и
прибытии посла.  Между тем  знакомые и  сотоварищи радостно приветствовали
Скшетуского после долгой разлуки, а более других пан Володы„вский, который
после  их  очередного поединка сделался самым  близким другом  наместнику.
Кавалер  сей  отличался тем,  что  постоянно бывал  влюблен.  Убедившись в
коварстве Ануси  Борзобогатой,  он  обратил свое  нежное  сердце  к  Анеле
Ленской,  тоже панне из фрауциммера, но, когда и она буквально месяц назад
обвенчалась с паном Станишевским,  Володы„вский, чтобы утешиться, принялся
вздыхать  по   старшей  княжне   Збаражской  -   Анне,   племяннице  князя
Вишневецкого.
     Увы,  он  и  сам понимал,  что,  столь высоко замахнувшись,  не мог и
малейшей питать надежды,  тем  более что  от  имени пана Пшиемского,  сына
ленчицкого воеводы,  уже  заявились сватать княжну  пан  Бодзинский и  пан
Ляссота.  Поэтому злосчастный Володы„вский сообщил нашему наместнику новые
свои огорчения,  посвящая его  в  придворные дела и  тайны,  что последний
выслушивал краем уха,  имея  мысль и  сердце занятые другим.  Когда бы  не
душевное смятение это,  любови,  хоть  и  взаимной,  всегда сопутствующее,
Скшетуский был бы  совершенно счастлив,  после долгой отлучки вернувшись в
Лубны,  где  его  окружили  друзья  и  кутерьма  привычной  с  давних  лет
солдатской   жизни.   Лубны,   будучи   княжеским   замком-резиденцией   и
великолепием своим не уступая любым резиденциям "королят",  отличались все
же тем,  что житье здесь было суровым, почти походным. Кто не знал здешних
порядков  и  обычаев,  тот,  приехав  даже  в  наиспокойнейшую  пору,  мог
подумать, что тут к какой-то военной кампании готовятся. Солдат преобладал
здесь числом над дворянином,  железо предпочиталось золоту, голос бивачных
труб  -  шуму  пиров  и  увеселений.  Повсюду  царил  образцовый порядок и
неведомая нигде  более  дисциплина;  повсюду  не  счесть  было  рыцарства,
приписанного  к  различным  хоругвям:   панцирным,  драгунским,  казацким,
татарским и  валашским,  в  которых служило не  только Заднепровье,  но  и
охочекомонная шляхта со  всех  концов Речи  Посполитой.  Всяк стремившийся
пройти науку в  подлинно рыцарской школе влекся в Лубны;  так что наряду с
русинами были тут и мазуры,  и литва, и малополяне, и даже - что совсем уж
удивительно -  пруссаки. Пехотные регименты и артиллерия, иначе называемая
"огневой люд",  сформированы были в основном из опытнейших немцев, нанятых
за высокое жалованье;  в драгунах служили, как правило, местные. Литва - в
татарских хоругвях.  Малополяне записывались охотнее всего  под  панцирные
знамена.  Князь не давал рыцарству бездельничать; в лагере не прекращалось
постоянное движение.  Одни  полки уходили сменить гарнизоны в  крепостцы и
заставы,  другие возвращались в  Лубны;  целыми днями проводились учения и
муштра.  Время от времени,  хотя от татар беспокойства не ожидалось, князь
предпринимал далекие вылазки в  глухие степи  и  пустыни,  чтобы  приучить
солдат к походам и,  добравшись туда,  куда до сих пор никто не добирался,
разнести славу  имени своего.  В  прошлую осень,  к  примеру,  идучи левым
берегом Днепра,  пришел он до самого Кудака, где пан Гродзицкий, начальник
тамошнего гарнизона,  принимал его,  как  удельного монарха;  потом  пошел
вдоль  порогов до  самой  Хортицы,  а  на  Кичкасовом урочище велел  груду
огромную из камней насыпать в  память и  в знак того,  что этой дорогою ни
один еще властелин не забирался столь далеко*.
     _______________
          * Это слова Маскевича, который мог не знать о пребывании на Сечи
     Самуэля Зборовского. (Примеч. автора.)

