искусственными тучами.
Надо
     сделать дождь,
                   да чтоб - без града.
До свидания! -
            
   Занятия.

Теперь -
         поучимся.
                  Гражданин
                            в минуту

подлетает
         к Высшему
                   сметанному институту.
Сопоставляя
           новейшие
                   технические данные,
изучает
       в лаборатории
                    дела сметанные...
У нас пока -
            различные категории занятий.
Скажем -
         грузят чернорабочие,
                      а поэзия -
                           для духовной знати.
А тогда
        не будет
                более почетных
                              и менее...
И сапожники,
            и молочницы -
                         все гении.

    *  *  *

Игра.

Через час -
           дома.
                Oтдых.
                      Смена.
Вместо блузы -
               костюм спортсмена.
В гоночной,
           всякого ветра чище,
прет,
     захватив
            большой мячище.
Небо -
        в самолетах юрких.
Фигуры взрослых,
                 детей фигурки.
И старики
         повылезли,
                   забыв апатию.
Красные - на желтых.
                   Партия - на партию.
Подбросят
          мяч
             с высотищи
                        с этакой,
а ты подлетай,
             подхватывай сеткой.
Откровенно говоря,
                  футбол -
                           тоска.
Занятие
       разве что -
                   для лошадиной расы.
А здесь -
          хорошо!
                 Башмаки - не истаскать.
Нос
    тебе
        мячом не расквасят.
Все кувыркаются -
                   надо,
                       нет ли;
скользят на хвост,
                наматывают петли.
Наконец
        один
             промахнется сачком.
Тогда:
      - Ур-р-р-а!
                 Выиграли очко! -
Вверх,
      вниз,
           вперед,
                 назад, -
перекувырнутся
              и опять скользят.
Ни вздоха запыханного,
                      ни кислой мины -
будто
     не ответственные работники,
                               а - дельфины.
Если дождь налетает
                   с ветром в паре -
подымутся
          над тучами
                    и дальше шпарят.
Стемнеет,
        а игры бросить
                      лень;
догонят солнце,
              и - снова день.
Наконец
       устал
            от подбрасывания,
                            от лова.
Снизился
        и влетел
                в окно столовой.
Кнопка.
       Нажимает.
                 Стол чайный.
Сын рассказывает:
                 - Сегодня
                           случайно
крыло поломал.
              Пересел к Петьке,
а то б
      опоздал
             на урок арифметики.
Освободились на час
                   (урока нету),
полетели
        с Петькой
                  ловить комету.
Б-о-о-о-льшущая!
                С  версту - рост.
Еле
    вдвоем
          удержали за хвост.
А потом
       выбросили -
                   большая больно.
В школу
        кометы таскать
                      не позволено.-
Сестра:
       - Сегодня
                 от ветра
скатился клубок
               с трех тысяч метров.
Пришлось снизиться -
                    нитку наматывать.
Аж вся
       от ветра
               стала лохматовая.-
А младший
          весь
               в работу вник.
Сидит
      и записывает в дневник:
"Сегодня
         в школе -
                   практический урок.
Решали -
         нет
             или есть бог.
По-нашему -
            религия опиум.
Осматривали образ -
                    богову копию.
А потом
        с учителем
                  полетели по небесам.
Убеждайся - сам!
Небо осмотрели
               и внутри
                      и наружно.
Никаких богов,
              ни ангелов
                       не обнаружено".
А папаше,
          чтоб не пропал
                       ни единый миг,
радио
     выбубнивает
                страницы книг...
           
    Вечер.

