а,  потому  ли,  что  она
"греховна",  так  как  нарушает  семейные  связи  и  нравственные  нормы;  в
человеческом чувстве  он  видит  не  источник  естественной  и  общественной
гармонии, а причину разлада, противоречий и несчастий. И в этом -  еще  одно
свидетельство того, что вера в целесообразность мира, основанного на  некоем
нравственном  законе,  все  больше  вытесняется  состраданием  к  одинокому,
предоставленному игре собственных страстей человеку.

        "4 "

     "Мир  пошатнулся..."  -  это  горькое  убеждение  шекспировского  героя
пронизывает драматургию Еврипида. Разумеется, и Эсхил и Софокл видели в мире
много вольных или  невольных  проявлений  зла;  разорение  Трои  и  вереница
кровавых деяний в роду Атрея, невольные преступления Эдипа  и  мрачная  доля
его сыновей - только немногие примеры  из  этого  ряда.  Но  за  страданиями
отдельных людей, за жертвами и испытаниями Эсхил отчетливо различал конечную
цель  мироздания   -   торжество   справедливости:   возмездие,   обрушенное
Агамемноном на Трою за похищение Елены; кара за  жертвоприношение  Ифигении,
которую он сам несет от руки Клитемнестры; ее гибель от меча сына,  мстящего
за отца,-  все  это  звенья  одной  цепи,  где  преступление  одного  служит
наказанием другого, пока человеческий и божественный закон не объединятся  в
воле государства, осененного десницей  Афины  Паллады.  В  трагедии  Софокла
непосредственная причинная связь между поведением людей и высшей волей богов
слабее, чем в  мировоззрении  Эсхила;  тем  не  менее  и  у  него  нарушение
существующих нравственных норм приводит к падению объективно виновного, даже
если в его действиях отсутствует элемент субъективной вины: убийство отца  и
женитьба на собственной матери, совершенные Эдипом по  неведению,  не  могут
остаться безнаказанными, поскольку иначе пострадали бы священные устои мира.
У Еврипида опять все иначе, и трагедия "Ипполит",  на  которой  мы  как  раз
остановились, дает этому первое подтверждение.
     Хотя из двух главных героев этой драмы наше внимание привлекла  сначала
Федра, Ипполит, именем которого не случайно названа трагедия, играет  в  ней
ничуть не меньшую роль. Самый образ главного героя  содержит  в  себе  зерно
трагического конфликта, отчасти уже разработанного - лет за сорок  с  лишним
до Еврипида - в эсхиловской трилогии о  Данаидах.  Там  дочери  легендарного
прародителя одного из  греческих  "колен"  -  Даная,  принуждаемые  к  браку
ненавистными им двоюродными братьями, переносили отвращение к своим  кузенам
на брачные отношения вообще и отказывались от утех любви, отдавая  себя  под
покровительство вечно девственной богини Артемиды. Однако отречение  девушек
от супружества представляло в глазах Эсхила такое же нарушение естественного
закона природы, как и понуждение  их  к  насильственному  браку.  Поэтому  в
конечном итоге в  трилогии  торжествовала  любовь  одной  супружеской  пары,
которую благословляла сама Афродита. Если настойчиво сохраняемое девичество,
хотя и имевшее среди греческих богов таких почитаемых защитниц, как Афина  и
Артемида, в конечном счете все же вступало в  противоречие  с  природой,  то
вечная мужская невинность  представлялась  греку  полной  бессмыслицей  и  в
биологическом, и в  общественном  плане:  долг  мужчины-гражданина  состоял,
между прочим, также в создании семьи и рождении  детей,  способных  упрочить
славу и благосостояние его  рода  и  всего  государства.  Существовала  даже
специальная формула, которая изрекалась отцом при вручении  дочери  будущему
мужу: "Для засева законных детей".  Неудивительно  поэтому,  что  поклонение
чистого юношиохотника Ипполита, любителя природы  и  мечтателя,  девственной
Артемиде и открытое презрение к Афродите,  дарующей  людям  плотские  утехи,
вызывает предостережение  со  стороны  его  старого  слуги:  слишком  велико
могущество Киприды, чтобы смертный мог  безопасно  его  отвергать.  Впрочем,
зритель уже слышал это от самой богини: появившись в прологе у дворца Тесея,
Афродита не только объяснила, чем ее оскорбил Ипполит, но  и  сообщила,  как
она ему отомстит: Тесей, не зная всей правды, проклянет и погубит  Ипполита,
но и Федра, хоть не опозоренная молвой, тоже погибнет.
