Анатолий Алексин.
   Саша и Шура.



ДНЕ ЗАБУДЬ ПРО САМОЕ ГЛАВНОЕ!"

Всю свою сознательную жизнь я мечтал ездить и путешествовать.

Помню, например, когда я был еще совсем маленьким, я каждый день ездил с
бабушкой на трамвае в детский сад. Тогда я мечтал стать вагоновожатым. Дома
я вытаскивал на середину комнаты старый деревянный чемодан и ставил его "на
попа". Это был электромотор. Сам я усаживался на табуретке перед чемоданом
и три часа подряд вертел ручку от мясорубки. На "поворотах" я постукивал
чайной ложечкой по дну старой, закопченной алюминиевой кастрюльки - давал
звонки. "Лезут под самые колеса! Жизнь, что ли, надоела?" - бормотал я себе
под нос. Я слышал, что так именно ругаются вагоновожатые.

За моей спиной были расставлены стулья. На самом последнем стуле всегда
сидела бабушка с кожаной авоськой на груди (я приспособил к сумке
веревочные тесемки). Бабушка была одновременно и кондуктором и контролером.
Но только иногда бабушка засыпала, уронив голову на авоську, - наверное,
уставала от длинного пути. И тогда я вместо нее шепотом объявлял остановки
и шепотом кричал на пассажиров: "Ну, что остановились? Проходите вперед,
там люди на подножке висят!"

Но на самом деле в моем вагоне был только один взаправдашний пассажир -
черный кот по имени Паразит. Это бабушка его так назвала за то, что он
однажды съел целую миску куриных котлет. Больше кот никогда ничего не
таскал, а имя за ним так и осталось. Только называли мы его не как-нибудь
грубо, а, наоборот, очень даже ласково: Паразитиком или даже Паразитушкой.
Наш черный кот не был знаком с правилами уличного движения - он то и дело
выпрыгивал из вагона на полном ходу. Я резко тормозил, бабушка штрафовала
Паразита. Но это на него нисколько не действовало, и он снова выпрыгивал на
ходу, не понимая, что рискует жизнью.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды, в воскресенье, мы с мамой не
поехали в Химки. Там я первый раз увидел большие, какие-то очень важные и
неторопливые пароходы - и сразу захотел стать капитаном дальнего плавания.
Стулья расставлялись по-прежнему, но сам я залезал в перевернутую вверх
ножками табуретку, которую ставил на обеденный стол. Это был капитанский
мостик. Паразит даже в самые сильные штормы смело выпрыгивал за борт. А я с
мостика бросал ему надутую велосипедную шину - это был спасательный круг.

Но больше всего я мечтал поехать куда-нибудь далеко-далеко, без мамы, без
папы и вообще без взрослых. Чтобы никто не говорил мне, что пить воду из
бачка опасно (а вдруг недокипела!), стоять у открытого окна рискованно
(вдруг искра от паровоза в глаз попадет!), а переходить на ходу из вагона в
вагон просто-таки смертельно. И чтобы я мог, как Паразит, бегать и
выпрыгивать куда и как захочу.

Прошло много лет... И вот наконец моя мечта сбылась! Я поехал один, да еще
на поезде, да еще на все лето, и не куда-нибудь на дачу, а далеко - в
другой город, к маминому папе, то есть к моему дедушке.

Правда, мама попыталась с самого начала все испортить. Она как вошла в
вагон, так сразу тяжело вздохнула, словно у нее горе какое-нибудь случилось:

- Вот приходится сына одного отправлять. Может, возьмете над ним шефство,
товарищи?

У окна, спиной к двери, стоял военный. Он был невысокого роста, но такой
широкоплечий, что загораживал все окно, и мы сперва даже не могли увидеть
бабушку, которая стояла на перроне и тихонько помахивала нам одной только
ладошкой.

Услышав мамины слова, военный обернулся, и я увидел, что это
подполковник-артиллерист. Подполковник оглядел меня так внимательно, что
мне сразу захотелось поправить пояс и пригладить волосы.

- А что ж над ним шефствовать? - удивился он. - Взрослый, вполне
самостоятельный парень!

"Какой замечательный человек! - подумал я. - Настоящий боевой офицер! Вот,
наверное, сейчас скажет: "Да я в его годы..." Но подполковник ничего про
себя "в мои годы" не вспомнил, а снова отвернулся к окну.

И тут же я понял, что не одни только хорошие и сознательные люди на свете
живут.

