катерок
              с одного бочка.
Вбежав
      по лесенке хромой,
осматривал
          врач в роговых очках:
"Которые с трахомой?"
Припудрив прыщи
               и наружность вымыв,
с кокетством себя волоча,
первый класс
            дефилировал
                       мимо  
улыбавшегося врача.
Дым
   голубой
          из двустволки ноздрей
колечком
        единым
              свив,
первым
      шел
         в алмазной заре
свиной король -  
               Свифт.
Трубка
      воняет,
             в метр длиной.
Попробуй к такому -  
                   полезь!
Под шелком кальсон,
                   под батистом-лино,
поди,
     разбери болезнь.
"Остров,
        дай
           воздержанья зарок!
Остановить велите!"
Но взял
       капитан
              под козырек
и спущен Свифт -  
                сифилитик.
За первым классом
                 шел второй.
Исследуя
        этот класс,
врач
    удивлялся,
              что ноздри с дырой,-  
лез
   и в ухо
          и в глаз.
Врач смотрел,
             губу своротив,
нос
   под очками
             взморща.
Врач
    троих
         послал в карантин
из
  второклассного сборища.
За вторым
         надвигался
                   третий класс,
черный от негритья.
Врач посмотрел:
               четвертый час,
время коктейлей
               питья.
- Гоните обратно
                трюму в щель!
Больные -  
         видно и так.
Грязный  вид...
               И  вообще -  
оспа не привита.-  
У негра
       виски
            ревмя ревут.
Валяется
        в трюме
               Том.
Назавтра
        Тому
            оспу привьют -  
и Том
     возвратится в дом.
На берегу
         у Тома
               жена.
Волоса
      густые, как нефть.
И кожа ее
         черна и жирна,
как вакса
         "Черный  лев".
Пока
    по работам
              Том болтается,
- у Кубы
        губа не дура -  
жену его
        прогнали с плантаций
за неотработку
              натурой.
Луна
    в океан
           накидала монет,
хоть сбросься,
              вбежав на насыпь!
Недели
      ни хлеба,
               ни мяса нет.
Недели -  
        одни ананасы.
Опять
     пароход
            привинтило винтом.
Следующий -  
           через недели!
Как дождаться
             с голодным ртом?
- Забыл,
        разлюбил,
                забросил Том!
С белой
       рогожу
             делит!-  
Не заработать ей
                и не скрасть.
Везде
     полисмены под зонтиком.
А мистеру Свифту
                последнюю страсть
раздула
       эта экзотика.
Потело
      тело
          под бельецом
от черненького мясца.
Он тыкал
        доллары
               в руку, в лицо,
в голодные месяца.
Схватились -  
            желудок,
                    пустой давно,
и верности тяжеловес.
Она
   решила отчетливо:
                    "No!",-  
и глухо сказала:
                "Yes!" 
Уже
   на дверь
           плечом напирал
подгнивший мистер Свифт.
Его
   и ее
       наверх
             в номера
взвинтил
        услужливый лифт.
Явился
      Том
         через два денька.
Неделю
      спал без просыпа.
И рад был,
          что есть
                  и хлеб,
                        и деньга
и что не будет оспы.
Но день пришел,
               и у кож
                      в темноте
узор непонятный впеплен.
И дети
      у матери в животе
онемевали
         и слепли.
Суставы ломая
             день ото дня,
года календарные вылистаны,
и кто-то
        у тел
             половину отнял
и вытянул руки
              для милостыни.
Внимание
        к негру
               стало особое.
Когда
     собиралась паства,
морали
      наглядное это пособие
показывал
         постный пастор:
"Карает бог
           и его
                и ее
за то,что
         водила гостей!"
И слазило
         черного мяса гнилье
с гнилых
        негритянских костей.
В политику
          этим
              не думал ввязаться я.
А так -  
       срисовал для видика.
Одни говорят -  
              "цивилизация",
другие -  
        "колониальная политика".

1926



ХРИСТОФОР КОЛОМБ 

   Христофор Колумб был Христофор
   Коломб - испанский еврей.
                      Из журналов.
         1

Вижу, как сейчас,
                объедки да бутылки...
В портишке,
           известном
                    лишь кабачком,
Коломб Христофор
                и другие забулдыги
сидят,
      нахлобучив
                шляпы бочком.
Христофора злят,
               пристают к Христофору:
"Что вы за нация?
                 Один Сион!
Любой португалишка
                  даст тебе фору!"
Вконец извели Христофора -  
                          и он
покрыл
      дисканточком
                  щелканье пробок
(задели
       в еврее
              больную струну):
"Что вы лезете:
               Европа да Европа!
Возьму
      и открою другую
                     страну".
Дивятся приятели:
                 "Что с Коломбом?
Вина не пьет,
             не ходит гулять.
Надо смотреть -  
               не вывихнул ум бы.
Всю ночь сидит,
               раздвигает циркуля".

