Леонид Вегер. 


                              Записки бойца-разведчика


      Copyright Леонид Леонидович Вегер
     Email: vvvmaxim@mtu-net.ru
     Date: 08 Sep 2000



     Представьте,  что  Вы, только окончив  школу, с Вашим живым характером,
жаждой  жизни,  стремлением  к  самоутверждению, сели  в  машину  времени  и
перенеслись в 1942 год на  фронт.  Вы можете подумать, прочтя эту фразу, что
перед Вами фантастические рассказы. Отнюдь. Предлагаемые новеллы относятся к
жанру  воспоминаний, но при этом написаны так живо, а описываемые  перипетии
настолько  захватывающи,  что,  начав  читать их,  невозможно  остановиться.
Главный  герой, от лица  которого ведется повествование,  попадает в опасные
ситуации,  связанные  с риском для жизни  и  требующие  принятия мгновенных,
часто  на  уровне  подсознания, решений. К  тому  же,  он  настолько  схож с
современными 18-летними молодыми людьми, что легко представляешь себя на его
месте.




Сведения об авторе

       Вегер  Леонид  Леонидович,  родился  в  1924  г.  на Соловках в семье
осужденных, анархистов. После окончания  средней  школы  ушел  на  фронт.  В
1943г.  был ранен и остался инвалидом II группы. В 1944 г. поступил и в 1949
г.  окончил инженерно-экономический факультет МАИ. Работал на  заводах  и  в
научно-исследовательских   институтах.  Защитил  кандидатскую  и  докторскую
диссертации. Опубликовал 5 монографий и более 100 научных статей.  Последнее
место работы - ведущий научный сотрудник Института экономики РАН.

