воря   о   кризисе
героической трагедии в драматургии Еврипида, мы не собираемся ставить это  в
вину великому афинскому поэту, как никому не придет  в  голову  преуменьшать
величие Рабле или Шекспира из-за того, что им довелось пережить и отразить в
своем творчестве кризис ренессансного мировоззрения, - может быть, писатели,
которые запечатлевают в своих  произведениях  сложность  исторического  пути
человечества, как раз потому особенно дороги и близки их  далеким  потомкам.
Еврипид, несомненно, находится в  ряду  таких  творцов,  но  если  мы  хотим
оценить его истинное значение для нас, мы  должны  понять,  какое  место  он
занимал в культуре своего времени, и в частности в развитии античной  драмы,
- тогда выяснится,  почему  конец  античной  героической  трагедии  оказался
началом  для  многих  линий  не  только  античного,  но  и  общеевропейского
литературного процесса.

        "1 "

     Год рождения  Еврипида  не  известен  достаточно  достоверно.  Античное
предание, по которому он родился в день  битвы  при  Саламине,  представляет
лишь искусственную конструкцию, связывающую имя третьего великого трагика  с
именами его предшественников, - поскольку Эсхил в самом  деле  участвовал  в
Саламинском сражении, а шестнадцатилетний Софокл  выступал  в  хоре  юношей,
прославлявших одержанную победу.  Тем  не  менее  эллинистические  историки,
очень любившие, чтобы события из жизни великих людей вступали между собой  в
какое-либо  хронологическое  взаимодействие,   без   особой   ошибки   могли
рассматривать  Еврипида  как  представителя  третьего   поколения   афинских
трагиков: его творчество действительно составляло  третий  этап  в  развитии
афинской трагедии; первые два вполне обоснованно  связывали  с  драматургией
Эсхила и Софокла.
     Хотя Еврипид был моложе Софокла всего на  двенадцать  лет  (он  родился
скорее всего в 484 г.  до  н.  э.),  эта  разница  в  возрасте  оказалась  в
значительной степени решающей для формирования  его  мировоззрения.  Детство
Софокла  было  овеяно  легендарной  славой   марафонских   бойцов,   впервые
сокрушивших могущество персов. Десятилетие между Марафоном (490 г. до н. э.)
и морским сражением при Саламине (480 г. до н. э.) прошло в  Афинах  не  без
внутренних конфликтов, но в конечном результате победа греческого  флота  (с
участием многочисленных афинских кораблей) над персами естественным  образом
воспринималась как завершение дела, начатого на Марафонской равнине.  Сияние
славы, увенчавшей победителей, озаряло юношеские годы Софокла, который,  как
и большинство его современников, видел  в  успехах  своих  соотечественников
результат благоволения к Афинам могущественных олимпийских богов.  До  конца
своих дней Софокл верил, что божественное покровительство никогда не покинет
афинян, и эта  вера  даже  в  годы  самых  тяжелых  испытаний  помогала  ему
сохранять убеждение в  устойчивости  и  гармонии  существующего  мира.  Этим
объясняется - при всей глубине возникающих в его трагедиях нравственных кон-
фликтов - та классическая ясность линий и скульптурная пластичность образов,
которые до сих пор восхищают в Софокле читателя и зрителя. С Еврипидом  дело
обстояло иначе.
     Победа при Саламине, создавшая исключительно благоприятные  предпосылки
для роста внешнеполитического авторитета Афин, не сразу привела к  столь  же
заметному  укреплению   их   внутреннего   положения.   Противоречия   между
реакционной землевладельческой аристократией и набирающей  силы  демократией
не раз выливались в острые политические схватки, в результате которых не од-
ному государственному деятелю, известному своими заслугами перед отечеством,
пришлось навсегда покинуть арену  общественной  борьбы.  Только  к  середине
сороковых годов V века новому вождю демократов Периклу удалось  основательно
потеснить своих политических противников  и  более  чем  на  пятнадцать  лет
встать во главе  афинского  государства;  этот  период,  совпавший  с  порой
высочайшего внутреннего расцвета Греции, до сих  пор  носит  название  "века
Перикла".
