р
   опять
        цветами оброс,
у мира
      весенний вид.
И вновь
       встает
             нерешенный вопрос - 
о женщинах
          и о любви.
Мы любим парад,
              нарядную песню.
Говорим красиво,
               выходя на митинг.
Но часто
        под этим,
                 покрытый плесенью,
старенький-старенький бытик.
Поет на собранье:
                "Вперед, товарищи..."
А дома,
       забыв об арии сольной,
орет на жену,
             что щи не в наваре
и что
     огурцы
           плоховато просолены.
Живет с другой - 
               киоск в ширину,
бельем - 
       шантанная дива.
Но тонким чулком
                попрекает жену:
- Компрометируешь
                 пред коллективом.- 
То лезут к любой,
                 была бы с ногами.
Пять баб
        переменит
                 в течение суток.
У нас, мол,
           свобода,
                   а не моногамия.
Долой мещанство
               и предрассудок!
С цветка на цветок
                  молодым стрекозлом
порхает,
        летает
              и мечется.
Одноему
       в мире
             кажется злом - 
это
   алиментщица.
Он рад умереть,
экономя треть,
три года
        судиться рад:
и я, мол, не я,
и она не моя,
и я вообще
          кастрат.
А любят,
       так будь
               монашенкой верной - 
тиранит
       ревностью
                всякий пустяк
и мерит
       любовь
             на калибр револьверный,
неверной
        в затылок
                 пулю пустя.
Четвертый - 
          герой десятка сражений,
а так,
      что любо-дорого,
бежит
     в перепуге
               от туфли жениной,
простой туфли Мосторга.
А другой
        стрелу любви
                    иначе метит,
путает
     - ребенок этакий - 
уловленье
         любимой
                в романические сети
с повышеньем
            подчиненной по тарифной
                                   сетке...
По женской линии
тоже вам не райские скинии.
Простенького паренька
подцепила
         барынька.
Он работать,
           а ее
               не удержать никак - 
бегает за клёшем
                каждого бульварника.
Что ж,
      сиди
          и в плаче
                   Нилом нилься.
Ишь!- 
     Жених!
- Для кого ж я, милые, женился?
Для себя - 
         или для них?- 
У родителей
           и дети этакого сорта:
- Что родители?
               И мы
                   не хуже, мол!- 
Занимаются
          любовью в виде спорта,
не успев
        вписаться в комсомол.
И дальше,
         к деревне,
                   быт без движеньица - 
живут, как и раньше,
                    из года в год.
Вот так же
          замуж выходят
                       и женятся,
как покупают
            рабочий скот.
Если будет
          длиться так
                     за годом годик,
то,
  скажу вам прямо,
не сумеет
         разобрать
                  и брачный кодекс,
где отец и дочь,
                который сын и мама.
Я не за семью.
              В огне
                    и в дыме синем
выгори
      и этого старья кусок,
где шипели
          матери-гусыни
и детей
       стерег
             - отец-гусак!
Нет.
    Но мы живем коммуной
                        плотно,
в общежитиях
            грязнеет кожа тел.
Надо
    голос
         подымать за чистоплотность
отношений наших
               и любовных дел.
Не отвиливай - 
             мол, я не венчан.
Нас
   не поп скрепляет тарабарящий.
Надо
    обвязать
            и жизнь мужчин и женщин
словом,
       нас объединяющим:
                        "Товарищи".

1926




ПОСЛАНИЕ ПРОЛЕТАРСКИМ ПОЭТАМ 

Товарищи,
        позвольте
                 без позы,
                         без маски - 
как старший товарищ,
                    неглупый и чуткий,
поразговариваю с вами,
                     товарищ Безыменский,
товарищ Светлов,
                товарищ Уткин.
Мы спорим,
         аж глотки просят лужения,
мы
  задыхаемся
            от эстрадных побед,
а у меня к вам, товарищи,
                        деловое предложение:
давайте
       устроим
              веселый обед!
Расстелим внизу
               комплименты ковровые,
если зуб на кого - 
                 отпилим зуб;
розданные
         Луначарским
                    венки лавровые - 
сложим
      в общий
             товарищеский суп.
Решим,
      что все
             по-своему правы.
Каждый поет
           по своему
                    голоску!
Разрежем
        общую курицу славы
и каждому
         выдадим
                по равному куску.
Бросим
      друг другу
                шпильки подсовывать,
разведем
        изысканный
                  словесный ажур.
А когда мне
           товарищи
                   предоставят слово - 
я это слово возьму
                  и скажу:
- Я кажусь вам
              академиком
                        с большим задом,
один, мол, я
            жрец
                поэзий непролазных.
А мне
     в действительности
                       единственное надо - 
чтоб больше поэтов
                  хороших
                         и разных.
Многие
      пользуются
                напостовской тряскою,
с тем
     чтоб себя
              обозвать получше.
- Мы, мол, единственные,
                        мы пролетарские...- 
А я, по-вашему, что - 
                    валютчик?
Я
 по существу
            мастеровой, братцы,
не люблю я
          этой
              философии нудовой.
Засучу рукавчики:
                 работать?
                          драться?
Сделай одолжение,
                 а ну, давай!
Есть
    перед нами
              огромная работа - 
каждому человеку
                нужное стихачество.
Давайте работать
                до седьмого пота
над поднятием количества,
                        над улучшением качества,
Я меряю
       по коммуне
                 стихов сорта,
в коммуну
         душа
             потому влюблена,
что коммуна,
            по-моему,
                     огромная высота,
что коммуна,
            по-моему,
                     глубочайшая глубина.
А в поэзии
          нет
             ни друзей,
                       ни родных,
по протекции
            не свяжешь
                      рифм лычки.
Оставим
       распределение
                    орденов и наградных,
бросим, товарищи,
                 наклеивать ярлычки.
Не хочу
       похвастать
                 мыслью новенькой,
но по-моему - 
            утверждаю без авторской спеси - 
коммуна - 
        это место,
                  где исчезнут чиновники
и где будет
           много
                стихов и песен.
Стоит
     изумиться
              рифмочек парой нам - 
мы
  почитаем поэтика гением.
Одного
      называют
              красным Байроном,
другого - 
        самым красным Гейнем.
Одного боюсь - 
             за вас и сам,- 
чтоб не обмелели
                наши души,
чтоб мы
       не возвели
                 в коммунистический сан
плоскость раешников
                   и ерунду частушек.
Мы духом одно,
              понимаете сами:
по линии сердца
               нет раздела.
Если
    вы не за нас,
                а мы
                    не с вами,
то черта ль
           нам
              остается делать?
А если я
        вас
           когда-нибудь крою
и на вас
        замахивается
                    перо-рука,
то я, как говорится,
                   добыл это кровью,
я
 больше вашего
              рифмы строгал.
Товарищи,
         бросим
               замашки торгашьи
- моя, мол, поэзия - 
                    мой лабаз!- 
всё, что я сделал,
                  все это ваше - 
рифмы,
      темы,
           дикция,
                  бас!
Что может быть
              капризней славы
                             и пепельней?
В гроб,что ли,
              брать,
                    когда умру?
Наплевать мне, товарищи,
                        в высшей степени
на деньги,
          на славу
                  и на прочую муру!
Чем нам
       делить
             поэтическую власть,
сгрудим
       нежность слов
                    и слова-бичи,
и давайте
         без завистей
                     и без фамилий
                                  класть
в коммунову стройку
                   слова-кирпичи.
Давайте,
        товарищи,
                 шагать в ногу.
Нам не надо
           брюзжащего
                     лысого парика!
А ругаться захочется - 
                      врагов много
по другую сторону
                 красных баррикад.