                                                 e-mail: vvvmaxim@mtu-net.ru




ОБРЕЧЕННЫЕ

     167-я  курсантская  бригада  была сформирована  необычно  - из отходов,
вернее из отбросов.
     После того как немецкие  войска летом 1942 г. взяли Ростов и хлынули на
кубанские  просторы,  из  курсантов   военных  училищ  Северного  Кавказа  и
Закавказья стали срочно формироваться курсантские бригады. При этом в каждом
училище,  в том  числе и  в моем Орджоникидзовском,  курсантов разделили  на
"чистых" и "нечистых". Я оказался в  числе  последних. Среди них преобладали
полууголовные ребята из казачьих станиц, а также бывшие заключенные.
     Как  попал в их  компанию я, отличник боевой и политической подготовки,
было непонятно. Национальность не была, по крайней  мере,  главной причиной,
т.к. одноклассник, Яша Рихтер, попал в основной состав. (Кстати, после 10-го
класса ему было 17 лет, и он не подлежал призыву. Но Яков пошел в военкомат,
похлопотал  и  его взяли вместе  с  нами.)  Перебирая другие  свои  "грехи",
вспомнил, что  месяца  за  два  до  этого  у  меня была  стычка с командиром
отделения.  Он обозвал  меня  "пархатым", я толкнул его в грудь,  и началась
обычная мальчишеская драка  (он был мой ровесник). Прекратил ее  проходивший
мимо комиссар нашего батальона. На вечерней поверке  нам объявили наказания:
командира  отделения вернули  в  рядовые,  мне  дали  10  суток  гауптвахты.
Впрочем, это не такой  уж большой  "грех" и  не такое  уж редкое  взыскание,
чтобы из-за него отчислять из основного состава.
     Сейчас  я думаю, что причиной этого  была моя мама.  Девятнадцатилетней
девушкой  она  оставила  свою  добропорядочную  еврейскую  семью  и  ушла  в
революцию бороться за свободу и справедливость.  Примкнула она к анархистам.
Установившуюся  советскую власть они не  признали и продолжали бороться и  с
ней. После нескольких арестов  ее в 1922 г.  отправили  на Соловки, где я  и
родился. Заполняя при  поступлении в училище свою первую в жизни  анкету, я,
как   честный,  принципиальный   комсомолец,   указал,  что  родители   были
репрессированы.
     Нас, человек  пятьдесят "нечистых", погрузили  в  вагоны и  отправили в
Баку. Там уже собрались подобные группы из других  училищ Кавказа. Из них  и
была сформирована 167-я курсантская бригада.
     Мне,  как оказалось  впоследствии, повезло  - я  попал в артиллерийскую
батарею.  Артиллерийское   дело   мы  постигали  теоретически,  на  пальцах,
поскольку орудий не было.  Зато  в мое распоряжение попал  крупный костлявый
конь.  (Батарея  считалась  на  конной тяге).  Отношения у меня с  ним  были
сложные.  При чистке коня я задел пару раз скребком его сбитую  холку, жалел
делиться с ним сахарным пайком. Он при удобном случае старался  лягнуть меня
копытом, не желал признавать своим хозяином.
     Вскоре положение  на фронте еще более  ухудшилось.  Немцы  стремительно
продвигались к нефтяным промыслам Грозного. Нашу бригаду поспешно собрали  и
погрузили в вагоны. Вечером мы тронулись. Орудий нам так и не дали,  сказав,
что  получим по  прибытии на место. Батальоны  тоже были вооружены  кое-как.
Даже  винтовки  дали  не  всем. Состав  всю  ночь  безостановочно двигался к
фронту.  По пути  проявился  необузданный характер  наших  ребят.  Несколько
человек на ходу поезда каким-то образом вылезли на крышу вагона, прогулялись
по  составу  и  вычислили, непонятно как, вагон с продовольствием. Вагон был
"взят", и вскоре мы  все  уже жевали хлеб с  колбасой. Выгрузились  мы  рано
утром  в  каком-то  осетинском  селе.  Батальоны  начали  рыть окопы  в паре
километров от села, а наша батарея осталась в нем, ожидая прибытия орудий.
     Несколько  дней  стояло   затишье  в  ожидании  подхода  немцев.  Здесь
произошел  следующий  эпизод.  Старшиной  нашей  батареи  был  бывший зек  с
Беломоро-Балтийского канала.  Надо  сказать,  что  командирами  отделений  и
старшинами,  как правило, стали бывшие зеки. Наверное, это было закономерно,
учитывая схожесть  лагерной  жизни и армейской  службы. Они  были  взрослее,
лучше знали жизнь, могли заставить нас подчиняться.
     Когда старшина, поручавший мне самые неприятные задания, вопреки уставу
в третий раз подряд назначил меня в ночной караул,  я  возмутился, вышел  из
себя и сказал, что  пристрелю  его, как только придем на передовую. Старшина
опешил,  как  мне  показалось,  даже  испугался  и  доложил  о  моей  угрозе