     Пан Богуслав Маскевич, жолнер добрый, хотя в молодых летах, к тому же
и человек ученый,  описавший,  как и прочие княжеские походы,  предприятие
это, рассказывал о нем дива дивные, а пан Володы„вский незамедлительно все
подтверждал,  ибо тоже ходил с ними.  Повидали они пороги и поражались им,
особенно же страшному Ненасытцу,  который всякий год, как некогда Сцилла и
Харибда, по нескольку десятков человек пожирал. Потом повернули на восток,
в  степные гари,  где из-за недогарков конница ступить даже не могла,  так
что  приходилось лошадям ноги кожами обматывать.  Видали они там множество
гадов-желтобрюхов  и  огромных  змей-полозов  длиною  в  десять  локтей  и
толщиною с  мужскую руку.  По  дороге вырезали они  на  одиноких дубах pro
aeterna rei memoria* княжеские гербы и  наконец достигли такой глуши,  где
нельзя было приметить и следов человеческих.
     _______________
          * вечной памяти ради (лат.).

     - Я даже подумывал,  -  рассказывал ученый пан Маскевич,  - что нам в
конце концов, как Улиссу, и в Гадес сойти придется.
     На что пан Володы„вский:
     - Уже  и  люди из  хоругви пана стражника Замойского,  которая шла  в
авангарде,   клялись,  что  видели  те  самые  fines*,  на  каковых  orbis
terrarum** кончается.
     _______________
          * рубежи (лат.).
          ** круг земель (лат.).

     Наместник, в свою очередь, рассказывал товарищам про Крым, где пробыл
почти полгода в ожидании ответа его милости хана,  про тамошние города,  с
древних времен существующие,  про татар,  про их военную силу и,  наконец,
про страх, в каковой они впали, узнав о решающем походе на Крым, в котором
все силы Речи Посполитой должны будут участвовать.
     Так проводили они в  разговорах вечера,  ожидая князя;  еще наместник
представил близким друзьям пана Лонгина Подбипятку,  который,  как человек
приятнейший,  сразу пришелся всем по сердцу, а показавши во владении мечом
сверхчеловеческую  силу   свою,   завоевал  всеобщее  уважение.   Кое-кому
рассказал уже литвин и  о  предке Стовейке,  и  о трех срубленных головах,
единственно насчет своего обета умолчав,  ибо не  хотел сделаться объектом
шуток.  Особенно подружились они  с  Володы„вским по  причине,  как видно,
схожей сердечной чувствительности;  уже  спустя несколько дней  ходили они
вместе вздыхать на  вал  -  один  по  поводу звездочки,  мерцавшей слишком
высоко,  и  потому  недосягаемой,  alias*  по  княжне  Анне,  второй -  по
незнакомке, от которой отделяли его три обетованные головы.
     _______________
          * сиречь (лат.).

     Звал даже Володы„вский пана Лонгина в драгуны, но литвин бесповоротно
решил  записаться в  панцирные,  чтобы  служить  под  Скшетуским,  не  без
удовольствия узнав в Лубнах, что тот считается рыцарем без страха и упрека
и  одним из  лучших княжеских офицеров.  К  тому же  в  хоругви,  где  пан
Скшетуский был  поручиком,  открывалась ваканция после  пана  Закревского,
прозванного "Miserere mei"*,  который вот уже две недели тяжко болел и был
безнадежен, ибо от сырости все раны его пооткрывались. Так что к сердечной
тоске  наместника  добавилась  еще  печаль  по  поводу  предстоящей потери
старого  товарища и  многоопытного друга,  и  по  нескольку часов  в  день
Скшетуский ни  на  шаг не отходил от больного,  утешая беднягу и  вселяя в
него надежду, что не в одном еще походе повоюют они.
     _______________
          * "Помилуй мя" (лат.).