     Некоторые исследователи склонны видеть в отказе  Ипполита  от  союза  с
мачехой так называемую hybris - "трагическую вину", искони присущую смертным
готовность идти наперекор воле  богов.  Однако  в  древнегреческом  мышлении
hybris  непременно  ассоциируется  с  нарушением  неких  нравственных  норм,
освященных теми же богами. Покушение на святость супружеского ложа  -  да  к
тому же со стороны пасынка, чтущего своего  отца,-  несомненно,  явилось  бы
проявлением той же hybris. Удовлетворив притязания мачехи, Ипполит, конечно,
не совершил бы преступления перед Кипридой, подчиняющей себе все живое, и не
впал бы перед ней в "трагическую вину", но он нарушил бы  долг  благородного
человека, не допускающего даже мысли о  вынужденном  бесчестье.  Трагический
конфликт в "Ипполите" проходит не между дозволенным  или  недозволенным,  но
естественным для молодых  людей  половым  чувством.  Он  лежит  в  плоскости
нравственных ориентиров. Федра могла бы не  опасаться  за  жизнь,  пока  она
таила свое  чувство  внутри;  как  только  лукавое  вмешательство  кормилицы
заставило ее открыть хору  (и  тем  самым  Ипполиту)  страшный  секрет,  она
оказалась  подсудной  общественному   мнению.   Чтобы   восстановить   среди
социального окружения репутацию благородной жены, у нее не остается  другого
выхода, кроме петли. Ипполит, напротив, отвечает только перед  самим  собой:
неосторожно дав все той же кормилице обет молчания,  он  не  чувствует  себя
вправе  открыть  отцу  тайну,  позорящую  его  дом,  и  становится   жертвой
собственного честного слова. Строит ли человек свое поведение с оглядкой  на
внешнюю оценку или соотносит его со своим  внутренним  нравственным  долгом,
ему  не  остается  места  в  этом  мире  -  таков  неутешительный  вывод  из
проблематики еврипидовского "Ипполита".
     В трагедии он еще более  усугубляется  тем,  что  теряет  всякий  смысл
божественное  управление  миром  -  очень  древняя  категория  человеческого
мышления, которая восходит к тем далеким временам, когда первобытный  дикарь
видел себя еще совершенно беззащитным  перед  лицом  божественного  гнева  -
непостижимых ему  стихийных  сил.  Представление  о  гневе  богов  отчетливо
сохраняется и в самом раннем памятнике греческой  литературы  -  гомеровском
эпосе,  где  едва  ли  не  каждый  мало-мальски  заметный  герой  пользуется
симпатией одних богов и должен опасаться  гнева  других,  которых  он  успел
чем-нибудь задеть. При всем том, однако, редко какой-либо бог оставляет  без
помощи своего любимца, если знает, что ему  угрожает  опасность  со  стороны
другого божества: к этому его может принудить только  приказ  самого  Зевса,
следящего за исполнением безапелляционного приговора  судьбы.  Совсем  иначе
ведет  себя  еврипидовская  Артемида:  зная  о  предстоящей  гибели   своего
поклонника Ипполита,  она  позволяет  Афродите  осуществить  до  конца  свой
коварный замысел и появляется только над умирающим Ипполитом,  чтобы  спасти
его имя от посмертной клеветы и открыть глаза Тесею,-  сомнительная  услуга,
заставляющая вдвойне терзаться овдовевшего мужа и осиротевшего отца!  Почему
же Артемида не  вмешалась  раньше,  чтобы  предотвратить  ужасное  бедствие?
Потому что среди  богов  не  принято  мешать  друг  другу  в  исполнении  их
планов,объясняет богиня.  Воистину  непривлекательны  обе  представительницы
олимпийского пантеона: мелочно-тщеславная Афродита,  готовая  погубить  даже
Федру (воспылавшую страстью к Ипполиту вовсе не без воли самой богини), лишь
бы не упустить  малейшей  возможности  отомстить  Ипполиту,  и  предательски
попустительствующая ей Артемида! Напрасно старый слуга обращается к Афродите
с просьбой быть снисходительной к юношеским заблуждениям Ипполита, ибо богам
надлежит быть мудрее смертных,- мудрые боги, правившие в "Орестее" миром  по
закону справедливости, навсегда ушли из трагедии Еврипида, как ушли  они  из
общественного сознания и этики афинян в первые же годы Пелопоннесской войны.