На нижней полке полулежала толстая-претолстая, или, как говорят, полная,
женщина, с бледным, очень жалостливым лицом. Но я уж заметил: бывают такие
жалостливые люди, на которых только взглянешь - и сразу не захочется, чтобы
они тебя жалели или делали тебе что-нибудь доброе. Женщина лежала с таким
видом, как будто весь вагон был ее собственной квартирой и она уже
очень-очень давно жила в этой квартире. А вокруг было полно всякой еды,
завернутой в бумагу и засунутой в баночки, как бывает у нас на кухне перед
Новым годом.

В уголке сидел мальчик с таким же точно бледным и жалостливым лицом, только
очень худенький. На голове у него была бескозырка с надписью "Витязь". А
ноги его были накрыты пледом, на котором в страшных позах застыли огромные
желтые львы.

Полная женщина - ее звали Ангелиной Семеновной - приподнялась и схватила
маму за руку:

- Ах, мужчины этого не понимают! Конечно, я присмотрю за ребенком! (Так
прямо и сказала - "за ребенком"!) Я его познакомлю со своим Веником.

Я подумал: "Бывают же такие имена: "Веник"!.. Еще бы метелкой назвали!" - и
засмеялся.

- Вот видите, как он доволен! - воскликнула Ангелина Семеновна. - Меня все
дети любят, просто обожают!

Подполковник отвернулся от окна и удивленно взглянул на меня, точно хотел
спросить: "Неужели вы и в самом деле так уж ее любите?" За всех детей я
отвечать не мог, но мне лично Ангелина Семеновна не очень понравилась. И
вообще я не понимал, как можно про самого себя сказать: "Меня все обожают".

Оказалось, что Ангелина Семеновна и Веник тоже ехали в Белогорск, но
каким-то "диким способом". Что это значит, я тогда не понял. Мне сразу
вспомнилась школа, потому что математик Герасим Кузьмич часто нам говорил:
"Задача простая, а вы решаете ее каким-то диким способом".

- Мы - дикари! - сказала Ангелина Семеновна. - А это, - она нежно
наклонилась к Венику, - мой маленький дикареныш. Хочу залить его сметаной и
молоком.

Мне представилось, как бледный "витязь", по имени Веник, барахтается в
сметане и молоке и пускает белые, жирные пузыри. Я снова засмеялся.

- Вы оставляете своего сына в прекрасном настроении, - заявила Ангелина
Семеновна. - Он среди родных людей!

Но мама перед уходом все-таки обратилась к подполковнику:

- Вы уж тоже присмотрите, пожалуйста, за моим Сашей. Ладно?

Подполковник кивнул - и она перестала сутулиться, словно у нее гора с плеч
упала.

Потом мама пожелала всем счастливого пути, поцеловала меня и пошла на
перрон, к бабушке.

На перроне она сложила ладони рупором и крикнула:

- Не забудь про самое главное! Не забудь!.. И, разрушив свой рупор,
погрозила мне пальцем. Подполковник, тоже глядевший в окно, конечно, ничего
не понял.

А я все понял - и у меня сразу испортилось настроение.

КАК Я ЛЕТОМ ДВОЙКУ ПОЛУЧИЛ

Лишь только тронулся поезд, Ангелина Семеновна сейчас же начала
"шефствовать" надо мной.

Прежде всего она попросила, чтобы я уступил ее Венику свою нижнюю полку.

- Он у меня очень болезненный мальчик, ему наверх карабкаться трудно, -
сказала Ангелина Семеновна.

- Альпинизмом надо заниматься, - усмехнулся подполковник, которого звали
Андреем Никитичем.

- Веник обойдется без посторонних советов. У него есть мама! - отрезала
Ангелина Семеновна. Она вообще косо поглядывала на Андрея Никитича.

А я, конечно, с удовольствием уступил нижнюю полку, потому что ехать
наверху куда интересней: и на руках можно подтягиваться и в окно смотреть
удобней.

Но это было только начало.

Ангелина Семеновна очень точно знала, на какой станции что должны
продавать: где яички, где жареных гусей, а где - варенец и сметану. На
первой же большой остановке она попросила меня сбегать на рынок, который
был тут же, возле перрона.