политруку.  Вечером  политрук  вызвал  меня  к   себе.  Надо  сказать,   что
"нечистыми" в  нашей бригаде  были не  только  рядовые, но  и  командиры.  В
основном это были,  видимо, в чем-то  провинившиеся уже  воевавшие  офицеры.
Политрук  был  суровый,  молчаливый  человек  с  тремя  кубиками в петлицах.
Политзанятия  он с нами не проводил  и в чем-то  был  мне  симпатичен. Идя к
нему,  я ожидал любого наказания.  Угроза застрелить командира  на передовой
была нешуточной, тем  более что, судя  по разговорам, такие  случаи  бывали.
Выслушав  мои  объяснения  и оправдания,  политрук вместо  разноса  отечески
объяснил мне, что  батарея  не укомплектована, что посылать в ночные караулы
некого и что у него самого нет пистолета и он рад, что  обзавелся карабином.
В конце концов политрук дал мне несколько нарядов вне  очереди,  и этим  все
кончилось.
     На следующий день  немцы вышли на нашу оборону. Начались авиабомбежки и
артобстрелы. Поддержать наших -  подавить вражеские огневые точки - нам было
нечем, орудий нам  так и не  дали.  Потом  пошли танки, и 167-я  курсантская
бригада  перестала  существовать.   Две   тысячи  восемнадцатилетних  ребят,
вчерашних школьников, погибли. Кем-то  надо было жертвовать в первую очередь
и пожертвовали  ими. Конечно, они были  далеко  не  ангелы. Их вольнолюбивые
натуры не принимали  ни законов,  ни моральных норм. Они были продуктами еще
остававшейся казацкой вольницы, полубандиты, признававшие только закон силы.
В прошлые времена они пополнили  бы рати  Ермака, Разина, Пугачева. В  нашей
регламентированной законами и правилами жизни им было бы трудно. Бог судья и
им, и их земным судьям, пославшим их неподготовленными  и плохо вооруженными
на заклание...
     Ближе  к  вечеру  затихающие  шумы  боя  звучали уже  позади  нас.  Мы,
необстрелянные  юнцы, не представляли себе опасности, не  понимали, что мы в
"мешке" и что нас ждет участь наших товарищей. Отдать приказ об  отступлении
никто не решался. (К тому времени уже действовал известный приказ Сталина  о
расстреле  отступающих  на  месте).  Да  и отдать приказ об отступлении было
некому.  Командиры куда-то исчезли.  Выручил  нас  все тот  же политрук.  Он
просто вывел из сарая своего коня и стал седлать. Мы поняли это как указание
"делай, как я" и последовали его  примеру. Без седел (их у нас  не было)  мы
забрались на своих  лошадей и потрусили  вслед за ним. Как он ориентировался
ночью, на незнакомой местности, среди всполохов света и разнообразных шумов,
было  непонятно. Среди ночи,  правда,  у  нас появился  проводник.  Им  стал
примкнувший к нам молодой, лет тридцати, приветливый чеченец. Он сказал, что
в  селе вдруг  объявился односельчанин,  с которым у него  кровная вражда  и
который должен его убить. Дело, видимо, было нешуточное, и он, бросив дом  и
семью, ударился в бега. Держаться он  старался в середине группы и никуда не
отходил.
     Всю длинную, бесконечную ночь, не слезая с лошадей, мы трусили за своим
политруком. Когда рассвело, решили сделать привал. Слезть  с коня было почти
невозможно. Мы стерли до крови их холки, а их хребты содрали кожу с нас. Все
это ссохлось,  спеклось,  и мы  превратились  почти  в одно  целое  с нашими
лошадьми. После того как мы слезли с лошадей, передвигались мы, наклонившись
вперед, широко расставив ноги, на полусогнутых.
     Нас оказалось заметно  меньше, чем было  вечером. Часть  ребят, видимо,
повернули лошадей  и отправились в родные станицы. Я разнуздал свою лошадь и
пустил ее пастись. Какой-то листок  бумаги белел в траве. Я  поднял его. Это
была  одна из листовок,  сброшенных  с немецкого  самолета.  Там был  текст:
"Горцы! Вспомните заветы Шамиля. Гоните русских  с вашей земли..."  и что-то
еще в этом роде.
     Вскоре   к  нам  прибежали  подростки   из  соседнего,  как  оказалось,
чеченского села. Они стали предлагать нам еду в обмен  на  оружие.  Мы  были
голодны и  меняли, что могли. Я сменял пригоршню  патронов на чурек и быстро
его сжевал.
     Потом мы сделали невозможное: опять влезли на своих лошадей и потрусили
дальше. К полудню  мы наткнулись на заградотряд. Нам приказали сдать лошадей
и идти на переформировку. С политруком мы даже не попрощались, его отправили
куда-то, и, как это часто бывает  на фронте, мы разошлись,  не  успев узнать
имени друг друга. Со своей лошадью, фактически спасшей  мне жизнь, я тоже не
попрощался,  даже не  потрепал ее по  шее.  Война неотвратимо делала из  нас
жестоких одиноких волков.

