодые  художники,  которые  еще  десять  лет  назад  толпами  стекались  в
мастерскую Рембрандта, чтобы научиться  волшебству его золотой  и коричневой
гаммы, теперь торопятся отвыкнуть от нее, как от якобы отжившей и не имеющей
будущего манеры.
     Используя   открытые   им   гениальные   приемы   воссоздания   глубоко
психологических образов, Рембрандт  сотворяет  целую  галерею  поразительных
портретов.  Его мятущаяся душа вызвала из мрака преходящих жизней целый сонм
униженных и обездоленных людей; он сделал их величественными и  вечными.  На
его холстах перед нами предстают образы  стариков и старух, то выкованных из
бронзы, то вылепленных из живого мяса и костей; у них лица пророков, они все
видели и приняли полную чашу горя.
     Вглядываясь в  эти  образы,  мы  вслед  за художником прочитываем в них
повесть всей прожитой  человеком  жизни.  Это особенно  характерно для  двух
произведений  Рембрандта   в   собрании  Московского  музея  изобразительных
искусств имени Александра Сергеевича Пушкина, датированных 1654-ым годом. Их
считают  портретами старшего брата Рембрандта, башмачника и мельника Адриана
и его жены.
     Портреты эти были написаны, по-видимому, во время посещения Рембрандтом
Лейдена.  У  него  было  несколько причин  съездить осенью 1654-го  года  на
родину. Прежде всего, пребывание в скромной простой семье, из которой  вышел
он сам, могло излечить Гендрикье от свойства изрядно тревожащего художника -
от закоренелой привычки вести себя пусть с достоинством, но почтительно.  От
явного  стремления не забывать своего  места, особенно  при  гостях. Ни  сам
Рембрандт, ни весь уклад их жизни не требовали от нее такого самоуничижения:
к внешности своей он  относился теперь безразлично, носил лишь такую одежду,
в которой было удобно писать и гравировать. Стол у  них отличался простотой.
В гостях у них не  было ни аристократов, ни богатых бюргеров.  От  роскошной
жизни, которой художник жил  или мечтал жить при Саскии, остались только дом
да изящный ребенок, и Рембрандт огорчался, видя, как  часто Гендрикье молчит
из боязни, как бы замечание,  сделанное невпопад служанкой, не свело на  нет
тот блеск, которого и так уже не было и в помине.
     Была у Рембрандта и другая причина съездить  в  Лейден  -  время шло, а
портреты родного  брата и невестки  еще не были  написаны. Рембрандт  мрачно
радовался про себя,  что приехал вовремя.  Перемена  в  них  была  настолько
разительной, что художник то и дело задавал себе вопрос, узнал  ли бы он их,
если бы  они  неожиданно появились на пороге  его амстердамского дома. "Боже
мой, -  думал  он  с  сожалением и страхом, -  неужели и я изменился так  же
сильно? Неужели я постарел так же как они?"
     Биографы великого художника сообщают, что Адриан не понимал Рембрандта,
часто осуждал его  за  расточительность, завидовал  его успехам и  постоянно
испытывал обиду от сознания того, что судьба одарила одного чересчур щедро и
умалила  участь  второго  -  сапожника,  потом мельника,  таскавшего  мешки,
зарабатывавшего  флорины,  на  которые в юности учился Рембрандт. "Боже мой,
Адриан,   я   от  души  сожалею..."  Счастливцы   католики!   Им  достаточно
простереться  на  полу  церкви,  раскинув  руки  в позе  Иисуса  на  кресте,
покаяться в своих  тяжких  грехах и еще более тяжких заблуждениях, и они уже
встают очищенными. А как покаяться, как очиститься такому, как Рембрандт? Он
может сделать это только своей кистью, выражающей на холсте то, что бессилен
выразить его неподатливый язык.
     -  Мой   портрет?   -  переспросил  Адриан  без  тени  застенчивости  и
самоуничижения,  с  которыми  отвечали  на  такую  просьбу  все,  кроме  его
покойного отца. - Ну что  ж, если это  поможет тебе поупражнять  руку, то  я
согласен. На мельнице затишье - солод заложен, а выбирать  корешки еще рано,
и я могу позволить себе посидеть спокойно.