"И так уж продуктовый магазин в вагоне устроила! - подумал я. - Куда же
еще?.." Мне очень хотелось побегать вдоль вагонов, добраться до паровоза,
посмотреть станцию, но пришлось идти на рынок. Сама Ангелина Семеновна
командовала мной сквозь узкую щель в окне: "Вон там продают куру! (Она
почему-то называла курицу курой.) Спроси, почем кура... Ах, очень дорого!..
А вон там огурцы! Спроси, почем... Нет, это невозможно!"

В результате я так ничего и не купил. Но Ангелина Семеновна объяснила мне,
что для нее, оказывается, самое интересное - не покупать, а прицениваться.

То же самое было и на второй большой остановке. А на третьей я не стал
спрыгивать вниз, нарочно повернулся носом к стенке и тихонько захрапел. Но
Ангелина Семеновна тут же растолкала меня. Она сказала, что спать днем
очень вредно, потому что я не буду спать ночью, а это отразится на моем
здоровье, за которое она отвечает перед мамой, - и поэтому я должен сейчас
же бежать на станцию за варенцом.

- Вы просто эксплуатируете детский труд, - не то в шутку, не то всерьез
заметил Андрей Никитич. - Послали бы своего Веника. Ему полезно погулять на
ветерке - вон какой бледный!

Ангелина Семеновна очень разозлилась.

- Да, Веник болезненный мальчик! - сказала она так, будто гордилась его
болезнями. - Но зато он отличник, зато прочитал всю мировую литературу! Он
даже меня иногда ставит в тупик.

- А за что это "зато" он отличник? - спросил Андрей Никитич своим спокойным
и чуть-чуть насмешливым голосом. - Можно подумать, что одни только хлюпики
похвальные грамоты получают. Вот Саша, наверное, тоже хорошо учится.

При этих словах у меня как-то неприятно засосало в том самом месте, которое
называют "под ложечкой".

- И у меня племянник тоже отличник, - продолжал Андрей Никитич, - а такие
гири поднимает, что мне никогда не поднять.

- Ну, Веник циркачом быть не собирается! - заявила Ангелина Семеновна. И
сама поплелась на станцию.

С тех пор она больше не разговаривала с Андреем Никитичем. Да и со мной
тоже. Ко мне она обращалась только в самых необходимых случаях. Например,
говорила: "Мне нужно переодеться". И мы с Андреем Никитичем оба выходили в
коридор.

Он тоже, как и Ангелина Семеновна, хорошо изучил наш путь и знал, казалось,
каждую станцию. Но только совсем по-другому.

- Видишь кирпичную коробку? - спрашивал он. - Это консервный завод. Сома в
томате любишь? Так вот здесь, на той вон речке, что за станцией, этого
ленивого сома в сети загоняют, а потом уж в томат и в банку!.. А вон там,
за поворотом, большущий совхоз. Животноводческий!.. Когда в самолете
летишь, кажется, что облака с неба вниз спустились и ползают по земле. А на
самом деле это белые овцы. Стадо овец!

Андрей Никитич ехал в гости к брату.

- Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать, - сказал он. - А я на охоту
да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду...

Я как услышал, что Андрею Никитичу надо лечиться, так ушам своим не
поверил. Зачем, думаю, такому силачу лечиться? Ведь он в два счета
справился с окном, которое, как говорили проводники, "заело" и которое они
никак не могли открыть.

Он заметил мое удивление и сказал:

- Да, облицовка-то вроде новая, не обносилась еще, а мотор капитального
ремонта требует.

- Какой мотор? - удивился я. Андрей Никитич похлопал себя по боковому
карману - и я понял, что у него больное сердце.

- Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой - и в
отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется...

Андрей Никитич заходил по коридору. Шаги у него вдруг стали медленные и
тяжелые-тяжелые, как будто он на протезах ходил.

Потом он остановился возле окна, погрузил все десять пальцев в свои густые,
волнистые волосы и стал изо всей силы ерошить их, словно грустные мысли
отгонял.

- А ведь я на следующей станции за Белогорском вылезаю, - сказал Андрей
Никитич. - Выходит, соседями будем. Я очень обрадовался:

- Приходите к нам в гости! А? Вам ведь, наверное, гулять полезно? И дедушка
как раз доктор...

Я достал нарисованный мамой план городка. Там была и дорога, которая вела
от станции к дедушкиному домику. Это мама для меня нарисовала, чтобы я не
заблудился. Андрей Никитич долго разглядывал план и чего-то ухмылялся про
себя.

- Ладно, - говорит, - как-нибудь нагряну.