1926



ФАБРИКА БЮРОКРАТОВ 


Его прислали
            для проведенья режима.
Средних способностей.
                    Средних лет.
В мыслях - планы.
                В сердце - решимость.
В кармане - перо
                и партбилет.
Ходит,
     распоряжается энергичным жестом.
Видно - 
       занимается новая эра!
Сам совался в каждое место,
всех переглядел - 
                от зава до курьера.
Внимательный
           к самым мельчайшим крохам,
вздувает
        сердечный пыл...
Но бьются
         слова,
              как об стену горохом,
об - 
    канцелярские лбы.
А что канцелярии?
                Внимает, мошенница!
Горите
      хоть солнца ярче,- 
она
   уложит
         весь пыл в отношеньица,
в анкетку
         и в циркулярчик.
Бумажку
       встречать
                с отвращением нужно.
А лишь
      увлечешься ею, - 
то через день
             голова заталмужена
в бумажную ахинею.
Перепишут все
             и, канителью исходящей нитясь,
на доклады
          с папками идут:
- Подпишитесь тут!
                  Да тут вот подмахнитесь!..
И вот тут, пожалуйста!..
                       И тут!..
                              И тут!..- 
Пыл
   в чернила уплыл
                  без следа.
Пред
    в бумагу
            всосался, как клещ...
Среда  - 
это
   паршивая вещь!!
Глядел,
       лицом
            белее мела,
сквозь канцелярский мрак.
Катился пот,
           перо скрипело,
рука свелась
            и вновь корпела,- 
но без конца
            громадой белой
росла
     гора бумаг.
Что угодно
          подписью подляпает,
и не разберясь:
               куда,
                   зачем,
                         кого?
Собственную
           тетушку
                  назначит римской папою.
Сам себе
        подпишет
                смертный приговор.
Совести
       партийной
                слабенькие писки
заглушает
         с днями
                исходящий груз.
Раскусил чиновник
                 пафос переписки,
облизнулся,
           въелся
                 и - вошел во вкус.
Где решимость?
              планы?
                    и молодчество?
Собирает канцелярию,
                    загривок мыля ей.
- Разузнать
           немедля
                  имя - отчество!
Как
   такому
         посылать конверт
                         с одной фамилией??!- 
И опять
       несется
              мелким лайцем:
- Это так-то службу мы несем?!
Написали просто
               "прилагается"
и забыли написать
                 "при сем"!- 
В течение дня
страну наводня
потопом
       ненужной бумажности,
в машину
        живот
уложит - 
        и вот
на дачу
       стремится в важности.
Пользы от него,
              что молока от черта,
что от пшенной каши - 
                    золотой руды.
Лишь растут
           подвалами
                    отчеты,
вознося
       чернильные пуды.
Рой чиновников
              с недели на день
аннулирует
          октябрьский гром и лом,
и у многих
          даже
              проступают сзади
пуговицы
        дофевральские
                     с орлом.
Поэт
    всегда
          и добр и галантен,
делиться выводом рад.
Во-первых:
          из каждого
                    при известном таланте
может получиться
                бюрократ.
Вывод второй
            (из фельетонной водицы
вытекал не раз
              и не сто):
коммунист не птица,
                  и незачем обзаводиться
ему
   бумажным хвостом.
Третий:
       поднять бы его за загривок
от бумажек,
           разостланных низом,


чтоб бумажки,
             подписанные
                        прямо и криво,
не заслоняли
            ему
               коммунизм.
1926



ТОВАРИЩУ НЕТТЕ 
 
      пароходу и человеку

Я недаром вздрогнул.
                    Не загробный вздор.
В порт,
       горящий,
               как расплавленное лето,
разворачивался
              и входил
                      товарищ "Теодор
Нетте".
Это - он.
         Я узнаю его.
В блюдечках - очках спасательных кругов.
- Здравствуй, Нетте!
                    Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
                   канатов
                          и крюков.
Подойди сюда!
             Тебе не мелко?
От Батума,
          чай, котлами покипел...
Помнишь, Нетте,- 
                в бытность человеком
ты пивал чаи
            со мною в дипкупе?
Медлил ты.
          Захрапывали сони.
Глаз
    кося
        в печати сургуча,
напролет
        болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
               стихи уча.
Засыпал к утру.
               Курок
                    аж палец свел...
Суньтеся - 
          кому охота!
Думал ли,
         что через год всего
встречусь я
           с тобою - 
                     с пароходом.
За кормой лунища.
                 Ну и здорово!
Залегла,
        просторы надвое порвав.
Будто навек
           за собой
                   из битвы коридоровой
тянешь след героя,
                  светел и кровав.
В коммунизм из книжки
                     верят средне.
"Мало ли,
         что можно
                  в книжке намолоть!"
А такое - 
         оживит внезапно "бредни"
и покажет
         коммунизма
                   естество и плоть.
Мы живем,
         зажатые
                железной клятвой.
За нее - 
        на крест,
                 и пулею чешите:
это - 
     чтобы в мире
                 без России,
                            без Латвии,
жить единым
           человечьим общежитьем.
В наших жилах - 
               кровь, а не водица.
Мы идем
       сквозь револьверный лай,
чтобы,
      умирая,
             воплотиться
в пароходы,
           в строчки
                    и в другие долгие дела.

Мне бы жить и жить,
                   сквозь годы мчась.
Но в конце хочу - 
                 других желаний нету - 
встретить я хочу
                мой смертный час
так,
    как встретил смерть
                       товарищ Нетте.