     Но и "век Перикла" оказался очень  непродолжительным:  разгоревшаяся  в
431  году  Пелопоннесская   война   между   двумя   крупнейшими   греческими
государствами - Афинами и Спартой, каждое из  которых  возглавляло  коалицию
союзников, - выявила новые противоречия внутри  афинской  демократии.  В  то
время как  ее  торгово-ремесленная  верхушка,  заинтересованная  во  внешней
экспансии, стремилась к войне "до победного конца" и находила себе поддержку
среди ремесленников, производивших  оружие,  и  в  беднейших  слоях  демоса,
обслуживавших морской флот, основная масса аттического крестьянства страдала
от опустошительных набегов спартанцев и чем дальше,  тем  больше  тяготилась
войной и связанными с ней жертвами; голос этой  части  афинских  граждан  мы
можем до сих пор слышать в  комедиях  Аристофана.  Внутренний  разлад  среди
афинян достиг в последнее десятилетие Пелопоннесской  войны  такой  глубины,
что олигархам дважды, хотя и ненадолго,  удавалось  захватить  в  свои  руки
власть (в 411 и 404 гг.) и установить режим неограниченного террора.
     Если попытки реакционных кругов сокрушить афинскую демократию извне  не
имели еще в это время серьезного успеха, то гораздо более опасными  для  нее
были те идейные процессы, которые грозили разрушить ее изнутри. Дело в  том,
что,  возникши  в  конечном  счете  из  общинно-родового   строя,   афинская
демократия    сохраняла    в    своем     мировоззрении     многие     черты
первобытно-мифологического мышления. Победы над внешними врагами и успехи во
внутренней жизни, хозяйственный и культурный расцвет представлялись основной
массе афинского демоса следствием постоянного покровительства,  оказываемого
их стране могущественными богами, - в  первую  очередь  верховным  божеством
Зевсом и его дочерью, "градодержицей" Афиной Палладой. В  олимпийских  богах
афиняне  видели  не  только  своих   прямых   защитников,   но   и   стражей
нравственности и справедливости,  установивших  раз  и  навсегда  незыблемые
нормы гражданского и  индивидуального  поведения.  Однако  сам  общественный
строй афинской демократии, привлекшей  к  обсуждению  политических  вопросов
основную массу полноправных граждан,  предполагал  в  них  самостоятельность
мышления, умение анализировать сложившуюся обстановку и обосновывать то  или
иное решение. В этих условиях далеко  не  всегда  можно  было  опереться  на
мифологическую  традицию,  сложившуюся  несколько  веков  тому   назад   при
совершенно иных условиях. К тому же дебаты в  народном  собрании  и  широкий
общественный характер судопроизводства  требовали,  чтобы  участники  всякой
дискуссии обладали достаточной ораторской  подготовкой,  владели  средствами
доказательства и убеждения. Но там, где  начинается  самостоятельная  работа
мысли,  приходит  конец  наивной  вере   в   богов,   возникает   переоценка
традиционных нравственных устоев  и  открывается  простор  для  критического
исследования окружающей действительности. Все  эти  явления  как  раз  имели
место в Афинах второй половины V века,  и  носителями  нового  мировоззрения
стали представители рабовладельческой  интеллигенции,  известные  под  общим
названием софистов.
     Софисты не составляли единой  философской  школы;  больше  того,  между
софистами старшего поколения, к которому относился Протагор (ок. 485 - 415),
и их младшими последователями существовало весьма  значительное  различие  в
политических взглядах: в то время как "старшие"  софисты  в  целом  являлись
идеологами  демократии  (некоторые  из  них  были,  в  частности,   авторами
законодательных уложений для новых  городов-государств),  "младшие"  софисты
довольно откровенно пропагандировали идеал  "сильной  личности",  отвечавший
интересам  олигархов.  Однако  уже  в  учении  Протагора  выделялись  мысли,
направленные  объективно  против  консервативно-религиозного   мировоззрения
афинской демократии. Так, общественная практика афинян должна была  побудить
Протагора сформулировать положение о человеке как "мере всех вещей", -  ведь
и в самом деле решения в народном собрании принимали не боги, а люди, каждый
раз соизмерявшие объективное положение дел со своим  личным  и  общественным
опытом, интересами и возможностями государства. Что  касается  существования
богов, то Протагор воздерживался от окончательного суждения об этом; по  его
словам,  решению  вопроса   препятствовала   его   неясность   и   краткость
человеческой жизни.