     Самую  мрачную  роль  играет  божественное  вмешательство  в   трагедии
"Геракл". И здесь Еврипид небольшим изменением, внесенным в миф, существенно
переместил  акценты  и  создал  трагедию  сильного  человека,   незаслуженно
испытывающего на себе капризное своеволие  богов.  По  традиционной  версии,
Геракл,  еще  будучи  молодым  человеком,  в  припадке  безумия  убил  своих
малолетних детей; за это Зевс отдал его в услужение трусливому и  ничтожному
микенскому царю  Еврисфею,  для  которого  он  и  совершил  свои  знаменитые
двенадцать  подвигов.  У  Еврипида   последовательность   изменена:   Геракл
представлен могучим богатырем, с честью вышедшим  из  последнего  испытания.
Радость от встречи с семьей тем сильнее, что Геракл буквально вырывает ее из
рук смерти, которой грозит его жене и детям  фиванский  тиран  Лик.  Заметим
попутно, что все мольбы Амфитриона - престарелого земного отца Геракла  -  к
его небесному отцу Зевсу о спасении оставались  бесплодными,  и  это  давало
Амфитриону  повод  для  нелестных  высказываний  о  Зевсе.  Так  или  иначе,
возвращение Геракла кладет конец проискам Лика, и первая  половина  трагедии
завершается радостной игрой героя с еще не оправившимися от  испуга  детьми.
Здесь, однако, в действии наступает резкий перелом, вызванный вмешательством
Геры, ненавидящей Геракла. Это по ее приказу в дом Геракла проникает  богиня
безумия Лисса, помрачающая сознание героя; в припадке безумия, видя в жене и
детях своих  давнишних  врагов,  Геракл  убивает  их  и  начинает  разрушать
собственный  дом;  только  появление  его   вечной   благодетельницы   Афины
прекращает губительное помешательство Геракла: ударом тяжелого камня в грудь
она сражает обезумевшего богатыря и повергает его в тяжелое забытье.
     Частичное или  временное  расстройство  рассудка  человека,  ведущее  к
совершению нечестивого деяния,  нарушению  общепринятых  нравственных  норм,
было знакомо греческой литературе  задолго  до  Еврипида,  хотя  и  получало
далеко не всегда одинаковое истолкование. Гомеровский Агамемнон, оскорбивший
в своей неумеренной  гордости  славнейшего  героя  -  Ахилла,  объяснял  это
впоследствии  вмешательством  богини   Аты,   персонификации   "ослепления",
вторгающегося  извне  в  сознание  человека.  Эсхиловские  герои  -  тот  же
Агамемнон, решающийся принести в жертву собственную дочь; Этеокл, готовый на
братоубийственный поединок с Полиником,-  оказываются  способными  на  такой
поступок только в состоянии  исступленной  одержимости,  влекущей  за  собой
помрачение рассудка, - однако без всякого божественного вмешательства извне.
Еврипид возвращается к "гомеровской" трактовке безумия не потому, что он  не
умеет изобразить  состояние  пораженного  таким  недугом  человека.  Рассказ
вестника о поведении  Геракла  в  состоянии  сумасшествия,  а  также  о  его
патологическом сне, равно как описание безумствующей Агавы или  находящегося
в состоянии тяжелой психической депрессии Ореста в более поздних  трагедиях,
показывают, что  Еврипид  успешно  использовал  в  этой  области  наблюдения
современной ему медицины, искавшей причины психических  расстройств  не  вне
человека, а в  нем  самом.  Если  в  разбираемой  трагедии  безумие  Геракла
вызывается  именно  злокозненным   божественным   вмешательством,   то   его
назначение в художественном замысле Еврипида не вызывает сомнения:  источник
зла и бедствий,  обрушившихся  на  прославленного  героя,  лежит  не  в  его
"нраве", а в злой и капризной воле божества.
