Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
и усидчив, при всей его занятости всегда находил
время выполнить домашние задания. Кстати, Алексеев заметил, что посол не
терпел карандашей, а все записи делал исключительно гусиным пером.
- Карандаш, - говорил он, - я предоставляю изнеженным белоручкам и
слабеньким лживым натурам. Сильный и волевой человек доверяет свои мысли
чернилам, а перо - как меч!
Первое время беседовали на смеси русского с немецким, потом Бисмарк
заговорил по-русски. Он был счастлив, когда, ломая язык, произнес присказку:
"От топота копыт пыль по полю летит". Недавно он вывез из Берлина семью и
пригласил студента к обеду. За столом рассказывал жене и детям:
- За три рубля в неделю я закручиваю язык в трубку, потом загоняю его в
желудок, стараясь произнести "ы"!
Под столом, забавляя детей, возился мохнатый медвежонок, привезенный
недавно из-под Луги, где на охоте Бисмарк застрелил его мать.
Учеба проходила успешно. Скоро посол начал переводить "Дворянское гнездо"
Тургенева, на его столе Алексеев видел свежие номера герценовского
"Колокола" - большая приманка для студента, и Бисмарк сам же предложил ему:
- Вы читайте, не стесняйтесь! Я знаю, что "Колокол" в России запрещен, но
посольства получают его свободно...
Между учеником и учителем, естественно, возникали откровенные разговоры
на политические темы. Об Австрии лучше было молчать: при одном этом имени
шрам над губою Бисмарка наливался кровью. Но Алексеев однажды пожелал
узнать, что думает посол о России и русском народе.
- Мне, - охотно ответил Бисмарк, - нравится ваша жизнь, кроме дней
церковных праздников, когда по Вознесенскому и Гороховой колеблется волна
пьяных людей, средь которых не редкость и чиновник с кокардой на фуражке. Но
это не главное мое впечатление! Россия будет иметь великое будущее, а народ
ее велик и сам по себе... Вы, русские, - добавил он, - очень медленно
запрягаете, зато удивительно быстро скачете!
Алексеев однажды употребил слово "германцы" (как собирательное для всех
немцев), но сразу же получил отпор:
- Германцы не имеют права так себя называть. Саксонцы, баварцы,
мекленбуржцы, ганноверцы.., дрянь! Пруссия должна свалить всех в один мешок
и завязать узел покрепче, чтобы эта мелкогерманская шушера не вздумала
разбежаться...
Все шло замечательно, пока не напоролись, словно на подводный риф, на
обычное русское словечко "ничего".
- Как это "ничего"? - не понимал Бисмарк и от своего непонимания просто
осатанел.
Сколько ни толковал ему Алексеев, что ничего - это, в общем-то, и есть
ничего, не хорошо и не плохо, а так, средне; жить, значит, можно, - Бисмарк
продолжал не понимать.
- Ничего - это фикция! - бушевал посол... Он выплатил Алексееву по рублю
за урок.
- Однако, - покраснел студент, - мы ведь договорились, что каждый урок вы
оплатите мне в полтора рубля.
- Дорогой коллега! - радушно отвечал Бисмарк, пожимая ему руку. - Верно,
что договор был о полутора рублях. Но вы забыли стоимость тех сигар,
которыми я угощал вас...
Он заказал себе перстень из серебра, в печатке его было выгравировано
странное русское слово - ничего.
***
В один из дней Бисмарк был в кабинете царя, который вел беседу с
Горчаковым; посол напряг слух, понимая, что разговор очень важный - о
недоверии к французскому кабинету, о делах Гарибальди и интригах Кавура в
Пьемонте... Вдруг Александр II заметил внимание в глазах прусского посла.
- Вы разве меня поняли? - резко спросил он. Бисмарку пришлось сознаться -
да, понял!
- Правда, мне с трудом дается произношение звука "ы". Но я решил осилить
даже это варварское звучание... Горчаков с усмешкой привел слова из
немецкого же языка, в которых буква "и" ближе всего подходит к русскому "ы".