Вечером Андрей Никитич достал из бокового кармана кителя маленькие, как
будто игрушечные, походные шахматы, и мы стали сражаться. Я не выиграл ни
одной партии. Но Андрей Никитич не предлагал мне фору, не давал ходов назад
и долго обдумывал каждый ход. Мне это очень нравилось, и я сдавался с таким
радостным видом, что Венику издали, наверное, казалось, будто я все время
одерживаю самые блистательные победы.

Венику тоже захотелось сыграть в шахматы. Но я заметил, как Ангелина
Семеновна наступила ему на ногу, он испуганно заморгал глазами и уткнулся в
книгу.

А ночью я вдруг проснулся оттого, что вспыхнул верхний, синий свет. Я
приоткрыл глаза и увидел, что Андрей Никитич ищет что-то в боковом кармане
кителя, который висел у него над головой на гнутой алюминиевой вешалке.
Наконец он вытащил из кармана кусочек сахару. От синей лампы и белоснежный
сахар, и серебристая вешалка, и зеленый китель, и лицо Андрея Никитича -
все казалось синим.

"Проголодался он, что ли? - удивился я. - Вот странно: взрослый, а сладкое
любит. В боевом кителе сахар таскает!" Но тут я увидел, что Андрей Никитич
достал из-под подушки маленький пузырек, стал капать из него на сахар и
шевелить губами - отсчитывать капли. Потом он спрятал пузырек обратно под
подушку, а сахар положил в рот - и вдруг тяжело задышал. Я вспомнил, что
так же вот принимала лекарства моя бабушка, когда у нее, как она говорила,
"сосуды лопались".

Я свесился с полки и тут только разглядел, что лицо у Андрея Никитича было
очень бледное (издали-то мне синяя лампа мешала разглядеть), а на лбу
выступили крупные капли.

- Андрей Никитич, вам плохо? - тихонько прошептал я. - Может, нужно
что-нибудь?

- Нет-нет... Ничего не нужно, - шепотом ответил он и через силу улыбнулся.
- Спи... Тебе ведь завтра вставать рано.

Я потушил синюю лампу, но долго еще не решался уснуть: а вдруг Андрею
Никитичу станет плохо и нужна будет срочная помощь? Чтобы не слипались
глаза, я стал глядеть в окно.

А за окном медленно просыпалось утро. Понизу стелился белый туман, а
поверху - такие же белые клубы от паровоза. Между этими дымками, как на
длинном-предлинном экране, проносились поля, деревни, неровные, словно с
отбитыми краями, голубые блюдца озер...

Так незаметно я и заснул.

Разбудил меня Андрей Никитич. Вид у него был самый бравый, лицо было чисто
выбрито и очень приятно пахло одеколоном и чем-то еще. Мне показалось, что
это запах свежей студеной воды. Это ведь только говорят, что вода не имеет
запаха, а на самом деле имеет, и даже очень приятный.

Внизу в полной боевой готовности, окруженная своими бесчисленными
чемоданами, узелками и сумками, восседала Ангелина Семеновна. А Веник читал
книгу, тихо забившись в угол скамейки.

Он вообще всю дорогу читал. А говорил очень мало и все какими-то мудреными
фразами. Например, вместо "хочу есть" он говорил "я проголодался", а вместо
"хочу спать" - "меня что-то клонит ко сну".

Я быстро собрал свои вещички в маленький чемодан, который у нас дома
называли "командировочным", потому что папа всегда ездил с ним в
командировки. Мы с Андреем Никитичем вышли в коридор. И тут я, помню,
тяжело вздохнул. И вагон наш, сбавляя скорость, тоже тяжело вздохнул,
словно ему не хотелось отпускать меня.

Я вообще заметил, что в поезде как-то часто меняется настроение. Вот,
например, в первые часы пути мне все казалось очень интересным, просто
необычайным: и стук колес где-то совсем близко, прямо под ногами; и
настольная лампа, похожая на перевернутое ведерко; и лес за окном, то
подбегающий к самому поезду, то убегающий от него... Но уже очень скоро
меня стало разбирать любопытство: а какой из себя этот самый Белогорск? А
как я там жить буду? И уже хотелось, чтобы поскорее замолчали колеса и
поскорее я добрался до дедушки. А вот сейчас мне стало грустно... Я успел
привыкнуть ко всему в вагоне, особенно к Андрею Никитичу, и очень не хотел
с ним расставаться.