     Эта мысль становится еще нагляднее при сравнении "Геракла" с Софокловым
"Аяксом". Как известно, и  там  вмешательство  Афины,  помрачившей  рассудок
Аякса, приводит к трагическому исходу: истребив вместо Атридов  и  их  свиты
ахейское стадо, Аякс, придя в себя, не может пережить навлеченного  на  себя
позора и  кончает  жизнь  самоубийством.  Мысль  о  самоубийстве  владеет  и
Гераклом, но при помощи Тесея,  подоспевшего  на  выручку  к  другу,  он  ее
преодолевает: истинное величие человека  состоит  в  том,  чтобы  переносить
испытания, а не сгибаться под их тяжестью; ужасное преступление он  совершил
по воле Геры и не должен расплачиваться за него  своей  жизнью.  Для  героев
Софокла объективный результат  их  действий  снимал  вопрос  о  субъективных
причинах: напав на стадо, Аякс сделал предметом осмеяния себя самого,  а  не
Афину, и его рыцарская честь не может примириться с таким положением  вещей.
Героев Еврипида страдание учит делать различие  между  собственной  виной  и
вмешательством божества: не снимая с себя  ответственности  за  содеянное  и
стремясь к очищению от пролитой крови, Геракл вместе с  тем  понимает,  что,
оставаясь жить, он совершает человеческий подвиг, достойный истинного героя,
в то время как самоубийство было бы только уступкой порыву малодушия. К тому
же такое решение бросает очень  неблагоприятный  отсвет  на  Геру,  истинную
виновницу страданий Геракла. Боги, по чьей воле люди без всякой вины  терпят
такие  страдания,  недостойны  называться  богами  -   мысль,   неоднократно
высказываемая в различных трагедиях Еврипида и являющаяся прямым  выражением
его религиозного сомнения и скепсиса.
     В оценку еврипидовского отношения к богам не вносит чего-либо принципи-
ально  нового   и   многократно   обсуждавшаяся   исследователями   трагедия
"Вакханки". Атмосфера дионисийского ритуала, с  которой  Еврипид  мог  ближе
соприкоснуться в полуварварской Македонии, чем  живя  в  Афинах,  произвела,
по-видимому, впечатление на поэта,  отразившееся  в  этой  трагедии.  Однако
расстановка  сил  в  "Вакханках"  не  отличается  существенно   от   позиции
действующих лиц, например в "Ипполите", хотя столкновение противоборствующих
тенденций принимает в "Вакханках" значительно более острый характер. Ипполит
не выражает действием своего  отношения  к  Афродите;  старый  слуга  только
однажды мимоходом старается вразумить  юношу,  а  Киприда  не  снисходит  до
непосредственного спора с ним. В "Вакханках"  сторону  нового  бога  Диониса
принимают престарелый Кадм и сам прорицатель Тиресий,  тщетно  пытающиеся  в
длинном  споре  привлечь   на   свою   сторону   Пенфея,   который   активно
противодействует неведомой  религии;  и  сам  Дионис  -  правда,  под  видом
лидийского пророка - вступает с Пенфеем в напряженный спор, стремясь разжечь
в нем любопытство и тем самым подтолкнуть его к гибели. Можно  сказать,  что
чем настойчивее Пенфей сопротивляется признанию Диониса, тем оправданнее его
поражение, - противники сталкиваются почти в открытой борьбе. Но не забудем,
что на стороне бога такие средства, которыми Пенфей не располагает, что  его
гибель от рук исступленных вакханок  во  главе  с  его  собственной  матерью
Агавой оборачивается страшным бедствием для ни в чем  не  повинной  женщины,
признававшей власть Диониса (как Федра подчинилась власти Афродиты), и  что,
наконец, в финале (хоть он сохранился не полностью) Дионис отвечал на упреки
прозревшей Агавы в  обычном  для  еврипидовских  богов  тоне,  объясняя  все
происшедшее местью непризнанного божества. Следовательно, и в этой  трагедии
Еврипид оставался на  позициях  религиозного  скептицизма,  характерных  для
всего его творчества.

        "5 "

     Едва ли не в каждой сохранившейся трагедии Еврипида можно  найти  более
или  менее  значительные  отступления  от  традиционного   изложения   мифа,
благодаря которым  поэту  удавалось  сконцентрировать  главное  внимание  на
переживаниях героев. Переосмысление или даже переработка мифа, не говоря уже
об использовании различных его версий, сами по себе  не  являются  признаком
новаторства Еврипида: такова была  обычная  практика  афинских  драматургов.