Звонок.
       - Алло!
               Не разбираю имя я...
А!
  Это ты!
          Привет, любимая!
Еду!
    Немедленно!
               В пять минут
небо перемахну
              во всю длину.
В такую погоду
              прекрасно едется.
Жди
    у облака -
              под Большой Медведицей.
До свидания! -
Сел,
    и попятились
                площади,
                        здания...
Щека - к щеке,
               к талии - талией,-
небо
    раза три облетали.
По млечным путям
                 за кометной кривизной,
а сзади -
          жеребенком -
                       аэроплан привязной.
Простор!
        Тебе -
               не Петровский парк,
где все
       протерто
               задами парок.
На ходу
рассказывает
            бывшее
                   в двадцать пятом году.
- Сегодня
          слушал
                 радиокнижки.
Да...
    это были
            не дни, а днишки.
Найдешь комнатенку,
                    и то - не мед.
В домком давай,
               фининспектору данные.
А тут - благодать!
                  Простор -
                            не жмет.
Мироздание!
Возьмем - наудачу.
Тогда
     весной
           тащились на дачу.
Ездили
       по железной дороге.
Пыхтят
       и ползут понемножку.
Все равно,
          что ласточку
                     поставить на ноги,
чтоб шла,
          ступая
               с ножки на ножку.
Свернуть,
         пойти по лесу -
нельзя!
       Соблюдай рельсу.
А то еще
         в древнее время
                       были
так называемые
              автомобили.
Тоже -
       мое почтеньице -
способ сообщеньица!
По воздуху -
             нельзя.
По воде -
         не может.
Через лес -
           нельзя.
Через дом -
           тоже.
Ну, скажите,
            это машина разве?
Шины  лопаются,
               неприятностей -
                              масса.
Даже
     на фонарь
              не мог взлазить.
Сейчас же -
            ломался.
Теперь захочу -
                и в сторону ринусь.
А  разве -
          езда с паровозом!
                         Примус!
Теперь
       приставил
                крыло и колеса
да вместе с домом
                взял
                    и понесся.
А захотелось
             остановиться -
вот тебе - Винница,
                    вот тебе - Ницца.
Больным
        во время оное
прописывались
              солнечные ванны.
Днем
      и то,
          сложивши ручки -
жди,
     чтобы вылез
                луч из-за тучки.
А нынче
        лети
             хоть с самого полюса.
Грейся!
        Пользуйся!..-
Любимой
         дни ушедшие мнятся.
А под ними
            города,
                  селения
проносятся
           в иллюминации -
ежедневные увеселения!
Радиостанция
             Урала
на всю
       на Сибирь
                концерты орала.
Шаля,
      такие ноты наляпаны,
что с зависти
            лопнули б
                     все Шаляпины.
А дальше
         в кинематографическом раже
по облакам -
             верстовые миражи.
Это тебе
         не "Художественный"
                            да "Арс",
где в тесных стенках -
                    партер да ярус.
От земли
         до самого Марса
становись,
          хоть партером,
                       хоть ярусом.
Наконец -
           в грядущем
                     и это станется -
прямо
     по небу
            разводят танцы.
Не топоча,
          не вздымая пыль,
грациозно
         выгибая крылья,
наяривают
          фантастическую кадриль.
А  в радио -
            буря кадрилья.
Вокруг
      миллионы
              летающих столиков.
Пей и прохлаждайся -
                     позвони только.
Безалкогольное.
              От сапожника
                           и до портного -
никто
     не выносит
              и запаха спиртного.
Больному -
           рюмка норма,
и то
    принимает
             под хлороформом.
Никого
       не мутит
              никакая строфа.
Не  жизнь,
          а - лафа!
Сообщаю это
к прискорбию
             товарищей поэтов.
Не то что нынче -
                 тысячами
                         высыпят
на стихи,
        от которых дурно.
А  тут -
         хорошо!
                Ни диспута,
ни заседания ни одного -
                       культурно!
Полдвенадцатого.
                Радио проорал:
- Граждане!
            Напоминаю -
                         спать пора! -
От быстроты
            засвистевши аж,
прямо
     с суматохи бальной
гражданин,
          завернув
                  крутой вираж,
влетает
       в окно спальной.
Слез с самолета.
              Кнопка.
                      Троньте!
Самолет сложился
                 и - в угол,
                           как зонтик.
Разделся.
         В мембрану -
                     три слова:
- Завтра
          разбудить
                  в полвосьмого! -
Повернулся
          на бок
                довольный гражданин,
зевнул
      и закрыл веки.
Так
    проводил
            свои дни
гражданин
         в XXX  веке.