- Значение слов "авось" и "ладно" я освоил, - признался Бисмарк. - Но не
понял слово "ничего". Русские при встрече на вопрос о жизни отвечают, что
"живут ничего". Сейчас, когда я ехал во дворец, извозчик на повороте
вывернул меня на панель, я стал ругаться, а он отряхивал на мне пальто со
словами: "Ничего.., это ничего". Между тем из словаря я уже выяснил, что
"ничего".., ничего, и только!
- Бог мой, - сказал Горчаков, - сопоставьте наше "ничего" с английским
выражением never mind: они же тождественны...
Вернувшись домой, Бисмарк хватил себя кулаком по лбу:
- Какой дурак! Зачем мне надо было сознаваться, что я понимаю русскую
речь? Сколько б я имел выгод...
Посол любил совершать вечерние моционы по тихим линиям Васильевского
острова, где в основном селились немецкие мастеровые, пекари и переплетчики,
башмачники и позолотчики, каретники и кондитеры. Однажды он видел, как на
улице дрались немцы - Фриц Шиллер колотил Ганса Бауэра.
- Именем короля Пруссии - прекратите! Но добрые пруссаки продолжали
волтузить один другого. Вмешиваться в их драку посол не стал, а кликнул с
угла городового, жестом руки указав ему взять обоих в участок.
- А ну! - сказал тот, хватая немцев за цугундеры... Напрасно драчуны
взывали к Бисмарку, что он, сам немец, поступает сейчас "антинемецки",
вручая их жалкую судьбу в руки полиции. Посол не внял обличительным воплям.
Глядя вослед соотечественникам, которых могуче и властно увлекал "на
отсидку" русский полицай, Бисмарк четко сказал себе:
- Кажется, всех немцев только так и можно примирить - полицейскими
мерами! Вот посидят оба за одной решеткой, тогда поймут единство
национальных идеалов... Ничего!
Последнее слово он произнес уже по-русски.
ВОЙНА И МИР
Иностранцы дружно отмечали, что русский человек был хорошо развит
политически; в ресторанах и кондитерских часто возникали горячие споры, даже
лавочники в рядах Гостиного двора листали "Голос", который Горчаков сделал
громогласным рупором своего министерства. Сейчас Россию больше всего
тревожили дела итальянские, и средь прочих тем, близких русскому сердцу,
часто поминался далекий апельсиновый рай Пьемонта... В наши дни Пьемонт -
промышленная область на севере Италии, откуда разбегаются по миру юркие
"фиаты", а раньше, со столицей в Турине, он был Сардинским владением, где
королем был Виктор-Эммануил II, а премьером Кавур; итальянский народ верил,
что будущая Италия (разрозненная, как и Германия) может собраться лишь
вокруг Пьемонта, а папский Рим станет столицей...
Итак, война решена! Горчаков сказал Бисмарку:
- Парижу с Турином предстоит прежде подумать, как сделать Австрию
стороной нападающей? Конституция Германского сейма обязывает всех немцев,
включая и Пруссию, вставать с оружием на защиту Австрии, если на нее
нападают. Но если агрессором становится сама Австрия, немцы могут сидеть
дома...
Бисмарк ответил, что Кавур с Наполеоном такие мазурики, которым обвести
венских придурков - пара пустяков. И правда: Турин с Парижем заранее стали
раздражать имперское самолюбие Вены - Наполеон III срочно женил своего брата
на принцессе Клотильде, дочери сардинского короля, Кавур вызывающе поставил
весь Пьемонт под ружье, а Гарибальди возглавил бесстрашных волонтеров -
интернациональную дивизию храбрецов и вольнодумцев. И когда Вена была
доведена нападками до белого каления, Кавур заголосил, что мир - это как раз
то, чего не хватает Европе, а Наполеон III под сурдинку стал плакаться, что
бедная Франция совсем не готова к войне...
"Ах, вы не готовы, господа?" - решили на Балльплатце, и сразу 200 000
австрийских солдат форсировали реку Тичино, вторгшись в пределы Пьемонта.
Но... Что это? Небеса над Галицией зловеще высветлило заревом тысяч и тысяч
бивуачных костров, зеленые холмы огласило протяжным пением: это русская
армия встала у границ Австрийской империи.
Канцлер Буоль в панике вызвал к себе Балабина:
- Каково отношение Петербурга к этой войне?