     Взгляды  софистов  на  богов,  человека   и   общество   оставались   в
значительной степени достоянием "чистой"  теории,  пока  Афины  пользовались
благами  своего  внешнего  и  внутреннего  расцвета.  Когда  же  разразилась
Пелопоннесская война, идеологическим  устоям  афинской  демократии  пришлось
испытать сильное потрясение: обрушившаяся на город эпидемия  чумы,  а  также
непрестанные  прорицания  жрецов  дельфийского  храма   Аполлона,   сулившие
афинянам  сплошные  поражения,  сильно   подорвали   веру   в   божественное
благоволение к Афинам, а вырвавшиеся на простор  собственнические  инстинкты
богачей поставили под сомнение единство полиса и его способность  обеспечить
каждому  гражданину  место  в  жизни.  Проблема  индивидуального   поведения
человека, которая до тех пор  ставилась  и  решалась  афинской  общественной
мыслью в неразрывной связи с судьбой всего гражданского коллектива - полиса,
и,  больше  того,  с  некими  закономерностями  человеческого  существования
вообще, при новых условиях во многом утратила объективную основу; на  первый
план все больше стал выступать отдельный человек как "мера всех вещей"  -  и
собственного благородства и величия, и собственного страдания. Это  смещение
основной точки зрения на человека глубже всего отразила  именно  драматургия
Еврипида.
     Уже события, сопутствовавшие началу его сознательной  жизни,  не  могли
содействовать  выработке  в  нем  убеждения  в  устойчивости  и   надежности
жизненных форм современного ему  общества,  в  разумности  и  закономерности
божественного управления миром. К сожалению, от начального этапа  творческой
деятельности Еврипида (он выступил впервые на афинском театре  в  455  г.  и
только  четырнадцать  лет  спустя  одержал  первую   победу   в   состязании
трагических поэтов) не сохранилось ни одного  цельного  произведения;  самая
ранняя  из  бесспорно  еврипидовских  и   достоверно   датируемых   трагедий
("Алькеста") относится к 438 году. Зато остальные шестнадцать, написанные  в
промежутке между 431 и 406 годами, охватывают едва ли не  самый  напряженный
период в истории классических Афин и показывают, как, чутко  и  взволнованно
реагировал поэт на различные повороты  афинской  внешней  политики,  идейные
споры и моральные проблемы, возникавшие перед его современниками.
     Античная традиция рисует Еврипида любителем  тишины  и  одиночества  на
лоне природы; еще в римские времена на Саламине показывали  грот  на  берегу
моря, где драматург проводил долгие  часы,  обдумывая  свои  произведения  и
предпочитая уединенное размышление шуму городской площади. В то же время уже
древние считали Еврипида "философом на  сцене"  и  называли  его  -  вопреки
хронологии - учеником Протагора  и  других  софистов,  вращавшихся  в  самом
центре общественной жизни своего времени. Едва ли в этом есть  противоречие:
не принимая непосредственного участия в государственных делах, Еврипид видел
сложные конфликты, ежечасно возникавшие в его родных Афинах, и, как истинный
поэт, не мог не высказать того, что его волновало,  своим  зрителям.  Меньше
всего при этом он стремился дать ответ на все вопросы, которые ставила перед
ним жизнь, -  почти  каждая  его  трагедия  свидетельствует  о  раздумьях  и
поисках, часто мучительных, но редко завершавшихся обретением истины.  Столь
же редко встречал Еврипид и понимание у своих зрителей:  за  пятьдесят  (без
малого) лет своей творческой деятельности он всего четыре раза удостоился  в
состязаниях трагических поэтов первого  места.  Поэтому  ли  или  по  другой
причине он согласился в 408 году  переехать  к  македонскому  царю  Архелаю,
который пытался собрать у себя крупных писателей и  поэтов.  Здесь,  однако,
Еврипид прожил недолго: на рубеже 407 и 406 годов он скончался,  оставив  не
вполне завершенной свою последнюю трилогию. Она была поставлена в  Афинах  в
405 году, или вскоре после того, его  сыном  (или  племянником)  и  принесла
поэту пятую победу, уже посмертную.