ПЕРВАЯ АТАКА И ПЕРВАЯ КЛЯТВА

     Наконец-то  настоящий бой. Я  лежу в углублении, поблизости  -  никого,
пули свистят  над головой. Да,  это настоящий  бой. До этого  было не  то. В
артиллерии, куда  я  попал вначале,  мы  посылали снаряды  неизвестно  куда.
Позже, в минометной  части, я опускал  мины в  ствол  миномета,  они куда-то
летели,  но  ощущения  настоящей  схватки  тоже  не  было.  Неделю  назад на
переформировке я  утаил, что  я артиллерист и минометчик  и попал  в обычную
пехотную роту.  И вот моя первая атака. Впереди метрах в пятистах - немецкие
окопы. Пока мы сделали  первый бросок. Стрельба  была еще не очень густой. Я
бежал быстрее и оказался впереди других. Лежу  в  углублении, гордый  собой.
Федор  слева и Петр справа отстали, я  впереди всех. Но вот Федор поравнялся
со мной. Надо  готовиться к следующему  броску. Огонь стал  плотнее, прежней
готовности  оторваться  от  земли  уже  нет.  Но надо.  Намечаю  бугорок, до
которого должен добежать. Чуть правее - место,  в которое я потом переползу.
Сосредоточиваюсь,  собираюсь и  вскакиваю. Согнувшись в три  погибели несусь
вперед, добегаю до бугорка, падаю. Огонь становится еще плотнее. Впечатление
такое, что пули задевают шинель на спине*.
     Федор и  Петр  залегли  на  одной  линии  со мной.  Сейчас  надо  будет
подняться и опять подставить себя под пули. Как это возможно? Но выхода нет.
Федор уже впереди. Переползаю боком,  как краб, на несколько метров  вправо,
вскакиваю, бегу. На ходу высматриваю укрытие, за которым можно будет залечь.
Вижу  лежащий впереди труп, бегу к нему. Пронесло, добежал. Я все еще жив  и
опять впереди всех. Можно расслабиться.
     Неожиданно в голове всплывают прошлогодние  школьные мысли-воспоминания
о бренности бытия. В  17-18  лет мысли, навеянные  Байроном и  лермонтовским
Печориным о  никчемности  жизни, о ее обыденности,  о том,  что ты повторишь
путь __________
     * Это ощущение очень точно выразил Б.Окуджава: "...Лупили  так по нашим
спинам...".
     миллионов других, что ничего нового в твоей судьбе не будет, одолевают,
как известно, многих юношей. Появлялись  мысли об уходе из жизни и у меня. И
вот  тут  под свист  пуль, когда жизнь висит на волоске,  я вспомнил об этих
мыслях. Мною почему-то  овладел  нервный  смех,  и если бы кто-нибудь увидел
меня в этот момент, подумал бы, что я сошел с ума.
     И тут я  дал первую в своей жизни клятву. Лежа, вжимаясь изо всех сил в
землю, упираясь головой  в труп,  который вздрагивал от  вонзающихся в  него
пуль, зная,  что  сейчас  надо будет  встать  и подставить себя под огонь, я
сказал себе: "В какие бы условия я  в будущем ни попал, как бы  мне не  было
трудно, я не допущу даже мысли о добровольном уходе из жизни. Изо всех сил я
буду держаться за нее. Не для того я пришел в этот мир, чтобы тут же уйти из
него".
     Справа  недалеко - Петька. Федора нет. Надо подниматься. Как  это можно
сделать? В очередной раз жалею, что на голове нет каски.  Пару недель назад,
в очередном марш-броске, шатаясь от усталости, мы сбрасывали с себя все, что
только можно - каски, противогазы, штыки, гранаты, патроны.
     Не поднимая головы, скашиваю глаз, смотрю: Федора слева по-прежнему  не
видно.  Но  чуть  дальше  справа и слева  кто-то равняется  со  мной.  Пора.
Сжимаюсь, подтягиваю  под себя руки и ноги. Опять боком отползаю в  сторону,
немного выжидаю, вскакивая и бегу.


