от, в
те времена люди обязаны были хотя бы приблизительно знать, что  написано
в Библии и в катехизисе [14]. А потому пастору приходилось время от вре-
мени устраивать экзамен и выяснять, что прихожане знают и чего не знают,
притом не только дети, которых принято было мучить экзаменами, но все  в
округе - и стар и млад. Такие вот домашние экзамены устраивались по оче-
реди на всех хуторах в Леннеберге, и если экзамены сами по  себе  бывали
не очень веселыми, то сопровождавшие их пиры -  куда  лучше.  Приглашали
всех без исключения, даже бедняков из богадельни. Приходил  каждый,  кто
мог дотащиться до хутора: ведь после экзамена можно было наесться до от-
вала. И многих это особенно привлекало.
   Однажды в ноябре домашний экзамен должен был состояться в Каттхульте,
и от этого все повеселели, особенно Лина, которая любила,  когда  на  их
хуторе бывал экзамен.
   - Если бы не все эти вопросы... - говорила она. - Иногда я просто  не
знаю, что отвечать.
   И в самом деле, Лина была не очень-то сведуща в библейских  легендах.
Пастор это знал и задавал ей самые легкие вопросы, потому что он был че-
ловек добрый. В прошлый раз он занятно и долго распространялся об  Адаме
и Еве, которые жили под кущами [15] райских садов и были самыми  первыми
людьми на земле. Пастор, ясное дело, думал, что все, и даже Лина,  хоро-
шенько выучили эту историю. И вот, когда  настал  черед  Лины  экзамено-
ваться, пастор весьма дружелюбно спросил:
   - Ну, Лина, как звали наших первых предков?
   - Тор и Фрейя, - и глазом не моргнув ответила Лина.
   Мама Эмиля покраснела от досады, услышав глупый  ответ  Лины.  Потому
что Тор и Фрейя [16] - это ведь древние скандинавские  боги,  в  которых
жители Смоланда верили еще в языческие  времена,  несколько  тысячелетий
тому назад, задолго до того, как им довелось услышать о библейских  пре-
даниях.
   - Ты как была, так и осталась язычницей, - сказала потом  мама  Эмиля
Лине, но та стала защищаться:
   - А их так много, этих богов, что у меня все они в  голове  перемеша-
лись! И почему именно я должна их всех помнить?
   Правда, пастор был очень добр и на этом экзамене - он  ни  словом  не
обмолвился о том, что Лина ответила невпопад, и стал  тут  же  рассказы-
вать, как Бог создал землю и людей, которые на ней живут, и сколь удиви-
тельны все его творения.
   - Даже ты, Лина, настоящее чудо, - заверил служанку пастор.
   Он стал ее расспрашивать, осознала ли она это и не думает  ли  она  о
том, как удивительно, что Бог создал именно ее.
   - Да, думаю, - ответила Лина. И, поразмыслив еще немного, продолжила:
- Да, понятное дело: в том, что именно меня он создал, ничего  мудреного
нет. Ну а вот загогулины, что у меня в ушах, вот те, сдается мне,  труд-
новато было соорудить!
   Тут мама Эмиля снова покраснела. Ей казалось, что, когда Лина городит
глупости, она позорит весь Каттхульт. А  тут  еще  из  угла,  где  сидел
Эмиль, донесся звонкий, переливчатый смех. Бедная мама! На домашнем  эк-
замене смеяться не полагается. Ей было очень стыдно, и  она  успокоилась
лишь тогда, когда экзамен кончился и можно было перейти к пиршеству.
   Мама Эмиля приготовила столько же вкусной еды, сколько обычно готови-
ла для своих пиров, хотя папа и пытался отговорить ее от этого.
   - Самое важное все-таки библейские предания и катехизис, а ты  больше
налегаешь на котлеты и сырные лепешки!
   - Всему свое время, - разумно ответила мама. - Катехизису свое время,
а сырным лепешкам - свое.
   Да, в самом деле, настало время и для сырных лепешек, и все, кто  был
на домашнем экзамене в Каттхульте, ели и блаженствовали. Эмиль тоже съел
целый воз сырных лепешек с вареньем и сливками. Но как только он  досыта
наелся, подошла мама и сказала:
   - Эмиль, будь добр, пойди и запри кур!
   Обычно куры целыми днями свободно разгуливали по двору. Но когда нас-
тупал вечер, их надо было запирать, потому что в сумерках  к  ним  из-за
угла подкрадывалась лиса.