     И он сидел спокойно и неподвижно, как  статуя, сидел на таком же стуле,
на котором, позируя, сиживала их покойная мать. Каждый день после обеда, как
только тарелки  были  перемыты  и  спрятаны, братья покидали женщин и шли  в
маленькую  комнату, где  молчание  - так,  по  крайней  мере, им казалось  -
становилось для них способом общения. Между писанием портрета и покаянием на
холодном  полу церкви  существовала какая-то  не  постижимая  разумом связь,
вынуждавшая художника  работать  так, как  он не работал даже над  групповым
портретом стрелков в минуты наивысшего душевного подъема.
     Хотя на улице было морозно, по спине Рембрандта струился пот, и рубашка
его прилипала  к телу. Он писал до тех пор, пока в ушах не начало звенеть, и
точки,  мелькавшие  в глазах,  не  затуманивали  неподвижную суровую  фигуру
Адриана. И словно сам Бог помогал Рембрандту - по крайней мере, во всем, что
казалось  живописи,  -  краска  податливо  и  покорно  повиновалась  каждому
движению  его  руки, от  самого смелого и яростного до самого осторожного  и
нежного.  Он  выдавливал складку  на одежде  ногтем  большого пальца,  писал
черенком кисти отделившийся  седой волосок,  лепил пальцами комковатые куски
плоти.  Один раз,  один только  раз с  презрительным  фырканьем вспомнил  он
требование знатных заказчиков насчет  заглаженной и  шелковистой поверхности
картины, но тут же отбросил эту мысль как  тщеславную и недостойную; сейчас,
здесь, он должен забыть о всякой гордыне, ибо со  смиренным раскаянием пишет
подлинное достоинство и гордость.
     Поясной портрет  Адриана (высота  семьдесят  четыре, ширина  шестьдесят
пять  сантиметров) написан в широкой  свободной манере.  Каждая черта как бы
укрупнена,  фигура приближена к  зрителю, голова  чуть наклонилась вправо от
нас;  благодаря этому острее воспринимается  внутренняя  замкнутость модели,
подчеркнутая трехчетвертным поворотом корпуса и тенью от широкого и низкого,
словно вытянутого по горизонтали, берета,  упавшей на  старческий лоб.  Есть
нечто величественное в очертаниях фигур, плотно вписанных в раму картины; но
Адриан  страшно исхудал, ему явно не  следовало больше  таскать мешки. Плечи
его  ссутулились,  лицо прорезали  борозды  морщин,  а  губы  под  аккуратно
подстриженными усами и редкой седой бородкой выглядят так, словно уже навеки
замкнулись. В потухшем взоре глубоко  сидящих глаз, направленном  вправо  от
зрителя, в  горько  сомкнутых  губах,  в  устало  повисшей правой руке можно
прочесть  всю меру выпавших  на долю  старика  испытаний  и суровый приговор
прожитому.
     Поверхность старческой кожи с седой щетиной волос передается при помощи
небольших  ударов  кисти, наносящих мазки густой  пастозной  краски. Неяркий
свет,  падающий  откуда-то   сверху  и   слева,  и  просветляющий  атмосферу
тягостного  раздумья,  отражается  от  грубоватого лица  и падает  вниз,  на
узловатую руку. Цвет часто монохромен - вся картина, начиная от загорелого и
грубого лица,  освещенного  лишь слева, и кончая темно-коричневым плащом  на
золотистом фоне, написана в теплых тонах; краски ложатся на холст  широкими,
тягучими мазками.
     Портрет Адриана ван  Рейна - это само понимание! Стариком, который не в
силах подняться  со стула без подавленного вздоха, калекой, чья кожа  даже в
розоватых сумерках кажется сухой  и  желтой,  человеком,  утратившим  всякую
надежду на радость или хотя бы покой и гордившимся только тем, что он до сих
пор как-то держится, - вот кем стал теперь Адриан.