Разница между Еврипидом и его предшественниками состоит в том, что для  него
миф перестал быть частью "священной истории" народа, каким он был для Эсхила
и Софокла. С понятием  "священной  истории"  не  надо  связывать  каких-либо
мистических представлений; наоборот, в "классической" афинской трагедии  миф
освящал  своим  авторитетом  вполне  реальные   общественные   отношения   и
государственные институты. Достаточно вспомнить эсхиловскую  "Орестею",  где
второстепенный вариант мифа о суде над Орестом в Афинах послужил основой для
произведения высочайшего патриотического пафоса именно благодаря тому, что в
современных ему политических обстоятельствах Эсхил хотел  видеть  проявление
божественной мудрости. Можно назвать и другое  произведение,  хронологически
завершающее вековую историю афинской трагедии, - "Эдипа в  Колоне"  Софокла,
написанного девяностолетним старцем почти на  исходе  Пелопоннесской  войны,
когда Афины, пережив эпидемию чумы и сицилийскую катастрофу, были  на  грани
полного разгрома; тем не менее какой чистотой чувства и верой в свои  родные
Афины наполнена эта трагедия поэта, все  еще  видящего  залог  благоденствия
Афин в божественном покровительстве! Да и само захоронение Эдипа на  границе
Аттики как гарантия вечной помощи просветленного героя приютившим его Афинам
в годы,  когда  отношения  с  соседними  Фивами  сильно  обострились,  -  не
случайная деталь в трагедии, а убеждение ее  автора  в  неизменной  благости
родных богов. "Священная история", воплощенная в мифе, составляла для Эсхила
и Софокла неотъемлемую  часть  их  мировоззрения,  их  веры  в  прочность  и
надежность существующего мира. Эта благочестивая вера, убеждение в  конечной
гармонии мироздания сменяются у  Еврипида  сомнениями  и  исканиями,  и  вот
почему мифологическая традиция из  объекта  почитания  становится  предметом
острой критики.
     Исключение составляют здесь на первый взгляд  "Гераклиды":  легендарная
защита потомков Геракла благочестивыми  афинянами  воспринималась  в  начале
Пелопоннесской войны как доказательство освященного  богами  права  Афин  на
создание военно-политического  союза  демократических  полисов  перед  лицом
угрозы, исходящей от "тиранической" Спарты. Однако в конце этой трагедии  по
воле автора происходит неожиданное перемещение акцентов: вместо данной мифом
гибели Еврисфея на  поле  боя  он  оказывается  пленником  афинян,  желающих
сохранить ему жизнь, а в качестве его злобной и жестокой убийцы выступает не
кто иная, как престарелая  Алкмена,  мать  Геракла.  Поведение  ее  явно  не
встречает одобрения у хора аттических граждан, в то время  как  Еврисфей,  в
недавнем прошлом их непримиримый враг, обещает, что его гробница будет вечно
охранять  аттическую  землю  от  возможных  набегов...  Гераклидов  или   их
потомства! Не вызывает сомнения, что  здесь  в  прошлое  снова  проецируется
современная политическая ситуация: спартанские цари  возводили  свой  род  к
Гераклу, и  первое  же  нашествие  лакедемонян  на  Аттику  летом  431  года
естественно  было  расценивать  как  акт  вероломства  со  стороны  потомков
Гераклидов; а в образе действий Алкмены  чувствуется  откровенная  неприязнь
поэта к спартанцам, которые и в самом деле  не  отличались  благородством  в
отношении  поверженного  врага.  Но  столь  же  несомненно,  что  новшество,
введенное  Еврипидом  в  миф,  разрушает  художественную  последовательность
трагедии и первоначальную, достаточно мотивированную традицией,  расстановку
действующих лиц.
     Начинающееся  разложение  мифа  как  основы  сюжета  и   первоисточника
ситуаций, в которых должен раскрыться "нрав" персонажей,  обращает  на  себя
внимание также  в  "Андромахе",  написанной  в  двадцатые  годы.  Андромаха,
ставшая после падения Трои пленницей и наложницей Неоптолема  и  вынужденная
испытать в его отсутствие зловещий гнев своей госпожи Гермионы, выступает  в
трагедии не столько как у