   Уже почти стемнело, и шел дождь, но Эмиль подумал, что все-таки хоро-
шо избавиться хоть на минутку от жары в горнице, от  болтовни  и  сырных
лепешек. Почти все куры уже сидели на насестах, только  Лотта-Хромоножка
и еще несколько других чудаковатых кур рылись в земле под дождем.  Эмиль
загнал их в курятник и хорошенько запер дверь на защелку.  Пусть  теперь
лиса приходит, если хочет.
   Рядом с курятником находился свинарник. Эмиль  мимоходом  заглянул  к
Заморышу и пообещал принести ему вечером остатки от пиршества.
   - На тарелках всегда что-нибудь остается, когда все эти  обжоры  нае-
дятся, - сказал Эмиль, и Заморыш захрюкал в предвкушении лакомых  кусоч-
ков.
   - Я вернусь попозднее, - сказал Эмиль и как следует запер дверь  сви-
нарника на защелку.
   За свинарником находилось отхожее место - да, так оно  в  те  времена
называлось. Тебе, может, кажется, что это не очень  красивое  слово,  но
если бы ты слышал то, которое употребляет Альфред!  Он,  честно  говоря,
называет его... Ну ладно, мне не следует учить тебя этому  слову!  Но  у
отхожего места в Каттхульте было и другое, более красивое название.  Оно
называлось Триссева будка - в честь работника по имени  Триссе,  который
давным-давно, во времена прадедушки Эмиля, построил этот крайне  необхо-
димый домик.
   Эмиль запер курятник, запер свинарник и заодно, не подумав,  запер  и
Триссеву будку. Ему бы надо сообразить, что кто-нибудь может там сидеть,
поскольку дверь снаружи была не заперта, но в том-то и дело,  что  Эмиль
не удосужился подумать. Он мигом запер дверь и помчался  домой,  напевая
на ходу:
   Закрыл на защелку, закрыл на защелку, закрыл почти каждую дверь!
   Папа Эмиля, находившийся как раз в Триссевой будке, услыхал его весе-
лую песенку и испугался. Он рванулся вперед и попытался  открыть  дверь.
Но она и в самом деле была закрыта, и папа завопил:
   - Эмиль!
   Но Эмиль уже успел далеко убежать, и к тому же  он  так  самозабвенно
распевал свою песенку "Закрыл на защелку...", что ничего не слышал.
   Бедный папа! Он так рассердился, что в нем все заклокотало.  Ну  слы-
ханное ли дело! Да и как он вообще выберется отсюда? Он дико забарабанил
в дверь, он бил и колотил кулаками, но что толку? Тогда он начал  пинать
дверь ногами. Он так барабанил по двери, что у  него  свело  пальцы.  Но
этот Триссе знал свое дело - добротно сделанная дверь  ничуть  не  пода-
лась. Папа Эмиля свирепел все больше и больше. В поисках складного  ножа
он начал выворачивать карманы. "Хоть бы удалось сделать щелку в  дверях,
- подумал он, - такую, чтобы просунуть в нее кончик  ножа  и  отодвинуть
задвижку". Но складной нож лежал в кармане его рабочих брюк,  а  сегодня
на нем ведь был праздничный костюм. Папа долго стоял,  шипя  от  злости.
Нет, ругаться он не ругался, ведь он был церковный  староста  -  человек
почтенный. Но он прошипел множество нелестных слов об Эмиле  и  об  этом
самом Триссе, который не вырубил даже настоящего окна в  будке,  а  лишь
небольшое узкое оконце высоко над дверью. Папа Эмиля злобно поглядел  на
крошечное оконце, потом еще несколько раз  сильно  пнул  дверь  ногой  и
уселся в ожидании.
   В Триссевой будке было целых три сиденья, и на одно из них он и опус-
тился. Папа сидел, скрежеща зубами от бешенства, и нетерпеливо ждал  то-
го, у кого появится нужда в Триссевой будке.
   "Но мне его жаль, потому что первого, кто войдет  сюда,  я  убью",  -
кровожадно подумал он. И это в самом деле было несправедливо и не  очень
хорошо со стороны папы. Но ведь надо учесть, что он был очень зол.
   Над Триссевой будкой сгустилась тьма; папа Эмиля все сидел и ждал, но
никто не приходил. Он слышал, как по крыше забарабанил дождь, и в  будке
стало еще мрачнее.
   Папа Эмиля злился все больше и больше. Нет, в самом деле,  почему  он
должен сидеть здесь в темноте и одиночестве, пока все остальные  наслаж-
даются светом, веселятся и пируют за его счет! Этому надо  положить  ко-
нец, он должен выбраться отсюда. Выбраться! Пусть даже через оконце  над
дверью!
   - Потому что я уже по-настоящему разозлился, - громко сказал  папа  и
поднялся.