     Кто-то  из  героев  Шекспира  говорил,  что  при  печали  лица   сердце
становится лучше. Адриан понял Рембрандта. Но  самое существенное в портрете
даже не это  - бесконечно важно, что  Рембрандт  никогда,  ни  на  минуту не
переставал понимать Адриана, понимать в нем даже то, чего, видно, не понимал
в себе и сам Адриан.
     "Конечно, я знаю, как помочь им,  -  размышлял Рембрандт. - Надо только
продать часть коллекции и дать Адриану денег". Но теперь уже слишком поздно:
что  бы он  ни предложил, все  будет  отвергнуто. Но  почему?  Ведь  Адриану
недолго осталось  нести свое тяжкое  бремя; печать смерти  уже поставлена на
этих иссохших лиловатых губах. Но из своей горькой жизни Адриан вынес одно -
гордость. Он горд терпением, с которым он молча нес  свое непосильное бремя,
и никакие  кучи  флоринов  не вознаградят  его за отказ  от  этой суровой  и
праведной  гордости.  И когда  портрет подошел к концу, почти  совпавшему  с
концом его  пребывания  в Лейдене, Рембрандт был  счастлив заслужить  скупую
похвалу,  слетевшую  с   молчаливых  увядших  губ  брата.  "Хорошо,  портрет
понравился  бы  отцу",  -  одобрил  Адриан, на  мгновение  коснувшись  своей
веснушчатой морщинистой рукой пропитанного  потом  рукава Рембрандта. И этот
жест  был чем-то  таким,  что  стоило  навсегда  запомнить,  хотя измученный
художник предпочел бы, чтобы брат обнял его.
     Еще  сильнее  внутренняя  сосредоточенность,  погруженность  в  себя  и
подлинная  любовь  Рембрандта к своей  модели, его скрытая грусть выражена в
другой московской картине  - так называемом  "Портрете  жены брата"  (высота
семьдесят  четыре,  ширина   шестьдесят  три  сантиметра).   Образ   простой
голландской женщины  поражает нас не  только своим  драматизмом  и  глубокой
психологичностью,  но  и величием  человека,  пронесшего через все испытания
сердечную  мягкость и доброту. В  этом  прекрасном поясном  портрете  старой
женщины  выражено  кредо Рембрандта-портретиста, воплощена  вся система  его
художественных взглядов и приемов.
     В  проеме  вертикального   формата   рамы  хорошо   видна  неподвижная,
обращенная к нам лицом  старуха.  Кажется,  что ее сложенные руки, скрытые в
широких  темно-коричневых, почти черных  рукавах теплой одежды, опираются на
багет картины. Образуемая ими  темная горизонтальная  полоса  служит  как бы
своеобразным основанием, пьедесталом для возвышающейся скорбной  полуфигуры.
По мере продвижения нашего взгляда к центру  изображения оно резко светлеет;
Рембрандт сознательно убирает все второстепенные детали  одежды, данные лишь
намеком - только испещренный вертикальными складками желто-белый верх  блузы
останавливает  на мгновение взгляд  зрителя. Но  этот  светлый прямоугольник
оказывается всего лишь еще одним своеобразным трапециевидным постаментом для
прикасающегося  к  нему  в центральной  точке  картины  мягкого  старческого
подбородка.
     Чуть склонившееся  вправо  от  зрителя,  обращенное к нему,  освещенное
слева  и  сверху лицо -  суть картины.  Его обрамляет, подобно арке, широкая
изломанная  полоса  темно-красного  платка,  сильно  выступающая  вперед,  к
зрителю,  в  то  время  как   очертания  фигуры  тонут   во  мраке  густого,
нейтрального,  коричнево-зеленоватого  фона.  Чувство  горького  одиночества
подчеркнуто здесь еще сильнее, чем в  портрете брата. Концентрируя освещение
только на лице, окружая его платком, как капюшоном, поддерживая  его светлым
пятном блузы, как постаментом, подводя к арке платка еле угадываемые плавные
контуры  согбенных плеч,  словно  образующие своды еще  одной арочной формы,
Рембрандт властно приковывает внимание зрителя к миру затаенных  переживаний