* * *

Послушные паровозному гудку, тронулись и поплыли вагоны. Андрей Никитич
стоял у окна и махал фуражкой. Он махал мне одному. Я это знал. Знала это и
Ангелина Семеновна, поэтому она демонстративно повернулась к поезду спиной
и стала рыться в своем синем мешочке, похожем на те мешки, в которых
девчонки сдают галоши в раздевалку, только чуть поменьше. Ангелина
Семеновна прятала этот мешочек под кофтой.

Сперва она вытащила какую-то большую бумажку, сделала испуганное лицо и
спрятала деньги обратно. Потом вынула бумажку поменьше и снова испугалась.
Наконец вытянула совсем маленькую и стала размахивать этой бумажкой с таким
видом, будто клад в руке держала. Скоро к ней подъехала телега. Возчик,
небритый дяденька с папироской за ухом, оглядывался по сторонам так, словно
украл что-нибудь. И лошаденка тоже испуганно косила своими большими
лиловыми глазами.

- Только поскорше, гражданочка, - сказал возчик. - Поскорше, пожалста.

Казалось, он так торопится, что нарочно сокращает и коверкает слова. И еще
мне показалось, что все слова, которые он произносил, состояли из одной
только буквы "о".

Ангелина Семеновна "поскорше" никак не могла. Она очень долго устраивалась
в телеге. Сперва размещала вещи так, чтобы ничего не упало, не разбилось и
не запачкалось. Потом долго усаживала Веника - так, чтобы его не очень
растрясло и чтобы ноги в колесо не попали.

Усевшись сзади, она догадалась наконец спросить, к кому я приехал. А
услышав, что я приехал к дедушке и что дедушка мой доктор, она снова
соскочила на землю, за что возчик обозвал ее "несознательной гражданочкой".

- У тебя здесь дедушка? - воскликнула Ангелина Семеновна. - Так это же
чудесно! Садись к нам! Поедем вместе. Может быть, у него комната для нас
найдется, а? И Веник будет под наблюдением - он ведь такой болезненный
мальчик. Будем жить одной семьей!

Я вовсе не собирался жить с Ангелиной Семеновной "одной семьей" и поэтому
сказал, что у дедушки всего одна и очень маленькая комнатка, хотя на самом
деле понятия не имел, какая у него квартира. Ангелина Семеновна залезла
обратно в телегу, возчик хлестнул свою лошаденку - заскрипели колеса, и
ноги Ангелины Семеновны заколотились о деревянную грядку телеги.

Я огляделся по сторонам. За станцией и по обе стороны от нее была
глубокая-глубокая, вся в солнечных окнах, березовая роща. Воздух был
какой-то особенный - свежий, будто только что пролился на землю шумный и
светлый летний дождь. Возле реки всегда бывает такой воздух. Но самой реки
не было видно: она пряталась за рощей.

От всей этой красоты я так расчувствовался, что даже забыл придерживать
пальцем крышку своего "командировочного" чемодана, как наказывала мне мама.
Чемодан раскрылся - и что-то глухо шлепнулось на траву. Я нагнулся и
увидел, что это книжка, а вернее сказать - учебник. Да, учебник русского
языка, грамматика. Я вспомнил про то самое, "самое главное", о чем кричала
с перрона мама, - воздух сразу перестал казаться мне каким-то особенным, да
и березы выглядели не лучше подмосковных.

Я мрачно опустил чемодан на траву и положил учебник обратно. Потом достал
нарисованный мамой план пути, развернул его. Развернул - и вдруг
почувствовал, что лицу моему нестерпимо жарко, хоть утренние лучи еще
только светили, но почти не грели. В левом углу листа моей рукой большими
печатными буквами было выведено: "МОРШРУТ ПУТИ. КАК ИДТИ К ДЕДУШКИ". Чей-то
решительный красный карандаш перечеркнул букву "о" в слове "моршрут", букву
"и" в слове "дедушки" и написал сверху жирные "а" и "е". А чуть пониже
стояла красная двойка, с какой-то очень ехидной закорючкой на конце.

Кто это сделал? Я сразу понял кто. И мне стало еще жарче. Но почему же он
так приветливо махал мне из окна фуражкой? Почему? Догнать поезд я уже не
мог. Да и не догонять нужно было поезд, а бежать от него в другую сторону,
чтобы не встретиться с Андреем Никитичем.

Я СТАНОВЛЮСЬ ШУРОЙ