- Нейтральное.
- А к этим разбойникам.., к Пьемонту и Франции?
- Видит бог, мы ко всем нейтральны.
- Но правительство моего императора не понимает, ради каких целей ваша
армия собралась возле нашей Галиции?
Ответ Балабина прозвучал, как нотация:
- Русская армия вправе совершать любые маршруты внутри своего
государства, и я не понимаю вашего волнения...
При этом канцлер Буоль, вроде лакея, придвинул к Балабину кресло. Однако
российский посол, довершая мщение, не воспользовался этой услугой и сел в
другое кресло... "Что задумали эти русские?"
Франц-Иосиф кричал на Буоля:
- Тусклая бездарность, это вы поссорили меня с Царским Селом... Срочно
посылайте в Петербург фельдмаршала Кандида Виндишгреца, и пусть он вырвет у
Александра монаршее заверение, что Россия не собирается нападать на Австрию!
Балабин сказал, что царь Виндишгреца не примет.
- Как не примет? Фельдмаршал - не последнее лицо в Европе, он даже
охотился с вашим государем на зайцев. Балабин отвечал Буолю - чересчур
резко:
- Есть у нас егерь Михаила Авдеев, лучший загонщик зайцев, он каждую
среду охотится с государем, но скромность не позволяет ему набиваться на
приемы в Зимнем дворце...
Оголив рубежи и опустошив казармы гарнизонов, Австрия собрала резервы на
галицийских рубежах. Вена сражалась в Италии с оглядкой назад: русские
штыки, приставленные ко Львову и Перемышлю, покалывали Габсбургов через их
шерстяные кавалерийские рейтузы. В этом, кажется, и заключался
"благожелательный нейтралитет" России, которая угрозой второго фронта
заранее обеспечила победу французам, сардинцам и гарибальдийцам. А ведь
прошло всего три года после Парижского конгресса...
- Кто бы мог тогда подумать, - говорил Горчаков, - что Россия так быстро
включится в "европейский концерт"!
Дробясь на мириады сверкающих брызг, вовсю шумели дивные фонтаны
Петергофа. Владыка русской внешней политики выходил в парк, постукивая
тростью по беломрамерным ступеням. Слева и справа от него, как ассистенты
вокруг знаменитого ученого, выступали ближайшие советники министерства.
Горчаков вспоминал удачные строчки Баратынского, рассуждал о живописной
манере Каналетто-Беллото...
Он отдыхал. Он наслаждался. Он блистал непревзойденным красноречием.
***
Русским военным атташе при сардинской ставке был Михаил Иванович
Драгомиров , изучавший опыт европейских армий.
За скромным завтраком, где макароны с сыром были главным украшением стола,
Виктор-Эммануил II спросил его:
- Каков, по-вашему, будет исход войны?
- Вы победите австрийскую армию. Она будет разбита, ибо в ее рядах масса
славян и венгров. Нет дурака, который бы, сидя в тюрьме, сражался за честь
своей тюрьмы.
Возле премьера Кавура, элегантного франта с золотыми очками на носу,
Виктор-Эммануил II казался жалким босяком. Понимая, что сейчас на него
смотрит вся Италия, он ходил в дырявой куртке, пищу принимал единожды в
день, пил только воду. Если перед ним ставили изысканное блюдо, король
отворачивался. Чтобы сразу пресечь всяческие нарекания, он составил
придворный штат из мужчин, любящих своих жен, и из женщин, преданных своим
мужьям. Внешне король Сардинии был похож на старую обезьяну, а гигантские
усищи, которые он закручивал до выпученных глаз, еще больше усиливали его
безобразие. Между тем это был умный и храбрый человек...
Вскоре загромыхала первая решительная битва при Мадженто. Драгомиров,
стоя на холме, видел, как средь убогих деревень, утопая в зелени рисовых
посевов, топчутся, залпируя из ружей, более ста тысяч человек. Надрывно
трубили рожки, ободряя робких. Виктор-Эммануил II сам повел кавалерию в
атаку. Драгомиров пришпорил коня, чтобы видеть подробности боя. Сардинский
король, стремившийся добыть себе корону Италии, запомнился ему так:
"Со взъерошенными волосами, со вздернутым носом, знаменитыми усами и
глазами, выступавшими, как фонари, он походил на кондотьера или оперного
героя, и мне трудно было решить - начнет ли он петь любовную арию или
бросится на смерть..."