   В Триссевой будке стоял ящик со старыми газетами. Папа Эмиля  присло-
нил его к двери, затем забрался на него. "Да, здесь не очень высоко",  -
подумал он. Маленькую раму папа снял без труда, а потом, высунув  голову
через оконце, стал смотреть, не идет ли кто-нибудь, чтобы позвать на по-
мощь.
   Никого не было видно, но зато ему на затылок со страшной силой  обру-
шился проливной дождь. Вода просочилась за воротник рубашки, и это  было
не очень-то приятно. Но ничто не могло остановить папу - даже  всемирный
потоп, он должен был выбраться отсюда.
   С большим трудом протиснул он сквозь оконце руки  и  плечи,  а  потом
стал потихоньку продвигаться вперед.
   "Если разозлиться как следует, дело пойдет", - подумал он. Но тут как
раз и застопорило. Вконец застопорило. Папа Эмиля так застрял  в  тесном
оконце, что лицо его посинело, он размахивал руками  и  ногами,  но  ему
удалось лишь опрокинуть ящик. И теперь он висел безо всякой опоры  и  не
мог продвинуться ни назад, ни вперед. Бедняга! Что может сделать церков-
ный староста, когда одна часть его туловища мокнет под проливным дождем,
а другая висит в отхожем месте? Звать на помощь? Нет, он этого не сдела-
ет! Не сделает, потому что знает леннебержцев: если эта  история  станет
известна в приходе, поднимется такой хохот, который не смолкнет  до  тех
пор, пока во всей Леннеберге и даже во всем Смоланде останется хоть одна
живая душа. Нет, звать на помощь он не будет!
   Между тем Эмиль, вернувшись домой радостный и довольный,  делал  все,
что в его силах, чтобы развлечь маленькую Иду. Ей было до смерти  скучно
на домашнем экзамене, поэтому он вышел вместе с ней в сени и  они  стали
помогать ДРУГ Другу примерять галоши. В сенях стояли длинные ряды галош,
больших и маленьких. Ида хихикала от восторга, когда Эмиль важно  расха-
живал в галошах пастора и бормотал  "таким  образом"  и  "помимо  того",
точь-в-точь как пастор. Под конец все галоши оказались разбросанными,  и
Эмиль, аккуратный, как всегда, собрал их в кучу на полу, так что в сенях
выросла целая гора галош.
   Потом Эмиль вдруг вспомнил про Заморыша, которому дал  обещание  при-
нести чего-нибудь на ужин. Завернув на кухню, он наскреб немного  объед-
ков и с банкой в одной руке и с фонарем в другой вышел в дождь и  темно-
ту, чтобы подкормить немного поросенка.
   И тут, ой, я содрогаюсь, когда думаю об этом! И тут он увидел  своего
отца! А отец увидел его. Ой-ой-ой, вот как иногда бывает!
   - Беги... за... Альфредом, - прошипел папа. - И  скажи  ему  -  пусть
захватит с собой килограмм динамита, и пусть эта проклятая Триссева буд-
ка сровняется с землей!
   Эмиль сбегал за Альфредом, и тот явился, но не с динамитом  -  этого,
вероятно, папа всерьез и не думал, - ас пилой. Да, папу Эмиля необходимо
было выпилить, иначе освободить его было невозможно.
   Пока Альфред пилил, Эмиль, взобравшись на маленькую лесенку, в страхе
и тоске держал зонтик над своим бедным папой, чтобы его не мочил  дождь.
Ты, конечно, понимаешь, что Эмилю было не очень весело на этой  лесенке:
ведь папа непрерывно шипел под зонтиком и говорил о том, что он  сделает
с Эмилем, как только освободится. Он даже ни капельки не был  благодарен
Эмилю за его заботу о нем. Что пользы от этого зонтика, раз он все равно
промок и теперь простудится и схватит воспаление легких. "Это уж точно",
- подумал Эмиль, но сказал другое:
   - Не-ет, ты не простудишься, ведь главное, чтобы ноги были сухие.
   Альфред поддержал мальчика:
   - Верно, главное, чтобы ноги были сухие!
   А ноги у папы и в самом деле были сухие - этого отрицать  нельзя.  Но
все равно он был вне себя, и Эмиль страшился той минуты, когда папа  ос-
вободится.
   Альфред пилил так ретиво, что только опилки летели, а Эмиль  был  все
время настороже. В тот миг, когда Альфред кончил пилить,  а  папа  Эмиля
тяжело бухнулся на пол, в тот самый миг Эмиль отшвырнул зонтик и кинулся
во всю прыть в столярную. Он ворвался туда и успел накинуть крючок преж-
де, чем подоспел папа. А папа его, наверное, устал стучаться в  запертые
двери. Прошипев лишь несколько бранных слов в  адрес  Эмиля,  он  исчез.