    *  *  *
    
    
III

       ПРИЗЫВ.

Крылатых
         дней
             далека дата.
Нескоро
       в радости
                крикнем:
                        - Вот они! -
Но я -
      грядущих  дней агитатор -
к ним
     хоть на шаг
               подвожу сегодня.
Чтоб вам
         уподобиться
                    детям птичьим,
в гондолу
        в уютную
                 сев,-
огнем вам
         в глаза
               ежедневно тычем
буквы -
        О. Д. В. Ф.
Чтоб в будущий
               яркий,
                     радостный час вы
носились
        в небе любом -
сейчас
      летуны
             разбиваются насмерть,
в Ходынку
         вплющившись лбом.
Чтоб в будущем
               веке
                   жизнь человечья
ракетой
        неслась в небеса -
и  я,
    уставая
            из вечера в вечер,
вот эти
       строки
              писал.
Рабочий!
        Крестьянин!
                   Проверь на ощупь,
что
   и небеса -
              твои!
Стотридцатимиллионною  мощью
желанье
        лететь
             напои!
Довольно
         ползать, как вошь!
Найдем -
          разгуляться где бы!
Даешь
      небо!
Сами
     выкропим рожь -
тучи
    прольем над хлебом.
Даешь
      небо!
Слов
    отточенный нож
вонзай
      в грядущую небыль!
Даешь
      небо!

1925    





Владимир Маяковский 
"Облако в штанах"
        
       

               


        
       Поэма "Облако в штанах"



Тетраптих

(Вступление)

Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду - красивый,
двадцатидвухлетний.

Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!

Приходите учиться -
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.

Хотите -
буду от мяса бешеный
- и, как небо, меняя тона -
хотите -
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а - облако в штанах!

Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.


1

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,
было в Одессе.

"Приду в четыре",- сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.

Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце - холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.

И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая -
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любеночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.

Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала,-
вон его!

Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.

Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,-
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы -
большие,
маленькие,
многие!-
скачут бешеные,
и уже

у нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится,-
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.

Вошла ты,
резкая, как "нате!",
муча перчатки замш,
сказала:
"Знаете -
я выхожу замуж".

Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите - спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
"Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть",-
а я одно видел:
вы - Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.

Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!

Дразните?
"Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий".
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!

Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен,-
а самое страшное
видели -
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?

И чувствую -
"я"
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.

Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,-
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Люди нюхают -
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезненные бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!

На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!

Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки "Лузитании".

Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний,-
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!


2

Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю "nihil".

Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!

Я раньше думал -
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак -
пожалуйста!
А оказывается -
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая -
ей нечем кричать и разговаривать.

Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.

Улица муку молча перла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi и костлявые пролетки
грудь испешеходили.

Чахотки площе.
Город дорогу мраком запер.

И когда -
все-таки!-
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хорах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!

А улица присела и заорала:
"Идемте жрать!"

Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея -
"сволочь"
и еще какое-то,
кажется, "борщ".

Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
"Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?"
А за поэтами -
уличные тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.

Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!

Нам, здоровенным,
с шаго саженьим,
надо не слушать, а рвать их -
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!

Их ли смиренно просить:
"Помоги мне!"
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне -
шуме фабрики и лаборатории.

Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю -
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!

Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!

Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили  проказу,-
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!

Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю -
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!

Жилы и мускулы - молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы -
каждый -
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!

Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
"Распни,
распни его!"
Но мне -
люди,
и те, что обидели -
вы мне всего дороже и ближе.

Видели,
как собака бьющую руку лижет?!

Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.

А я у вас - его предтеча;
я - где боль, везде;
на каждой капле слезовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!

И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю -
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая!-
и окровавленную дам, как знамя.


3

Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!

Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.

И -
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк -
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке
взял и сказал:
"Хорошо!"
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
"Пейте какао Ван-Гутена!"

И эту секунду,
бенгальскую,
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на...

А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!

Вы,
обеспокоенные мыслью одной -
"изящно пляшу ли",-
смотрите, как развлекаюсь
я -
площадной
сутенер и карточный шулер.
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.

Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Напол