     Но  старик  в  утешениях не  нуждался.  Он  весело умирал на  жестком
рыцарском ложе,  обтянутом лошадиною шкурою,  и  с  почти  детской улыбкой
глядел на распятие, висевшее на стене. Скшетускому же отвечал:
     - Miserere mei, ваша милость поручик, а я пойду себе по свой небесный
кошт.  Тело мое уж очень от ран дырявое,  и  опасаюсь я,  что святой Петр,
каковой является маршалом божьим и  за благолепием в  небесах приглядывать
обязан, не пустит меня в столь дырявой оболочке в рай. Но я скажу: "Святый
Петруня!  Заклинаю тебя ухом Малховым не отвращаться,  ведь это же поганые
попортили мне одежку телесную...  Miserere mei!  А ежели будет какой поход
святого Михаила на адское воинство, так старый Закревский еще пригодится!"
     Вот почему поручик,  хотя,  будучи солдатом,  много раз и  сам смерть
видел,  и  бывал  причиною чужой  смерти,  не  мог  сдержать слез,  слушая
старика, кончина которого была подобна тихому солнечному закату.
     И  вот  как-то  поутру  колокола  всех  лубенских костелов и  церквей
возвестили о  смерти Закревского.  Как  раз в  этот день приехал из  Сенчи
князь, а с ним господа Бодзинский, Ляссота, весь двор и множество шляхты в
нескольких десятках карет,  так как съезд у пана Суффчинского был немалый.
Князь,  желая отметить заслуги покойного и показать,  сколь ценит он людей
рыцарского склада, устроил пышные похороны. В траурном шествии участвовали
все полки, стоявшие в Лубнах, на валу палили из ручных пищалей и мушкетов.
Кавалерия шла по городу от замка до приходского костела в боевом строю, но
с  зачехленными знаменами;  за  нею,  держа  ружья дулами вниз,  следовали
пехотные  полки.  Князь  в  трауре  ехал  за  гробом  в  золоченой карете,
запряженной осьмериком белых как  снег лошадей с  выкрашенными в  пунцовый
цвет гривами и  хвостами и с пучками черных страусовых перьев на макушках.
Впереди кареты следовал отряд янычар -  личная охрана князя,  а  позади на
превосходных лошадях -  пажи,  одетые на испанский манер;  за ними высокие
придворные сановники,  стремянные дворяне, камердинеры, наконец, гайдуки и
выездные  лакеи.   Процессия  остановилась  сперва  у  дверей  приходского
костела, где ксендз Яскульский встретил гроб речью, начинавшейся: "Куда ты
уходишь от  нас,  досточтимый Закревский?"  Потом сказали прощальные слова
некоторые из присутствующих,  а  среди них и  Скшетуский,  как начальник и
друг покойного.  Затем гроб внесли в  костел и  тут  наконец произнес речь
златоуст  из  златоустов,   ксендз-иезуит  Муховецкий,   говоривший  столь
возвышенно и  красиво,  что  сам  князь прослезился,  ибо был повелитель с
весьма  отзывчивым  сердцем  и  отец  солдатам.  Дисциплины  спрашивал  он
железной,  но в щедрости,  ласковом отношении к людям и благорасположении,
которыми дарил не только солдат своих,  но и жен их с детьми,  с ним никто
не  мог равняться.  К  бунтарям грозный и  безжалостный,  был он  истинным
благодетелем не только шляхте,  но и  всем своим подданным.  Когда о сорок
шестом годе  саранча поела  урожай,  он  за  целый год  спустил чиншевикам
уплату чинша,  народу же распорядился выдавать зерно из закромов,  а после
хорольского  пожара  всех  горожан  два  месяца  содержал  на  свой  счет.
Арендаторы и  подстаросты в экономиях трепетали,  как бы до княжеских ушей
не дошли жалобы о каких-либо злоупотреблениях или обидах,  народу чинимых.
Сиротам обеспечивалось такое  попечение,  что  на  Заднепровье называли их
"княжьими дитынами". За этим присмотр осуществляла сама княгиня Гризельда,
имея  в  помощниках отца  Муховецкого.  И  царили по  всем  княжьим уделам
достаток,  лад, справедливость, спокойствие, но и страх тоже, ибо довольно
было малейшего неповиновения, и князь не знал удержу в гневе и наказаниях;
так в  натуре его сочетались великодушие с суровостью.  А в те времена и в
тех краях подобная суровость только и  давала возможность житью и  усердию
человеческому укореняться и пускать побеги,  только благодаря ей возникали
города и села,  хлебопашец одерживал верх над грабителем, купец безмятежно
вел свою торговлю,  колокола мирно созывали верующих на  молитву,  враг не
смел  нарушить  рубежа,   разбойные  шайки  или   гибли  на   колах,   или
преображались в регулярных солдат, а пустынный край процветал.
     Дикой земле и  диким обитателям ее  именно такая рука  и  была нужна,
ведь  с  Украйны  на  Заднепровье  тянулся  самый  беспокойный народ:  шли
поселенцы,  привлекаемые наделом и  тучностью земли,  беглые  крестьяне со
всех концов Речи Посполитой, преступники, сбежавшие из узилищ, словом, как
сказал  бы   Ливий:   "Pastorum  convenarumque  plebs  transfuga  ex  suis
populis"*.  Держать их в  узде,  превратить в  мирных поселенцев и привить
вкус  к  оседлой жизни  только и  мог  такой  лев,  от  рыка  которого вс„
трепетало.
     _______________
          * "Толпы  пастухов  и  всякого  сброда,  перебежчиков  из  своих
     племен" (лат.).