         2

Мертвая хватка в молодом еврее;
думает,
       не ест,
              недосыпает ночей.
Лакеев
      оттягивает
                за фалды ливреи,
лезет
     аж в спальни
                 королей и богачей.
"Кораллами торгуете?!
                     Дешевле редиски.
Сам
   наловит
          каждый мальчуган.
То ли дело
          материк индийский:
не барахло -  
            бирюза,
                   жемчуга!
Дело верное:
            вот вам карта.
Это океан,
          а это -  
                 мы.
Пунктиром путь -  
                и бриллиантов караты
на каждый полтинник,
                    данный взаймы".
Тесно торгашам.
               Томятся непоседы.
Посуху
      и в год
             не обернется караван.
И закапали
          флорины и пезеты
Христофору
          в продырявленный карман.

         3

Идут,
     посвистывая,
                 отчаянные из отчаянных.
Сзади тюрьма.
             Впереди -  
                      ни рубля.
Арабы,
      французы,
               испанцы
                      и датчане
лезли
     по трапам
              Коломбова корабля.
"Кто здесь Коломб?
                  До Индии?
                           В ночку!
(Чего не откроешь,
                  если в пузе орган!)
Выкатывай на палубу
                   белого бочку,
а там
     вези
         хоть к черту на рога!"
Прощанье - что надо.
                   Не отъезд - а помпа:
день
    не просыхали
                капли на усах,
Время
     меряли,
            вперяясь в компас.
Спьяна
      путали штаны и паруса.
Чуть не сшибли
              маяк зажженный.
Палубные
        не держатся на полу,
и вот,
      быть может, отсюда,
                        с Жижона,
на всех парусах
               рванулся Коломб.

         4

Единая мысль мне сегодня люба,
что эти вот волны
                 Коломба лапили,
что в эту же воду
                 с Коломбова лба
стекали
       пота
           усталые капли.
Что это небо
            землей обмеля,
на это вот облако,
                  вставшее с юга,-  
"На мачты, братва!
                  глядите -  
                            земля!"-  
орал
    рассудок теряющий юнга.
И вновь
       океан
            с простора раскосого
вбивал
      в небеса
              громыхающий клин,
а после
       братался
               с волной сарагоссовой.
и вместе
        пучки травы волокли.
Он
  этой же бури слушал лады.
Когда ж
       затихает бури задор,
мерещатся
         в водах
                Коломба следы,
ведущие
       на Сан-Сальвадор.

         5

Вырастают дни
             в бородатые месяцы.
Луны
    мрут
        у мачты на колу.
Надоело океану,
               Атлантический бесится.
Взбешен Христофор,
                  извелся Коломб.
С тысячной волны трехпарусник
                             съехал.
На тысячу первую взбираться
                           надо.
Видели Атлантический?
                     Тут не до смеха!
Команда ярится -  
                устала команда.
Шепчутся:
         "Черту ввязались в попутчики.
Дома плохо?
           И стол и кровать.
Знаем мы
        эти
           жидовские штучки -  
разные
      Америки
             закрывать и открывать!"
За капитаном ходят по пятам.
"Вернись!- говорят,
                   играют мушкой.-  
Какой ты ни есть
                капитан-раскапитан,
а мы тебе тоже
              не фунт с осьмушкой".
Лазит Коломб
            на брамсель с фока,
глаза аж навыкате,
                 исхудал лицом;
пустился вовсю:
               придумал фокус
со знаменитым
             Колумбовым яйцом.
Что яйцо? -  
           игрушка на день.
И день
      не оттянешь
                 у жизни-воровки.
Галдит команда,
               на Коломба глядя:
"Крепка
       петля
            из генуэзской веревки.
Кончай,
       Христофор,
                 собачий век!.."
И кортики
         воздух
               во тьме секут.
"Земля!"-  
         Горизонт в туманной
                            кайме.
Как я вот
         в растущую Мексику
и в розовый
           этот
               песок на заре,
вглазелись.
           Не смеют надеяться:
с кольцом экватора
                  в медной ноздре
вставал
       материк индейцев.

         6

Года прошли.
            В старика
                     шипуна
смельчал Атлантический,
                      гордый смолоду.
С бортов "Мажестиков"
                     любая шпана
плюет
     в твою
           седоусую морду.
Коломб!
       твое пропало наследство!
В вонючих трюмах
                твои потомки
с машинным адом
               в горящем соседстве
лежат,
      под щеку
              подложивши котомки.
А сверху,
        в цветах первоклассных розеток,
катаясь пузом
             от танцев
                      до пьянки,
в уюте читален,
               кино
                   и клозетов
катаются донны,
              сеньоры
                     и янки.
Ты балда, Коломб,-  
                  скажу по чести.
Что касается меня,
                  то я бы
                         лично -  
я б Америку закрыл,
                   слегка почистил,
а потом
       опять открыл -  
                     вторично.