15 июля 1926 г., Ялта 



УЖАСАЮЩАЯ ФАМИЛЬЯРНОСТЬ 


Куда бы
       ты
         ни направил разбег,
и как ни ерзай,
и где ногой ни ступи,- 
есть Марксов проспект,
и улица Розы,
и Луначарского - 
                переулок или тупик.
Где я?
      В Ялте или в Туле?
Я в Москве
          или в Казани?
Разберешься?
           - Черта в стуле!
Не езда, а - наказанье.
Каждый дюйм
           бытия земного
профамилиен
           и разыменован.
В голове
        от имен
               такая каша!
Как общий котел пехотного полка.
Даже пса дворняжку
                  вместо
                        "Полкаша"
зовут:
      "Собака имени Полкан".
"Крем Коллонтай.
                Молодит и холит".
"Гребенки Мейерхольд".
"Мочала
а-ля Качалов".
"Гигиенические подтяжки
имени Семашки".
После этого
           гуди во все моторы,
наизобретай идей мешок,
все равно - 
           про Мейерхольда будут спрашивать:
                                     - "Который?
Это тот, который гребешок?"
Я
 к великим
          не суюсь в почетнейшие лики.
Я солдат
        в шеренге миллиардной.
Но и я
      взываю к вам
                  от всех великих:
- Милые,
        не обращайтесь с ними фамильярно!

1926



КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИВЫЧКИ 


Я
 два месяца
           шатался по природе,
чтоб смотреть цветы
                   и звезд огнишки.
Таковых не видел.
                 Вся природа вроде
телефонной книжки.
Везде - 
       у скал,
              на массивном грузе
Кавказа
       и Крыма скалоликого,
на стенах уборных,
                  на небе,
                          на пузе
лошади Петра Великого,
от пыли дорожной
                до гор,
                       где грозы
гремят,
       грома потрясав,- 
везде
     отрывки стихов и прозы,
фамилии
       и адреса.
"Здесь были Соня и Ваня Хайлов.

Семейство ело и отдыхало".
"Коля и Зина
            соединили души".
Стрела
      и сердце
              в виде груши.
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Комсомолец Петр Парулайтис".
"Мусью  Гога,
парикмахер из Таганрога".
На  кипарисе,
             стоящем века,
весь алфавит:
             а б в г д е ж з к.
А у этого
         от лазанья
                   талант иссяк.
Превыше орлиных зон
просто и мило:
              "Исак
Лебензон".
Особенно
        людей
             винить не будем.
Таким нельзя
            без фамилий и дат!
Всю жизнь канцелярствовали,
                           привыкли люди.
Они
   и на скалу
             глядят, как на мандат.
Такому,
       глядящему
                за чаем
                       с балконца
как солнце
          садится в чаще,
ни восход,
          ни закат,
                   а даже солнце - 
входящее
        и исходящее.
Эх!
   Поставь меня
               часок
                    на место Рыкова,
я б
   к весне
          декрет железный выковал:
"По фамилиям
            на стволах и скалах
узнать
      подписавшихся малых.
Каждому
       в лапки
дать по тряпке.
За спину ведра - 
и марш бодро!
Подписавшимся
             и Колям
                    и Зинам
собственные имена
                 стирать бензином.
А чтоб энергия
              не пропадала даром,
кстати и Ай-Петри
                 почистить скипидаром.
А кто
     до того
            к подписям привык,
что снова
         к скале полез,- 
у этого
       навсегда
               закрывается лик - 
без".
Под декретом подпись
                    и росчерк броский - 
                                Владимир Маяковский.

1926 Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка



ХУЛИГАН 

Республика наша в опасности.
                            В дверь
лезет
     немыслимый зверь.
Морда матовым рыком гулка,
лапы - 
      в кулаках.
Безмозглый,
           и две ноги для ляганий,
вот - портрет хулиганий.
Матроска в полоску,
                  словно леса.
Из этих лесов
             глядят телеса.
Чтоб замаскировать рыло мандрилье,
шерсть
      аккуратно
               сбрил на рыле.
Хлопья пудры
            ("Лебяжьего пуха"!),
бабочка-галстук
               от уха до уха.
Души не имеется.
               (Выдумка бар!)
В груди - 
         пивной
                и водочный пар.
Обутые лодочкой
качает ноги водочкой.
Что ни шаг - 
враг.
- Вдрызг фонарь,
                враги - фонари.
Мне темно,
          так никто не гори.
Враг - дверь,
             враг - дом,
враг - 
      всяк,
           живущий трудом.
Враг - читальня.
                Враг - клуб.
Глупейте все,
             если я глуп!- 
Ремень в ручище,
                и на нем
повисла гиря кистенем.
Взмахнет,
         и гиря вертится,- 
а ну - 
      попробуй встретиться!
По переулочкам - луна.
Идет одна.
          Она юна.
- Хорошенькая!
              (За косу.)
Обкрутимся без загсу!- 
Никто не услышит,
                 напрасно орет
вонючей ладонью зажатый рот.
- Не нас контрапупят - 
                      не наше дело!
Бежим, ребята,
              чтоб нам не влетело!- 
Луна
    в испуге
            за тучу пятится