     Пан Лонгинус Подбипятка,  впервые в  жизни князя на похоронах увидав,
собственным глазам не  поверил.  Будучи столько наслышан о  его славе,  он
воображал князя неким исполином,  статью обыкновенных людей превосходящим,
а  князь  оказался роста скорее низкого и  довольно худощав.  Он  был  еще
молод,  будучи всего-навсего тридцати шести лет,  однако на  лице его  уже
лежал отпечаток ратных трудов.  Насколько в  Лубнах жил он  по-королевски,
настолько во  время  частых  вылазок  и  походов  делил  невзгоды простого
солдата:  ел черный хлеб и спал,  постлав на земле войлок;  и если большая
часть жизни его проходила именно в  ратных трудах,  то они и отразились на
его  облике.  Во  всяком случае,  с  первого взгляда было  ясно,  что  это
внешность  человека  исключительного.   В   ней   чувствовались  железная,
несгибаемая воля  и  величие,  перед  которым всякий невольно вынужден был
склонить голову.  Ясно было,  что человек этот знает и  свою силу,  и свое
величие,  и,  возложи завтра на него корону,  он не удивится и не согнется
под  ее  тяжестью.  Глаза  у  князя были  большие,  спокойные,  можно даже
сказать,  приятные,  но казалось, что дремлют в них громы, и всякий знал -
горе тем,  кто эти громы разбудит.  Между прочим,  никто не  мог выдержать
спокойный блеск этого взгляда, и, случалось, послы или бывалые придворные,
явившись пред очи Иеремии, терялись и затруднялись слово сказать. И был он
на своем Заднепровье подлинным королем. Из канцелярии его шли привилегии и
жалованные грамоты:  "Мы,  божьей милостию князь  и  господин",  и  т.  д.
Немногих тоже  и  воевод ясновельможных полагал он  равными себе.  Князья,
происходившие  от  старинных  могущественных  родов,   служили  у  него  в
маршалках.  Взять хотя бы отца Елены, Василя Булыгу-Курцевича, родословная
которого,  как поминалось выше,  велась от  Кориата,  а  на  самом деле от
самого Рюрика.
     Было  в  князе  Иеремии  что-то,  что,  несмотря на  свойственную ему
доброжелательность,    заставляло   людей   оставаться   на    расстоянии.
Расположенный всем сердцем к  солдатам,  он держал себя с  ними совершенно
по-свойски,  с  ним  же  фамильярничать никто не  смел.  И  тем  не  менее
рыцарство,  прикажи он кинуться верхом с днепровских круч, сделало бы это,
не раздумывая.
     От  матери-валашки  унаследовал он  белокожесть,  схожую  с  белизной
раскаленного железа,  пышущего  жаром,  и  черные,  цвета  воронова крыла,
волосы,  которые, по всей почти голове обритые, буйно устремлялись на чело
и,  остриженные над  бровями,  наполовину лоб  закрывали.  Одевался  он  в
польский костюм,  но  об  одежде не  очень  заботился и  лишь  по  большим
праздникам облачался в  богатое  платье,  весь  тогда  сверкая  золотом  и
драгоценностями.  Пан  Лонгин  несколькими  днями  позже  присутствовал на
подобном  торжестве.  Князь  принимал господина Розвана  Урсу.  Посольские
аудиенции происходили всегда в  так  называемой голубой зале,  так  как на
потолке ее  свод  небесный купно со  звездами кистью гданьщанина Хелма был
изображен.  Князь,  как обычно в таких случаях, восседал под балдахином из
бархата  и  горностаев  на  высоком,  напоминающем трон,  стуле,  подножье
которого было  оковано позолоченным металлом.  Позади князя  стояли ксендз
Муховецкий,  секретарь,  маршалок князь Воронич,  пан Богуслав Маскевич, а
затем пажи и  двенадцать одетых на испанский манер драбантов с алебардами;
зала же была переполнена рыцарством в роскошных одеждах и уборах. Господин
Розван от  имени  господаря просил князя влиянием своим и  наводящим страх
именем  добиться от  хана  запрещения буджацким татарам учинять набеги  на
Валахию,  которыми они каждый год ужасный урон и опустошения причиняли; на
что князь ответил на превосходной латыни,  что буджаки, мол, не очень-то и
самому  хану  послушны,   но  все-таки,   поскольку  в   апреле  ожидается
Чауш-мурза,   ханский  посол,   то   через  него  и   будет  передан  хану
соответствующий  запрос   касательно  валашских   обид.   Пан   Скшетуский
предварительно уже  сделал реляцию о  своем  посольстве и  путешествии,  а
также обо всем,  что слышал о  Хмельницком и  бегстве последнего на  Сечь.
Князь  принял  решение  перевести несколько полков  поближе к  Кудаку,  но
особого значения делу этому не придал.  А раз ничто, казалось, не угрожало
покою и могуществу заднепровской державы,  в Лубнах начались празднества и
увеселения как в честь пребывания посла Розвана, так и по случаю того, что
господа Бодзинский и  Ляссота торжественно попросили от  имени воеводского
сына Пшиемского руку старшей княжны Анны, на каковую просьбу получили и от
князя, и от княгини Гризельды ответ благоприятный.
     Один  лишь  не  вышедший ростом Володы„вский страдал среди  всеобщего
оживления, а когда Скшетуский попытался ободрить его, ответил:
     - Тебе хорошо!  Стоит тебе захотеть, и Ануся Борзобогатая тут как тут
будет.  Уж  она  очень благосклонно тебя все время вспоминала;  я  подумал
было, чтобы ревность в Быховце excitare*, но теперь вижу, что его задумала
она до петли довести и  только к  тебе одному,  пожалуй,  нежный в  сердце
сантимент питает.
     _______________
          * возбудить (лат.).