     В  сюжетах  трагедий  Еврипид  почти   не   выходит   из   круга   тем,
разрабатывавшихся его предшественниками: сказания  Троянского  и  Фиванского
циклов, аттические предания, поход аргонавтов, подвиги Геракла и судьба  его
потомков. И при всем том - огромная разница  в  осмыслении  мифа,  в  оценке
божественного вмешательства в жизнь людей, в понимании смысла  человеческого
существования, - разница, в конечном счете приводящая Еврипида  к  выработке
необычных  для  классической  трагедии  принципов  изображения  человека,  к
созданию новых средств художественной выразительности,  иными  словами  -  к
полному отрицанию первоначальной  сущности  героической  трагедии  Эсхила  и
Софокла.

        "2 "

     Ближе всего с творчеством своих предшественников Еврипид  соприкасается
в трагедиях героико-патриотического плана, написанных в  первом  десятилетии
Пелопоннесской войны. К самому ее  началу  относится  трагедия  "Гераклиды":
гонимые  извечным  врагом   Геракла,   микенским   царем   Еврисфеем,   дети
прославленного героя ищут убежища  в  Афинах.  Легендарный  аттический  царь
Демофонт, вынужденный  выбирать  между  войной  с  дорийцами  и  выполнением
священного долга перед прибегнувшими к  его  покровительству  чужестранцами,
близко напоминает Пеласга в эсхиловских "Просительницах", да и вся  ситуация
"Гераклидов" близка к внешней стороне конфликта у Эсхила. Но  если  у  "отца
трагедии"  столкновение  Пеласга  с  Египтиадами  отражало   противодействие
эллинов (и в  первую  очередь,  конечно,  афинян)  восточному  деспотизму  и
варварству, то у Еврипида война развертывается  в  самой  Элладе:  микенская
армия тождественна спартанцам,  а  Гераклиды,  находящие  защиту  в  Афинах,
олицетворяют  союзные  города  и  государства,  которые  спартанцы  всячески
стремились изолировать от афинян.
     В благородной  роли  защитника  священных  установлений  представлен  в
трагедии Еврипида "Умоляющие" другой  афинский  царь  -  Тесей,  считавшийся
основателем афинской  демократии.  Он  не  только,  вопреки  козням  врагов,
помогает предать земле тела героев, павших при осаде  Фив,  но  вступает  по
ходу действия в политический диспут с  фиванским  послом,  который  защищает
преимущества единоличной власти; возражая  ему,  Тесей  развертывает  полную
программу афинского государственного устройства, основанного на  равноправии
всех граждан и  их  равной  ответственности.  Впрочем,  прославляя  афинскую
демократию как идеальный строй, оплот благочестия и нравственности в Элладе,
Еврипид  влагает  в  уста  Тесея  и  размышление  об  опасности  социального
расслоения, грозящего благополучию государства, и прямое осуждение  Адраста,
затеявшего в преступном легкомыслии бесперспективную военную авантюру.
     Возникающее в "Умоляющих" сомнение в целесообразности войны как способа
разрешения политических споров перерастает в творчестве Еврипида последующих
лет в недвусмысленное  и  страстное  осуждение  войны.  Уже  в  поставленной
незадолго  до  "Умоляющих"  трагедии  "Гекуба"  Еврипид   рисует   страдания
престарелой царицы, в полной мере испытавшей на себе все ужасы  десятилетней
войны за Трою. Мало того что Гекуба своими  глазами  видела  гибель  мужа  и
любимых сыновей, что из всеми почитаемой владычицы могущественной  Трои  она
превратилась в жалкую рабыню ахейцев, - судьба готовит ей новые бедствия: по
приговору греков, перед их отправлением на родину на  могиле  Ахилла  должна
быть принесена ему в жертву младшая дочь Гекубы, юная  Поликсена,  -  и  нет
предела горю матери, лишающейся своего последнего утешения. Но и это еще  не
все. К сказанию о жертвоприношении Поликсены, уже обработанному до  Еврипида
в эпической и лирической поэзии, а на афинской сцене - у Софокла, в трагедии
"Гекуба" присоединяется другой  сюжетный  мотив,  первоначально  не  имевший
никакого отношения к судьбе троянской царицы.