Помятый в свалке кавалерийской "лавы", Драгомиров отбился от штабной
свиты и под пулями австрийцев прогалопировал в лагерь Наполеона III, где на
барабане сидел профессор истории Тьер и доктринерски обсуждал тактику боя.
Здесь же Драгомиров встретил человека, перед талантом которого всегда
преклонялся. На понурой сивой кобыле возвышался почтенный старец с
язвительным лицом Вольтера - славный стратег Жомини, помнивший еще пожары
Москвы и Смоленска в 1812 году... Драгомирову он сказал по-русски:
- Вы и сами убедитесь, что здесь все идет не так, как надо. - Вслед за
этим звонким голосом он крикнул Наполеону:
- Сир, судьба битвы не решается на циферблате часов!
- Когда же все кончится? - отвечал император, пряча часы в карман. - Я не
вынесу этого кошмара.., где Мак-Магон?
Королева Гортензия называла сына "тихим упрямцем", но в битве при
Мадженто Наполеон III не сумел проявить себя даже в упрямстве: приказывая,
он тут же отменял приказ; выслушав лекцию Тьера, искал совета у Жомини,
снова приказывал и вновь слал гонцов с отменой приказа... А битва шла своим
чередом, и все новые полки, вскинув на плечи ружья, уходили по залитым водою
полям, чтобы помереть с возгласами:
- Вива ле имперьер! Вива Итальяно!
Но вид крови, бьющей из ран фонтанами, но вид пораженных лошадей,
дергавшихся в траве, но пушки без лафетов, опрокинутые навзничь, - все это
приводило Наполеона III в содрогание. Он часто спрашивал: "Где же мерзавец
Мак-Магон? Когда он подведет свои колонны?.." Потом, опустив поводья,
застывал в седле и казался полностью отрешенным от битвы. "Нет уж! - решил
Драгомиров. - В таких делах, как это, лучше быть сорвиголовой вроде
Виктора-Эммануила с его удалецкой грудью, подставленной под пули..." Жомини
тихо подогнал свою развалину-кобылу к императору, тронул его за плечо:
- Ваша гвардия повыбита. Но уже близок Мак-Магон, и сейчас он обрушится
на правое крыло австрийцев... Позвольте мне, старому солдату, поздравить вас
с громкой победой!
За ужином в сардинской ставке Драгомирову удалось перекинуться
несколькими фразами с Кавуром; как всегда, делячески потирая руки (что
раздражало его собеседников), Кавур заговорил о своем Пломбьерском договоре
с Наполеоном III:
- Он просил у меня Тоскану для своего кузена Жерома, но что он запоет
теперь, когда Тоскана восстала, а итальянцы не желают из-под гнета Австрии
угодить в ярмо Франции...
При деревушке Сольферино, что лежала под Мантуей, сражались сразу 350000
человек, и Наполеон III, забравшись на колокольню церкви, тоскливо взирал на
губительное действие своих пушек с нарезными стволами. Вдруг стало
темно-темно, долину битвы пронзало клинками молний, втыкавшихся в землю
посреди мертвецов. Жара сменилась ужасным холодом, по кирасам забарабанил
град величиною с вишню, и бурный ливень низринулся на войска. Австрийцы
бежали вслед за своим императором... Драгомиров слез с коня, чтобы подтянуть
размякшую от дождя подпругу. К нему, держа над головою раскрытый зонтик,
подъехал верхом на лошади граф Кавур в сопровождении четырех
мальчиков-грумов. Он спросил русского атташе:
- Как вы думаете, когда это прекратится?
- Уже конец. Вы победили.