РАЗВЕДКА БОЕМ

     -  Поступаете в  распоряжение  капитана,  - говорит,  указывая  нам  на
незнакомого артиллериста, комвзвода Ваня.
     Тот  скептически оглядел наш малочисленный разведвзвод, и повел нас  на
передовую.
     За  минуту  до этого  ординарец  комбата,  выйдя  из  штабной землянки,
мимоходом шепнул:
     - Пойдете в разведку боем.
     Для  нас  это  самое  худшее,   что  может  быть.  Разведчики  привыкли
действовать  ночью, скрытно. А  тут иди в открытую атаку, без артподготовки,
ради того, чтобы кто-то засекал огневые точки, из которых по тебе стреляют.
     Обычно разведчиков берегут и на такие операции  не посылают.  Недотепа-
Иван  не  смог  настоять,  чтобы  вместо нас  отправили  пехотный взвод.  Да
вдобавок, как всегда, с нами не пошел.
     Капитан  ведет нас  грамотно. Это  - не ночной путь, когда на передовую
можно пройти  напрямую, а сложный дневной маршрут, избегающий открытых мест.
С  полкилометра  идем  параллельно передовой  под прикрытием  откоса.  Затем
коротким броском  перебегаем  в соседний  овраг  (это место  простреливается
снайперами, и каждый  день здесь появляются новые трупы). Оврагом доходим до
нашей передовой. По окопу продвигаемся до самого конца и спускаемся к ручью.
Вдоль него, за зарослями  ивняка,  движемся к речке, разделяющей нейтральную
полосу.
     Берег реки  почти весь усеян трупами  наших  солдат. Все  они почему-то
азербайджанцы.  Видимо, рано утром  их часть  сконцентрировалась  здесь  для
атаки, но промедлила и попала под сильный огонь  с противоположного высокого
берега.  Через  день-два этим  же  путем  должен будет идти и  наш батальон.
Поэтому  выявить  немецкие огневые  точки, конечно, необходимо.  Вот  только
жаль, что ценою кого-то из нас.
     Место нам знакомо. Мы несколько раз в предрассветные часы ходили здесь,
рассматривая содержимое полевых сумок убитых. Но однажды снайперский выстрел
раздробил автомат на животе помкомвзвода  Клочкова. С тех пор мы обходим это
место. Сейчас мы  тоже  обошли  этот участок  стороной и по короткой ложбине
пошли к реке.
     Не  доходя метров десяти до берега,  сели, и капитан  произнес короткую
речь:
     - Объясняю  задачу. По  моей  команде  форсируете реку. Немцы открывают
огонь. Я засекаю огневые точки.
     Капитан достал планшет, вытащил карту и карандаш и скомандовал:
     - Вперед!
     Что  будет дальше я представил  себе четко. Хотя мне было 18 лет, я уже
месяц  воевал в  разведвзводе  и был  опытным бойцом.  Сначала ребята  будут
тянуть время. Один  станет перематывать обмотку. Нельзя  же бежать в атаку с
болтающейся  обмоткой! Другой начнет поправлять  патрон  в  диске  автомата.
Третий - подтягивать ремень и плотнее натягивать  ушанку.  Новички, глядя на
старших  товарищей,  тоже найдут неотложные  дела,  чтобы  оттянуть  роковую
минуту.  Глядя на  это, капитан повторит  команду,  сопровождая  ее матом, и
взвод побежит к реке.  Пока мы будем  ее  форсировать,  по нам будут бить из
винтовок и пулеметов. И для кого-то из нас это будет последняя купель.
     Итак, была отдана команда "вперед!". Не дожидаясь повторения, я вскочил
и один помчался к реке. Краем глаза засек недоуменные взгляды сидящих ребят.
Но я уже  влетел в воду и что было сил понесся  вперед. До немецкого берега,
густо заросшего ивняком,  было  метров пятьдесят. Все время сверлила  мысль,
что  вот-вот справа  с холма  в меня ударит пуля.  Бежать было трудно.  Вода
доходила  до пояса  и казалась очень плотной. Шинель  болталась между колен,
тормозя бег. Галька выскальзывала из-под ног. Холода я не замечал, хотя дело
было в  декабре.  Но  противоположный берег  приближался,  река  становилась
мельче,  и  вот я  уже  невредимый  плюхаюсь  на  берег  между  двух корней.
Оглядываюсь назад. Ребята входят в воду. Справа застрочил пулемет...
     Вечером  везучий  Клочков,  опять  оставшийся  в  живых,  выхлопотал  у
старшины  две  фляги спирта. Каждый получил двойную порцию. (В  нашей  части
было принято давать  спиртное  не до, а  после атаки -  оставшимся  в  живых
доставалось больше.) Перед первой помянули уплывших по реке. После второй  я
задумался:  "А честно ли  я поступил,  когда бросился первым, не дожидавшись
остальных? Ведь я был уверен, что немцы не сидят, прильнув к прицелам, и что
я  скорее  всего успею  проскочить.  Вспомнились  слова  из каких-то  старых
присяг: "Не пожалей живота своего". А я ведь пожалел".
     Через час меня вызвал комвзвода.
     - Тут  нам  выделили  награды. Я решил  представить тебя  к  медали "За
боевые заслуги".
     - Не надо,  Вань, -  сказал я, все еще  мучаясь сомнениями. -  Я  ее не
заслужил.
     Иван взглянул на меня оценивающе и,  решив, что я недоволен столь малой
наградой, произнес:
     - Ладно, дадим "За отвагу".
     Я продолжал отказываться.
     - Ну, больше я дать не могу. Орден выделили только один, и то для меня.
А медаль ты  вполне  заслужил. Капитан  рассказал,  что ты первым бросился в
атаку, и за тобой пошел взвод.
     - Ну, хорошо, - сказал я. А про себя подумал:
     - Пусть будет, как будет. Как решит судьба.
     Медаль я так и не получил.



КАК СТАНОВЯТСЯ ОПТИМИСТАМИ

     Сальские  степи.  Декабрь  1942. Очередной  марш-бросок.  Уже 10  часов
молотим и молотим ногами. Усталость овладела всем телом. Периодически кто-то
падает, через него переступают, идут  дальше. Более сознательные прежде  чем
упасть делают  два  шага до обочины и  валятся там.  Говорят, что сзади идет
машина  и  подбирает  лежащих.  Большой  соблазн  тоже  отдаться  во  власть
усталости и свалиться. Гордость не позволяет.
     Давно  выброшены противогазы и штыки, выбрасываем  каски, освобождаемся
от всего, что хоть что-то весит, выбрасываем патроны и гранаты.
     Я  расстался  со  своим  штыком  месяц  назад,  едва  придя  на  фронт.
Расставание было  драматическим...  В училище  благодаря быстрой  реакции  я
хорошо  фехтовал.  Комвзвода  на  занятиях  по  штыковому  бою  вызывал  для
демонстрации именно меня. Поэтому в мечтах я представля