1925



ТРОПИКИ 

(Дорога Вера-Круц - Мехико-сити)

 Смотрю:
        вот это -  
                 тропики.
 Всю жизнь
          вдыхаю наново я.
 А поезд
        прет торопкий
 сквозь пальмы,
               сквозь банановые.
 Их силуэты-веники
 встают рисунком тошненьким:
 не то они - священники,
 не то они - художники.
 Аж сам
       не веришь факту:
 из всей бузы и вара
 встает
       растенье - кактус
 трубой от самовара.
 А птички в этой печке
 красивей всякой меры.
 По смыслу -  
             воробейчики,
 а видом -  
           шантеклеры.
 Но прежде чем
              осмыслил лес
 и бред,
        и жар,
              и день я -  
 и день
       и лес исчез
 без вечера
           и без
                предупреждения.
  Где горизонта борозда?!
  Все линии
           потеряны.
  Скажи,
        которая звезда
  и где
       глаза пантерины?
  Не счел бы
            лучший казначей
  звезды
        тропических ночей,
  настолько
           ночи августа
  звездой набиты
                нагусто.
  Смотрю:
         ни зги, ни тропки.
  Всю жизнь
           вдыхаю наново я.
  А поезд прет
              сквозь тропики,
  сквозь запахи
               банановые.
  
1926



МЕКСИКА 

О, как эта жизнь читалась взасос!
Идешь.
      Наступаешь на ноги.
В руках
       превращается
                   ранец в лассо,
а клячи пролеток -  
                  мустанги.
Взаправду
         игрушечный
                   рос магазин,
ревел
     пароходный гудок.