- Я вас спрашиваю только о дожде, - ответил Кавур... Через две недели
Драгомиров видел, как этот человек, схватив палку, в ярости высаживал стекла
в доме королевской ставки; при этом Виктор-Эммануил II ободрял премьера:
- А ну дай, а ну тресни! Еще.., так.., молодец... Вдевая ногу в стремя,
король сказал свите:
- Наполеон - собака! - и тут же ускакал... Оказывается, Наполеон III
тайком от Италии повидался с Францем-Иосифом в местечке Виллафранке, и там
они состряпали перемирие. В этом было что-то предательское. Французские
генералы бросали в футляры свои сабли, говоря с возмущением:
- Император сделал из нас посмешище... Ради чего мы дважды побеждали и
проливали кровь французских солдат?
Европа сочла, что вид людских страданий был невыносим для взоров
Наполеона III и Франца-Иосифа, посему они и пошли на мировую. Но в основе
мира таились иные причины, которые из Виллафранке перекочевали в кабинеты
Берлина и Петербурга.
Дело освобождения Италии народ Италии из рук королей брал в свои руки, и
это устрашило монархов, готовых простить друг другу прежние обиды, лишь бы
не было новой революции в Европе... В самый разгар боев за Ломбардию князю
Горчакову пришлось сдерживать furor teutonicus Берлина. Принц-регент Вильгельм не мог стерпеть, что
итальянцы, словно играючи, покатили прочь из Италии короны герцогов Тосканы,
Модена, Болоньи и Пармы. Пруссия, забыв давние распри с Веной, подняла армию
по тревоге и двинула ее к Рейну, - только перемирие в Виллафранке спасло
Францию от войны на два фронта... Горчаков упрекнул Бисмарка за пробуждение
в пруссаках тевтонского национализма. Бисмарк огорченно ответил:
- Наши берлинские тугодумы не могут понять, что сейчас Пьемонт делает в
Италии то самое дело, какое вскорости предстоит и в нашей Пруссии в
германском мире.
Александр II, боясь, как бы пожар из Италии не перекинулся в Польшу, тоже
готов был союзничать с Австрией.
- Подумайте, господа! - судачил он. - Герцогиня Мария Пармская, милейшее
существо, вынуждена бежать от своих голодранцев. Мало того, эти пармезане
еще устроили народный плебисцит и путем варварского голосования постановили,
чтобы она больше не возвращалась в свои владения... Вот как все стало
просто: проголосовали - и до свиданья!
Бисмарк с присущим ему цинизмом заметил, что отбытие герцогини Пармской
вряд ли испортит вкус пармезанского сыра. Александр II в эти дни пошел на
поводу прусского принца-регента, который в письмах поучал племянника: мол,
во всех безобразиях Европы повинен Наполеон III, известный "заговорщик и
карбонарий". Горчаков вклинивался в семейную переписку. "Лично вам, -
доказывал он царю, - позволительно жить в разладе с Тюильри, но России
невыгодно ссориться с Францией; нельзя же строить политику на советах из
Потсдама!" Объяснение с царем получилось слишком бурное, после чего
Горчаков.., пропал. Тютчев с трудом отыскал его на задворках Павловска, где
министр скрывался на захламленной даче Надин Акинфовой, своей внучатной
племянницы; здесь, в тенистой тиши, князь затаился от проклятых "принципов
легитимизма", а его племянница - от мужа, которому она изменяла с уланами.
- Я ничего не желаю знать, - закричал министр, завидев поэта, - я плюю на
всякую политику.., ну ее к чертовой матери! Европа может забыть, что был
такой князь Горчаков...
Вдоль забора росли широченные лопухи и высокая крапива. Придерживая
вороха раздуваемых ветром юбок, на визжащих качелях взлетала к небу
"соломенная вдова". Горчаков выглядел скверно, салопоподобный шлафрок делал
его смешным.
- Наполеон, - начал Тютчев, - из роли освободителя Италии вдруг стал ее
предателем. Венеция так и осталась за Габсбургами. Австрия отдала лишь
Ломбардию, да и то не Италии, а самому Наполеону... Если итальянцы под
знаменами Гарибальди устроят хорошую революцию, то не возродят ли наши
фараоны Священный союз монархов?
Горчаков не вытерпел - стал рассуждать:
- Признаюсь, что иногда, слушая своего государя, я ловлю себя на мысли,
что времена Меттерниха и Нессельроде уже вернулись. Но удушать Италию -
значит гальванизировать Австрию к ее прежней агрессивной жизни.., на эт