     "Илиада"  знала  среди  сыновей  Приама  юношу  Полидора,  убитого   на
троянской равнине Ахиллом, - матерью его  была  некая  Лаофоя.  Согласно  же
местному фракийскому сказанию, которое стало известно афинянам, вероятно,  в
конце VI века до н. з., Полидор -  теперь  уже  сын  Гекубы  -  пал  жертвой
алчности вероломного фракийского царя Полиместора: к  нему  в  самом  начале
войны Приам отослал  Полидора  с  несметными  сокровищами,  и,  когда  война
окончилась гибелью Трои, Полиместор, нарушив  дружеский  долг,  убил  юношу.
Гекуба, находившаяся среди  других  пленниц  в  ахейском  лагере  на  берегу
Геллеспонта, узнала о предательстве Полиместора, заманила  его  с  детьми  в
свою палатку и  при  помощи  троянских  женщин  умертвила  детей,  а  самого
Полиместора ослепила. Неизвестно, был ли обработан этот  миф  кем-нибудь  из
предшественников Еврипида в афинском театре, но несомненно,  что,  объединив
его  с  мотивом  жертвоприношения  Поликсены,  Еврипид   необычайно   усилил
патетическое звучание образа Гекубы,  воплотившего  весь  трагизм  положения
матери, обездоленной войной.
     Откровенным выступлением против военной политики явились поставленные в
415  году  "Троянки".  Заключенный  в  421  году  между  Афинами  и  Спартой
пятидесятилетний мир оказался непрочным, ибо каждая  сторона  искала  повода
ущемить как-нибудь интересы  недавнего  противника.  Сторонники  решительных
действий в Афинах вынашивали идею  грандиозной  экспедиции  в  Сицилию,  где
Спарта  издавна  пользовалась  значительным  влиянием,  и  это   предприятие
увлекало своим размахом даже более мирно настроенные слои афинских  граждан.
В этих условиях трагедия  "Троянки"  прозвучала  как  смелый  вызов  военной
пропаганде, так как с исключительной силой показала бедствия и страдания, не
только выпадающие на долю побежденных (особенно осиротевших матерей и  жен),
но и ожидающие в недалеком будущем победителей: вереница скорбных  эпизодов,
которые  разворачиваются  на  фоне  догорающих  развалин  Трои,  приобретает
зловещий смысл после мрачных прорицаний Кассандры и  вступительного  диалога
Афины и Посейдона, сговаривающихся погубить победителей-греков на пути и  по
возвращении домой. Троянская война, служившая обычно для общественной  мысли
в Афинах символом справедливого возмездия "варварам" за  попрание  священных
норм гостеприимства, теряет в глазах Еврипида всякий смысл и обоснование.
     Под тем же углом зрения предстает в трагедии  "Финикиянки"  легендарная
оборона Фив от нападения  семерых  вождей.  Доеврипидовская  трагедия  была,
по-видимому, довольно единодушна в изображении сыновей  Эдипа,  оспаривавших
между собой право на царский трон  в  Фивах:  несмотря  на  то,  что  Этеокл
нарушил договор между братьями, изгнав Полиника,  Эсхил  в  "Семерых  против
Фив"  показал  его  идеальным  царем  и  полководцем,  защищающим  город  от
чужеземной рати, в то время как Полинику, ведущему на родную землю вражеское
войско,  не  может  быть  никакого  оправдания.  Эта   ситуация   составляет
предпосылку трагического конфликта и в Софокловой  "Антигоне",  где  Этеоклу
устраивают  почетные  похороны,  а  Полинику  отказывают  в  погребении.   В
"Финикиянках" с Этеокла совлечен всякий ореол героизма: как  и  Полиник,  он
беспринципный и  тщеславный  властолюбец,  готовый  ради  обладания  царским
троном  совершить  любое  преступление  и  оправдать  любую  подлость.   Его
поведением руководит не патриоти