     - Да  при  чем  тут  Ануся!  Можешь  за  ней  снова  ухаживать -  non
prohibeo*.  Но  о  княжне Анне и  думать забудь,  ибо  это все равно,  что
жар-птицу в гнезде шапкой накрыть.
     _______________
          * не возбраняю (лат.).

     - Ох,  знаю,  знаю,  что она жар-птица,  и от горести поэтому умереть
мне, как видно, суждено.
     - Ничего,  выживешь и  тотчас влюбишься;  только в  княжну Барбару не
вздумай, потому что у тебя из-под носа ее другой воеводич утащит.
     - Ужели  сердце -  казачок,  которому приказывать можно?  Ужели  очам
запретишь созерцать столь  дивное создание,  княжну Барбару,  вид  которой
даже зверя дикого взволновать способен?
     - Вот те на! - воскликнул пан Скшетуский. - Вижу я, что ты и без моих
советов утешишься,  но  повторяю:  вернись к  Анусе,  ибо  с  моей стороны
никаких помех не будет.
     Ануся о Володы„вском, однако, не думала. Зато интриговало, дразнило и
злило  Анусю  равнодушие пана  Скшетуского,  который,  возвратившись после
столь долгой отлучки, даже и не взглянул на нее. Поэтому по вечерам, когда
князь с  приближенными офицерами и  дворянами приходил в  гостиную княгини
развлечься беседою,  Ануся,  выглядывая из-за спины своей госпожи (княгиня
была  высокая,   а   она  махонькая),   сверлила  черными  своими  глазами
наместника,  пытаясь угадать причину.  Однако взор Скшетуского,  а также и
мысли пребывали невесть где,  а если взгляд его и обращался к девушке,  то
такой  задумчивый и  отсутствующий,  словно бы  поручик глядел не  на  ту,
которой в свое время пел:

                         Ты жесточе, чем орда,
                         Corda полонишь всегда!..

     "Что с ним?" -  спрашивала себя избалованная вниманием любимица всего
двора  и,   топнув  маленькой  ножкою,   принимала  решение  в  этом  деле
разобраться. Если говорить по совести, в Скшетуского она влюблена не была,
однако,  привыкнув к поклонению, не могла вынести равнодушия к своей особе
и от злости готова была сама влюбиться в нахала.
     И  вот однажды,  спеша с мотками пряжи к княгине,  она столкнулась со
Скшетуским,   выходившим  из  расположенной  рядом  спальни  князя.  Ануся
налетела,  как  вихрь,  можно даже сказать -  задела его грудью и,  сделав
поспешный шажок назад, воскликнула:
     - Ах! Вы так меня испугали! Здравствуйте, сударь!
     - Здравствуйте,  панна Анна!  Неужели же  я  такое monstrum* и  людей
пугаю?
     _______________
          * чудовище (лат.).

     Девушка,  теребя пальцами свободной руки косу и переступая с ножки на
ножку, опустила глаза и, словно бы растерявшись, с улыбкой ответила:
     - Ой нет! Это уж нет... вовсе нет... клянусь матушкиным здо