Ведь ему обязательно нужно было показаться на пиру. Но сначала  -  неза-
метно прошмыгнуть в горницу и надеть сухую рубашку и жилет.
   - Где ты был так долго? - рассерженно спросила мужа мама Эмиля.
   - Об этом поговорим после, - глухо ответил папа.
   Так кончился домашний экзамен в Каттхульте. Пастор затянул, как всег-
да, псалом, а леннебержцы добросовестно вторили ему на разные голоса.
   От нас уходит светлый день,
   К нам не вернется он... - пели они.
   Всем пора было собираться домой. Но когда гости вышли в  сени,  чтобы
одеться, первое, что они увидели при слабом свете керосиновой  лампы,  -
гору галош на полу.
   - Какое злодейское озорство - это мог сделать только Эмиль, - сказали
леннебержцы.
   И все они, включая пастора с пасторшей, битых два часа сидели на полу
и примеряли галоши. Потом, довольно кисло поблагодарив хозяев  и  попро-
щавшись с ними, они исчезли в темноте под дождем.
   С Эмилем они попрощаться не могли: ведь он сидел в столярной и  выре-
зал своего сто восемьдесят четвертого деревянного старичка.
 
   СУББОТА, 18 ДЕКАБРЯ
   Как Эмиль совершил великий подвиг и все его проделки были  прощены  и
забыты, а вся Леннеберга ликовала
 
   Приближалось Рождество. Однажды вечером все жители Каттхульта  сидели
на кухне и занимались каждый своим делом. Мама Эмиля пряла, папа  сапож-
ничал, Лина чесала шерсть на кардах, Альфред с Эмилем строгали зубья для
граблей, а маленькая Ида упрямо пыталась вовлечь Лину в веселую  игру  и
щекотала ее, мешая работать.
   - Играть-то в эту игру надо с тем, кто  боится  щекотки,  -  говорила
Ида. И она была права, так как Лина в самом деле боялась щекотки.
   Ида тихонько подбиралась к Лине, читая стишок, под который шла игра:
   Дорогие мама с папой,
   Дайте мне муки и соли,
   Заколю я поросенка,
   Он визжать начнет от боли.
   При слове "визжать" Ида указательным пальчиком тыкала Лину, а Лина, к
превеликому удовольствию девочки, всякий раз взвизгивала и хохотала.
   Слова "заколю я поросенка", вероятно, навели папу  Эмиля  на  ужасную
мысль, и он внезапно изрек:
   - Да, теперь уж и Рождество близко, пора, Эмиль, заколоть твоего  по-
росенка.
   Эмиль выронил ножик и во все глаза уставился на отца.
   - Заколоть Заморыша! Не бывать этому! - сказал он. - Ведь Заморыш мой
поросенок, мой поросенок, который дал обет трезвости! Ты что, забыл?
   Конечно, папа ничего не забыл. Но он сказал, что никто во  всем  Смо-
ланде никогда не слыхивал про поросенка, который служил бы для забавы. А
Эмиль хоть и маленький, но уже настоящий крестьянин  и  знает,  что  как
только поросенок подрастает, его закалывают, для того поросят и держат!
   - Разве ты этого не знаешь? - спросил папа.
   Конечно, Эмиль это знал и сперва не нашелся, что ответить,  но  потом
ему в голову пришла прекрасная мысль:
   - А некоторых боровов оставляют в живых на развод. Заморыша я и опре-
делил в такие боровы.
   Эмиль знал то, чего, может быть, не знаешь ты. А именно: боров-произ-
водитель - это такой поросенок, который станет,  когда  вырастет,  папой
целой уймы маленьких поросят. "Такое занятие будет спасением для Заморы-
ша", - подумал Эмиль. Ведь этот мальчик был совсем не глуп!
   - Уж я наверняка смогу раздобыть какую-нибудь маленькую свинушку  для
Заморыша, - объяснил Эмиль отцу. - И тогда вокруг Заморыша и  этой  сви-
нушки будут кишмя кишеть поросятки - так я считаю.
   - Да, это хорошо, - сказал папа. - Но тогда предстоящее  Рождество  в
Каттхульте будет постное. Ни окорока, ни пальтов, ничегошеньки!
   - Дайте соль мне и муку,
   Пальт я быстренько сварю, - сказала маленькая Ида.
   - Заткнись с твоими пальтами! - рявкнул Эмиль, потому  что  он  знал:
для пальтов нужны не только мука с солью, но и поросячья кровь.