Сейчас же
         сбегу
              в страну мокасин -  
лишь сбондю
           рубль и бульдог.
А сегодня -  
           это не умора.
Сколько миль воды
                 винтом нарыто,-  
и встает
        живьем
              страна Фениамора
Купера
      и Майн Рида.
Рев сирен,
          кончается вода.
Мы прикручены
             к земле
                    о локоть локоть.
И берет
       набитый "Лефом"
                      чемодан
Монтигомо
         Ястребиный Коготь.
Глаз торопится слезой налиться.
Как? чему я рад? -  
- Ястребиный Коготь!
                    Я ж
                       твой "Бледнолицый
Брат".
Где товарищи?
             чего таишься?
Помнишь,
        из-за клумбы
стрелами
        отравленными
                    в Кутаисе
били
    мы
       по кораблям Колумба?-  
Цедит
     злобно
           Коготь Ястребиный,
медленно,
         как треснувшая крынка:
- Нету краснокожих - истребили
гачупины с гринго.
Ну, а тех из нас,
                 которых
                        пульки
пощадили,
         просвистевши мимо,
кабаками
        кактусовой "пульке"
добивает
        по 12-ти сантимов.
Заменила
        чемоданов куча
стрелы,
       от которых
                 никуда не деться...-  
Огрызнулся
          и пошел,
                  сомбреро нахлобуча
вместо радуги
             из перьев
                      птицы Кетцаль.
Года и столетья!
                Как ни косите
склоненные головы дней,-  
корявые камни
             Мехико-сити
прошедшее вышепчут мне.
Это
   было
       так давно,
                 как будто не было.
Бабушки столетних попугаев
                          не запомнят.
Здесь
     из зыби озера
                  вставал Пуабло,
дом-коммуна
           в десять тысяч комнат.
И золото
        между озерных зыбей
лежало,
       аж рыть не надо вам.
Чего еще,
        живи,
             бронзовей,
вторая сестра Элладова!
Но очень надо
             за морем
                     белым,
чего индейцу не надо.
Жадна
     у белого
             Изабелла,
жена
    короля Фердинанда.
Тяжек испанских пушек груз.
Сквозь пальмы,
              сквозь кактусы лез
по этой дороге
              из Вера-Круц
генерал
       Эрнандо Кортес.
Пришел.
       Вода студеная
                    хочет
вскипеть кипятком
                 от огня.
Дерутся
       72 ночи
и 72 дня.
Хранят
      краснокожих
                 двумордые идолы.
От пушек
        не видно вреда.
Как мышь на сало,
                 прельстясь на титулы,
своих
     Моктецума предал.
Напрасно,
         разбитых
                 в отряды спаяв,
Гватемок
        в озерной воде
                      мок.
Что
   против пушек
               стреленка твоя!..
Под пытками
           умер Гватемок.
И вот стоим,
            индеец да я,
товарищ
       далекого детства.
Он умер,
        чтоб в бронзе
                     веками стоять
наискосок от полпредства.
Внизу
     громыхает
              столетий орда,
и горько стоять индейцу.
Что братьям его,
               рабам,
                     чехарда
всех этих Хуэрт
               и Диэцов?..
Прошла
      годов трезначная сумма.
Героика
       нынче не тема.
Пивною маркой стал Моктецума,
пивной маркой - Гватемок.
Буржуи
      все
         под одно стригут.
Вконец обесцветили мир мы.
Теперь
      в утешенье земле-старику
лишь две
        конкурентки фирмы.
Ни лиц пожелтелых,
                 ни солнца одеж.
В какую
       огромную лупу,
в какой трущобе
               теперь
                     найдешь
сарапе и Гваделупу?
Что Рига, что Мехико -  
                     родственный жанр.
Латвия
      тропического леса.
Вся разница:
           зонтик в руке у рижан,
а у мексиканцев
               "Смит и Вессон".
Две Латвии
          с двух земных боков -  
различные собой они
лишь тем,
         что в Мексике
                      режут быков
в театре,
         а в Риге -  
                   на бойне.
И совсем как в Риге,
                   около пяти,
проклиная
         мамову опеку,
фордом
      разжигая жениховский аппетит,
кружат дочки
            по Чапультапеку.
А то,
     что тут урожай фуража,
что в пальмы земля разодета,
так это от солнца,-  
                  сиди
                      и рожай
бананы и президентов.
Наверху министры
                в бриллиантовом огне.
Под -  
     народ.
           Голейший зад виднеется.
Без штанов,
          во-первых, потому, что нет,
во-вторых,-  
          не полагается:
                        индейцы.
Обнищало
        моктецумье племя,
                         и стоит оно
там,
    где город
             выбег
                  на окраины прощаться
перед вывеской
              муниципальной:
                           "Без штанов
в Мехико-сити
             вход воспрещается".
Пятьсот
       по Мексике
                 нищих племен,
а сытый
       с одним языком:
одной рукой выжимает в лимон,
одним запирает замком.
Нельзя
      борьбе
            в племена рассекаться.
Нищий с нищими
              рядом!
Несись
      по земле
             из страны мексиканцев,
роднящий крик:
              "Камарада!"
Голод
     мастер людей равнять.
Каждый индеец,
              кто гол.
В грядущем огне
               родня-головня
ацтек,
      метис
           и креол.
Мильон не угробят богатых лопаты.
Страна!
       Поди,
            покори ее!
Встают
      взамен одного Запаты
Гальваны,
         Морено,
                Карио.
Сметай
      с горбов
              толстопузых обузу,
ацтек,
      креол
           и метис!
Скорей
      над мексиканским арбузом,
багровое знамя, взметись!

Мехико-сити, 20 июля, 1925



БОГОМОЛЬНОЕ 

Большевики
          надругались над верой православной.
В храмах-клубах -  
                 словесные бои.
Колокола без языков -  
                    немые словно.
По божьим престолам
                   похабничают воробьи.
Без веры
        и нравственность ищем напрасно.
Чтоб нравственным быть -  
                        кадилами вей.
Вот Мексика, например,
                      потому и нравственна,
что прут
        богомолки
                 к вратам церквей.
Кафедраль -  
          богомольнейший из монашьих институтцев.
Брат "Notre Dame'a"
                   на площади,-
                               а около,
Запружена народом,
                  "Площадь Конституции",
в простонародии -
                 площадь "Сокола"
Блестящий 
         двенадцатицилиндровый
                              "пакард"
остановил шофер,
                простоватый хлопец.
- Стой,- говорит,-  
                  помолюсь пока... -  
донна Эсперанца Хуан-де-Лопец.
Нету донны
          ни час, ни полтора.
Видно, замолилась.
                 Веровать так веровать 
И снится шоферу -  
                донна у алтаря.
Париж
     голубочком 
               душа шоферова.
А в кафедрале
             безлюдно и тихо:
не занято
         в соборе
                 ни единого стульца.
С другой стороны
                у собора -  
                           выход
сразу
на четыре гудящие улицы.
Донна Эсперанца
               выйдет как только,
к донне
       дон распаленный кинется.
За угол!
        Улица "Изабелла Католика"
а в этой улице -
               гостиница на гостинице.  
А дома -  
       растет до ужина
свирепость мужина.
У дона Лопеца
терпенье лопается.
То крик,
        то стон
испускает дон.
Гремит
      по квартире
                 тигровый соло:
- На восемь частей разрежу ее!-  
И, выдрав из уса
                в два метра волос,
он пробует
          сабли своей острие.
- Скажу ей: