л,
я знаю, кому они копия.
В их песнях
          поповская служба жива,
они -
     зарифмованный опиум.
Для вас
       вопрос поэзии -
                       нов,
но эти,
      видите,
            молятся.
Задача их -
            выделка дьяконов
из лучших комсомольцев.
Скрывает
         ученейший их богослов
в туман вдохновения радугу слов,
как чаши
        скрывают
                церковные.
А я
   раскрываю
             мое ремесло,
как радость,
           мастером кованную.
И я,
    вскипя
          с позора с того,
ругнулся
        и плюнул, уйдя.
Но  ругань моя -
                не озорство,
а долг,
      товарищ судья.-
Я сел,
      разбивши
               доводы глиняные.
И вот
     объявляется приговор,
так сказать,
           от самого Калинина,
от самого
         товарища Рыкова.
Судьей,
        расцветшим розой в саду,
объявлено
         тоном парадным:
-  Маяковского
               по суду
считать
       безусловно оправданным!
1927



ЗА ЧТО БОРОЛИСЬ?

Слух идет
         бессмысленен и гадок,
трется в уши
            и сердце ежит.
Говорят,
        что воли упадок
у нашей
       у молодежи.
Говорят,
что иной братишка,
заработавший орден,
                  ныне
про вкусноты забывший ротишко
под витриной
            кривит в унынье.
Что голодным вам
                на зависть
окна лавок в бутылочном тыне,
и едят нэпачи и завы
в декабре
         арбузы и дыни.
Слух идет
         о грозном сраме,
что лишь радость
               развоскресенена,
комсомольцы
            лейб-гусарами
пьют
     да ноют под стих Есенина.
И доносится до нас
сквозь губы искривленную прорезь:
"Революция  не удалась...
За что боролись?.."
И свои 18 лет
под наган подставят -
                     и нет,
или горло
         впетлят в коски.
И горюю я,
          как поэт,
и ругаюсь,
          как Маяковский.
Я тебе
      не стихи ору,
рифмы в этих делах
                  ни при чем;
дай
   как другу
            пару рук
положить
        на твое плечо.
Знал и я,
         что значит "не есть",
по бульварам валялся когда,-
понял я,
        что великая честь
за слова свои
             голодать.
Из-под локона,
              кепкой завитого,
вскинь глаза,
            не грусти и не злись.
Разве есть
          чему завидовать,
если видишь вот эту слизь?
Будто рыбы на берегу -
с прежним плаваньем
                   трудно расстаться им.
То царев горшок берегут,
то
  обломанный  шкаф с инкрустациями.
Вы -  владыки
             их душ и тела,
с вашей воли
            встречают восход.
Это -
      очень плевое дело,
если б
      революция  захотела
со счетов особых отделов
эту мелочь
          списать в расход.
Но, рядясь
          в любезность наносную,
мы -
     взамен забытой Чеки
кормим дыней и ананасною,
ихних жен
         одеваем в чулки.
И  они
      за все за это,
что чулки,
         что плачено дорого,
строят нам
          дома и клозеты
и бойцов
        обучают торгу.
Что ж,
      без этого и нельзя!
Сменим их,
          гранит догрызя.
Или
    наша воля обломалась
о сегодняшнюю
              деловую малость?
Нас

    дело
       должно
             пронизать насквозь,
скуленье на мелочность
                    высмей.
Сейчас
       коммуне
              ценен гвоздь,
как тезисы о коммунизме.
Над  пивом
          нашим юношам  ли
склонять
        свои мысли ракитовые?
Нам
    пить
        в грядущем
                  все соки земли,
как чашу
        мир запрокидывая.
1927



ДАЕШЬ ИЗЯЧНУЮ ЖИЗНЬ

Даже
     мерин сивый
желает
      жизни изящной
                    и красивой.
Вертит
      игриво
хвостом и гривой.
Вертит всегда,
            но особо пылко -
если
    навстречу
             особа-кобылка.
Еще грациозней,
               еще капризней
стремится человечество
                     к изящной жизни.
У каждого класса
               свое понятье,
особые обычаи,
             особое платье.
Рабочей рукою
             старое выжми -
посыплются фраки,
                 польются фижмы.
Царь
     безмятежно
               в могилке спит...
Сбит Милюков,
             Керенский сбит...
Но в быту
         походкой рачьей
пятятся многие
             к жизни  фрачьей.
Отверзаю
         поэтические уста,
чтоб описать
            такого хлюста.
Запонки и пуговицы
                   и спереди и сзади.
Теряются
         и отрываются
                    раз десять на день.
В моде
      в каждой
              так положено,
что нельзя без пуговицы,
                      а без головы можно.
Чтоб было
         оправдание
                   для стольких запонок,
в крахмалы
          туловище
                  сплошь заляпано.
На голове
         прилизанные волоса,
посредине
         пробрита
                лысая полоса.
Ноги
    давит
         узкий хром.
В  день
      обмозолишься
                  и станешь хром.
На всех мизинцах
                аршинные ногти.
Обломаются -
             работу не трогайте!
Для сморкания -
                пальчики,
для виду -
          платочек.
Торчит
       из карманчика
кружевной уголочек.
Толку не добьешься,
                  что ни спроси -
одни "пардоны",
               одни "мерси".
Чтоб не было
            ям
               на хилых грудях,
ходит,
      в петлицу
              хризантемы вкрутя,
Изящные  улыбки
                настолько тонки,
чтоб только
          виднелись
                   золотые коронки.
Косится на косицы -
                   стрельнуть за кем? -
и пошлость
           про ландыш
                     на слюнявом языке.
А
  в очереди
          венерической клиники
читает
      усердно
             "Мощи"  Калинникова.
Таким образом
             день оттрудись,
разденет фигуру,
                не мытую отродясь,
Зевнет
      и спит,
излюблен, испит.
От  хлама
        в комнате
                 теснен, чем в каюте.
И это называется;
                -  Живем-с в уюте!
Лозунг:
       -  В ногах у старья не ползай! -
Готов
      ежедневно
               твердить раз сто:
изящество -
           это стопроцентная польза,
удобство одежд
              и жилья простор.

1927



ВМЕСТО ОДЫ
 
            
Мне б хотелось
             вас
                воспеть
                       во вдохновенной оде,
только ода
          что-то не выходит.
Скольким идеалам
смерть на кухне
              и под одеялом!
Моя знакомая -
               женщина как женщина,
оглохшая
        от примусов пыхтения
                            и ухания,
баба советская,
              в загсе венчанная,
самая передовая
              на общей кухне.
Хранит она
          в складах лучших дат
замужество

          с парнем среднего ростца;
еще не партиец,
              но уже кандидат,
самый  красивый
              из местных письмоносцев.
Баба сердитая,
             видно сразу,
потому что сожитель ейный
огромный синяк
              в дополнение к глазу
приставил,
          придя из питейной.
И шипит она,
            выгнав мужа вон:
- Я
     ему
        покажу советский закон!
Вымою только
            последнюю из посуд -
и прямо в милицию,
                 прямо в суд...-
Домыла.
       Перед взятием
                    последнего рубежа
звонок
      по кухне
              рассыпался, дребезжа.
Открыла.
         Расцвели миллионы почек,
высохла
       по-весеннему
                  слезная лужа...
- Его почерк!
Письмо от мужа.-
Письмо  раскаленное -
                     не пишет,
                             а пышет.
"Вы  моя душка,
               и ангел
                     вы.
Простите великодушно!
                     Я буду тише
воды
     и ниже травы".
Рассиялся глаз,
               оплывший набок.
Слово ласковое -
                  мастер
                       дивных див.
И  опять
         за примусами баба,
все поняв
          и все простив.
А  уже
       циркуля письмоносца
за новой юбкой
              по улицам носятся;
раскручивая язык
                 витиеватой лентой,
шепчет
       какой-то
               охаживаемой Вере:

- Я за положительность
                       и против инцидентов,
которые
       вредят
             служебной карьере.-

Неделя покоя,
            но больше
                     никак
не прожить
           без мата и синяка.

Неделя -
         и снова счастья нету,
задрались,
          едва в пивнушке побыли...

Вот оно -
          семейное
                  "перпетуум
 мобиле".

И  вновь
        разговоры,
                 и суд, и "треть"
на много часов
             и недель,
и нет решимости
               пересмотреть
семейственную канитель.
Я
  напыщенным  словам
                    всегдашний враг,
и, не растекаясь одами
                    к Восьмому марта,
я хочу,
       чтоб кончилась
                    такая помесь драк,
пьянства,
         лжи,
             романтики
                      и мата.

1927



ЛУЧШИЙ СТИХ

Аудитория
          сыплет
                вопросы колючие,
старается озадачить
                 в записочном рвении.
- Товарищ  Маяковский,
                       прочтите
                               лучшее
ваше
    стихотворение. -
Какому
       стиху
            отдать честь?
Думаю,
       упершись в стол.
Может  быть,
            это им прочесть,
а может,
        прочесть то?
Пока
     перетряхиваю
                 стихотворную старь
и  нем
      ждет
          зал,
газеты
       "Северный рабочий"
                         секретарь
тихо
     мне
        сказал...
И  гаркнул я,
            сбившись
                     с поэтического тона,
громче
       иерихонских хайл:
- Товарищи!
            Рабочими
                     и войсками Кантона
взят
     Шанхай! -
Как  будто
          жесть
               в ладонях мнут,
оваций сила
           росла и росла.
Пять,
     десять,
           пятнадцать минут
рукоплескал Ярославль.
Казалось,
         буря
             версты крыла,
в ответ
       на  все
             чемберленьи ноты
катилась в Китай,-
                  и стальные рыла
отворачивали
             от Шанхая
                      дредноуты.
Не  приравняю
             всю
                 поэтическую слякоть,
любую
       из лучших поэтических слав,
не  приравняю
             к простому
                      газетному факту,
если
     так
       ему
           рукоплещет Ярославль.
О,  есть ли
         привязанность
                      большей силищи,
чем солидарность,
                 прессующая
                            рабочий улей?!
Рукоплещи, ярославец,
                    маслобой и текстильщик,
незнаемым
          и родным
                  китайским кули!

1927



"ЛЕНИН С НАМИ!"

Бывают события:
              случатся раз,
из сердца
         высекут фразу.
И годы
      не выдумать
                лучших фраз,

чем  сказанная
             сразу.
Таков
      и в Питер
               ленинский въезд
на башне
        броневика.
С тех пор
         слова
              и восторг мой
                          не ест
ни день,
        ни год,
               ни века.
Все так же
          вскипают
                  от этой даты
души
     фабрик и хат.
И я
   привожу вам
              просто цитаты
из сердца
          и из стиха.
Февральское пламя
                  померкло быстро,
в речах
        утопили
               радость февральскую,
Десять
        министров-капиталистов
уже
     на буржуев
              смотрят с ласкою.
Купался
        Керенский
                 в своей победе,
задав
     революции
               адвокатский тон.
Но вот
       пошло по  заводу:
                        - Едет!

Едет!
     - Кто едет?
                - Он!
"И в город,
          уже
             заплывающий  салом,
вдруг оттуда,
            из-за Невы,
с Финляндского вокзала
по Выборгской
              загрохотал броневик",
Была
     простая
            машина  эта,
как многие,
           шла над Невою.
Прошла,
        а нынче
               по целому свету
дыханье ее
          броневое.
"И  снова
        ветер,
             свежий и крепкий,
валы
     революции
               поднял в пене.
Литейный
          залили
                блузы и кепки.
- Ленин с нами!
                Да здравствует Ленин!"
И с этих дней
            везде
                 и во всем
имя Ленина
           с нами.
Мы
    будем нести,
               несли
                    и несем -
его,
    Ильичево, знамя.
"- Товарищи! -
               и над головою
                            первых сотен
вперед
       ведущую
               руку выставил.
- Сбросим
         эсдечества
                   обветшавшие лохмотья!
Долой
     власть
           соглашателей и капиталистов!"
Тогда
     рабочий,
             впервые спрошенный,
еще нестройно
              отвечал:
                      - Готов!-
А сегодня
           буржуй
                 распластан, сброшенный,
и нашей власти -
                 десять годов.
"- Мы -
         голос
              воли низа,
рабочего низа
              всего света.
Да  здравствует
                партия,
                      строящая коммунизм!
Да здравствует
              восстание
                      за власть Советов!"
Слова эти
         слушали
                пушки  мордастые,
и щерился
         белый,
               штыками блестя.
А нынче
       Советы и партия
                      здравствуют
в союзе
       с сотней миллионов крестьян.
"Впервые
        перед толпой обалделой,
здесь же,
        перед тобою,
                   близ -
встало,
       как простое
                делаемое дело,
недосягаемое слово
                 - "социализм".
А нынче
       в упряжку
                взяты частники.
Коопов
       стосортных
                сети вьем,
показываем
          ежедневно
                    в новом участке
социализм
         живьем.
"Здесь же,
          из-за заводов гудящих,
сияя горизонтом
               во весь свод,
встала
      завтрашняя
                коммуна трудящихся -
без буржуев,
            без пролетариев,
                            без рабов и господ".
Коммуна -
           еще
              не дело дней,
и мы
      еще
         в окружении врагов,
но мы
      прошли
             по дороге к ней
десять
      самых трудных шагов.

1927



ВЕСНА

   
В газетах
         пишут
              какие-то дяди,
что начал
         любовно
                постукивать дятел.
Скоро
     вид Москвы
               скопируют с Ниццы,
цветы создадут
             по весенним велениям.
Пишут,
      что уже
             синицы
оглядывают гнезда
                 с любовным вожделением,
Газеты пишут:
             дни горячей,
налетели
        отряды
              передовых грачей.
И  замечает
          естествоиспытательское око,
что в березах
            какая-то
                   циркуляция соков.
А по-моему -
             дело мрачное:
начинается
          горячка дачная.
Плюнь,
      если рассказывает
                       какой-нибудь шут,
как дачные вечера
                милы,
                     тихи.
Опишу
хотя б,
      как на даче
                выделываю  стихи.
Не  растрачивая энергию
                      средь ерундовых трат,
решаю твердо
             писать с утра.
Но две девицы,
             и тощи
                    и рябы,
заставили идти
              искать грибы.
Хожу  в лесу-с,
на каждой колючке
                 распинаюсь, как Иисус.
Устав до того,
             что не ступишь на ноги,
принес сыроежку
               и две поганки.
Принесши трофей,
еле отделываюсь
               от упомянутых фей.
С бумажкой
           лежу на траве я,
и строфы
         спускаются,
                  рифмами  вея.
Только
      над рифмами стал сопеть,
                               и -
меня переезжает
              кто-то
                    на велосипеде.
С балкона,
          куда уселся, мыча,
сбежал
      вовнутрь
              от футбольного мяча.
Полторы строки намарал -
и пошел
       ловить комара.
Опрокинув чернильницу,
                      задув свечу,
подымаюсь,
          прыгаю,
                 чуть не лечу.
Поймал,
       и при свете
                 мерцающих  планет
рассматриваю -
              хвост малярийный
                                или нет?
Уселся,
      но слово
              замерло в горле.
На кухне крик:
              - Самовар сперли! -
Адамом,
       во всей первородной красе,
бегу
    за жуликами
               по василькам и росе.
Отступаю
         от пары
                бродячих дворняжек,
заинтересованных
                видом
                      юных ляжек.
Сел
   в меланхолии.
В голову
        ни строчки
                 не лезет более.
Два,
Ложусь в идиллии.
К трем часам -
              уснул едва,
а четверть четвертого
                   уже разбудили.
На луже,
        зажатой
               берегам в бока,
орет
    целуемая
            лодочникова дочка...
"Славное море -
               свяшенный  Байкал,
Славный корабль -
                  омулевая бочка".

1927



ОСТОРОЖНЫЙ МАРШ

 
Гляди,товарищ, в оба!
Вовсю раскрой глаза!
Британцы
        твердолобые
республике грозят.
Не будь,
       товарищ,
слепым
      и глухим!
Держи,
     товарищ,
порох
     сухим!
Стучат в бюро Аркосовы,
со всех сторон насев:
как ломом,
         лбом кокосовым
ломают мирный сейф.
С такими,
         товарищ,
не сваришь
         ухи.
Держи,
      товарищ,
порох
     сухим!
Знакомы эти хари нам,
не нов для них подлог:
подпишут
        под Бухарина
любой бумажки клок.
Не жаль им,
           товарищи,
бумажной
        трухи.
Держите,

        товарищи,
порох
     сухим!
За барыней,
            за Англией
и шавок лай летит,-
уже
   у новых Врангелей
взыгрался аппетит.
Следи,
       товарищ,
за лаем
       лихим.
Держи,
       товарищ,
порох
      сухим!
Мы  строим,
            жнем
                 и сеем.
Наш  лозунг:
             "Мир  и гладь".
Но мы
      себя
           сумеем
винтовкой отстоять.
Нас тянут,
         товарищ,
к войне
       от сохи.
Держи,
       товарищ,
порох
     сухим!

1927



ВЕНЕРА МИЛОССКАЯ
   И ВЯЧЕСЛАВ ПОЛОНСКИЙ

Сегодня я,
          поэт,
              боец за будущее,
оделся, как дурак.
                 В одной руке -
венок
     огромный
              из огромных незабудищей,
в другой -
          из чайных -
                      розовый букет.
Иду
    сквозь моторно-бензннную мглу
в Лувр.
Складку
        на брюке
                 выправил нервно;
не помню,
         платил ли я за билет;
и вот
      зала,

          и в ней
                Венерино
дезабилье.
Первое  смущенье.
                 Рассеялось когда,
я говорю:
        - Мадам!
По доброй воле,
               несмотря на блеск,
сюда
    ни в жизнь не навострил бы лыж.
Но я
    поэт СССР -
                 ноблес
оближ! (*)
У  нас
      в республике
                  не меркнет ваша слава.
Эстеты
       мрут от мраморного лоска.
Короче:
        я -
            от Вячеслава
Полонского.
Носастей грека он.
                  Он в вас души не чает.
Он
   поэлладистей Лициниев и Люциев,
хоть редактирует
                и "Мир",
                         и "Ниву",
                                 и "Печать
и революцию".
Он просит передать,
                   что нет ему житья.
Союз наш
         грубоват для тонкого мужчины.
Он много терпит там