   Только не кровь Заморыша! Пока Эмиль жив, этому не бывать!
   Некоторое время в кухне стояла тишина, зловещая тишина.  Но  внезапно
Альфред помянул черта. Он обрезал  большой  палец  острым  ножом,  и  из
пальца потекла кровь.
   - Оттого, что ты ругаешься, легче не станет, - строго сказал папа.  -
И я не хочу слышать ругательства в своем доме.
   Мама Эмиля достала чистую полотняную тряпицу  и  перевязала  Альфреду
палец. И он снова стал строгать зубья для граблей. Это было славное зим-
нее занятие: все грабли проверяли и сломанные зубья заменяли новыми. Так
что, когда наступала весна, все грабли были в порядке.
   - Так... значит, нынче в Каттхульте будет постное Рождество, - повто-
рил папа Эмиля, сумрачно глядя перед собой.
   Эмиль долго не спал в тот вечер, а наутро разбил копилку  и  взял  из
своих денег тридцать пять крон. Потом он запряг  Лукаса  в  старые  роз-
вальни и поехал в Бастефаль, где в изобилии водились  свиньи.  Домой  он
вернулся с великолепным поросенком, которого стащил в свинарник к  Замо-
рышу. Потом он пошел к отцу.
   - Теперь в свинарнике два поросенка, - сказал он. -  Можешь  заколоть
одного, но смотри не ошибись!
   Грудь Эмиля распирала ярость, которая иногда находила на него,  и  он
даже забыл о том, что говорит с отцом. Ведь ужасно было купить жизнь За-
морышу, убив другого несчастного поросенка. Но лучшего выхода  Эмиль  не
видел. Иначе отец, который не признавал, что поросенок  может  быть  для
забавы, не оставит Заморыша в покое.
   Два дня Эмиль не заглядывал в свинарник, предоставив Лине носить корм
обоим поросятам. На третий день он проснулся в кромешной  тьме,  услыхав
страшный поросячий визг. Поросенок визжал громко и  пронзительно,  будто
под ножом, потом внезапно наступила тишина.
   Эмиль подышал на заиндевевшее стекло, так что образовался  глазок,  и
стал смотреть во двор. Он увидел, что возле свинарника  горит  фонарь  и
движутся тени. Он понял, что поросенок уже мертв, а Лина собирает кровь.
Потом Альфред с папой ошпарят поросенка кипятком и, сбрив щетину, разде-
лают тушу. Затем явится Креса-Майя, и вместе с Линой они  будут  мыть  и
полоскать в прачечной поросячьи кишки. Конец  бастефальскому  поросенку,
которого купил Эмиль!
   - Вот тебе и "заколю я поросенка, он визжать начнет от боли...  ",  -
пробормотал Эмиль. Он снова забрался в кровать и долго плакал.
   Но так уж устроен человек, что он забывает свои  огорчения,  -  таков
был и Эмиль. Сидя в полдень в свинарнике и почесывая Заморыша, Эмиль за-
думчиво сказал:
   - Ты жив. Заморыш! Вот как устроено на свете. Ну, да ты жив!
   Эмиль хотел забыть бастефальского поросенка. И когда на  другой  день
Креса-Майя с Линой сидели на кухне и без устали резали сало для  засола,
мама Эмиля размешивала колбасный фарш, варила пальты, хлопотала над рож-
дественским окороком и укладывала его в особый рассол, Лина  пела  "Веет
хладом, хладом веет с моря...", а Креса-Майя рассказывала о том, что  на
пасторском чердаке водятся привидения без головы, Эмиль уже  блаженство-
вал. Он больше не думал о бастефальском поросенке, а только о  том,  что
скоро Рождество, и о том, как хорошо, что наконец-то выпал снег.
   - Вьется, сыплет белый снег, все дорожки заметая, - сказала маленькая
Ида, потому что так говорят в Смоланде, когда разыгрывается пурга.
   А снег в самом деле шел. День клонился к вечеру, снегопад усиливался,
потом задул ветер, и поднялась такая метель, что, выглянув за  дверь,  с
трудом можно было разглядеть скотный двор.
   - Похоже, быть буре, - сказала КресаМайя, - как я домой-то попаду?
   - Останешься ночевать, - успокоила ее  мама  Эмиля.  -  Можешь  спать
вместе с Линой в кухне на диване.
   - Да, но будь добра, лежи тихонько, как дохлый поросенок, потому  что
я боюсь щекотки, - попросила Лина старушку.
   За ужином Альфред пожаловался на свой палец.
   - Болит! - сказал он.
   Мама Эмиля размотал