Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Наука. Техника. Медицина
   История
      Еврипид. Пьесы -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  -
о сын Нереиды...- Поскольку Еврипид описывает первый щит Ахилла, хор не может сослаться на традицию, идущую от эпических певцов, и в качестве источника своих сведений называет какого-то человека, от которого он слышал рассказ о щите Ахилла в порту Навплии, на берегу Арголидского залива. Естественно, что изображения на этом щите не совпадают с теми, которые сделал Гефест на втором щите, кроме солнца и созвездий, помещенных в центре щита (ср. ст. 464 - 468 и "Илиада", XVIII, 483 - 489). Ст. 469. ...Гиад и Плеяд, Приамида сразивших. - Неточный перевод. Созвездия Гиад и Плеяд не являлись виновниками гибели Гектора ("Приамида") ни в прямом, ни в переносном смысле слова: Гектор был сражен, естественно, копьем Ахилла, а не его щитом. В оригинале речь идет о том, что Гектору приходилось отвращать взоры от сверкающего щита Ахилла, подобно тому как в "Илиаде" (ХХII, 134 - 137) Гектор обращается в бегство при виде сияния, исходящего от доспехов Ахилла (ср. также XDC, 14 сл.). Ст. 474 - 475. Лев... что за дивно крылатым конем... следил... - На панцире Ахилла было изображено сражение Беллерофонта, оседлавшего крылатого коня Пегаса, с Химерой - чудовищем, имевшим голову льва, тело козы и хвост дракона. Ст. 527 - 546. Еврипид откровенно полемизирует с изложением мифа у Эсхила в "Хоэфорах" (ст. 168 - 234), где отрезанный локон Ореста, след от его ноги у могилы Агамемнона и знак, вышитый рукой Электры на одежде брата, служили для его опознания. Ст. 659. Но где ж мета? - Образ заимствован из лексикона спортивных состязаний: старику кажется, что Электра не ясно различает конечную цель своего плана, подобно бегуну или возничему, не видящему меты, которую он должен обогнуть. Ст. 671 - 683. Принятое Анненским распределение реплик, соответствующее рукописи, отвергается большинством издателей текста. Вероятнее всего, эти 12 стихов представляют собою стихомифию с участием Ореста, Электры и старика. Первая реплика принадлежит Оресту. Ст. 684. Все слышит он... - Скорее всего этот стих представляет реплику старика, более точный перевод которой таков: "Все слышит он, но нам пора идти". В ст. 685 Электра прямо называет имя Эгисфа. Ст. 699 - 736. Содержание этого стасима составляет сказание о вражде детей Пелопа - Атрея и Фиеста (см. примеч. к "Ифигении в Тавриде", ст. 194 - 200). Ст. 745 - 746. Только эти два стиха имеют непосредственное отношение к содержанию трагедии, подготовляя как приход Клитемнестры, сестры прославленных братьев - Диоскуров, так и их собственное появление в финале. Ст. 781. ...на берега Алфея... - То есть в храм Зевса в Олимпии (см. примеч. к "Ипполиту", ст. 535). Ст. 826 - 829. ...утробу, стал изучать... - По расположению внутренностей жертвенных животных гадатели предсказывали будущее и в современных Еврипиду Афинах, и еще много столетий спустя - в Риме. Неудивительно, что в "героическую" эпоху царские и жреческие функции сосредоточивались в одних руках. Ст. 902. Глумления над трупом не простят. - Ср. "Одиссея", XXII, 412. Ст. 1002. За дочь убитую - за Ифигению. Ст. 1032 - 1034. Менаду царь безумную привез... - Кассандру (см. "Гекуба", ст. 825 - 832 и примеч. к ст. 120 сл.). Клитемнестра изображает дальше дело таким образом, будто взяла себе в любовники Эгисфа, чтобы отомстить Агамемнону за измену с Кассандрой; между тем вся предшествующая Еврипиду литературная традиция считала именно давнишнюю связь Клитемнестры с Эгисфом причиной убийства Агамемнона. Ст. 1083 - 1085. В самой Елене был для тебя, жена, богатый приз... - Электра хочет сказать, что на фоне безнравственного поведения Елены могла бы еще выгоднее выделяться добродетель Клитемнестры. Ст. 1126 - 1127. Ведь первенцу луна десятый раз свой факел зажигает. - На десятый день после родов полагалось созвать родных для жертвоприношения и угощения; тогда же давалось имя новорожденному. Ст. 1158. Меж каменных глыб... - См. примеч. к "Гераклу", ст. 15. Ст. 1181. После этого стиха, как видно из сопоставления с антистрофой, в рукописях утеряны два стиха. Ст. 1259. Впервые там судился бог войны... - См. примеч. к "Ифигении в Тавриде", ст. 940 - 969. Ст. 1275. Город будет назван. - Город Орестеон в Аркадии, вблизи города Ликеона, где находился храм Зевса. Ст. 1285. Ахайя - область на северо-западе Пелопоннеса. Ст. 1287. Фокида - область к северу от Коринфского залива, в которой расположены Дельфы. Ст. 1288 сл. Истм - Коринфский перешеек; Кекропией Еврипид называет Афины по имени их древнейшего царя Кекропа. Ст. 1292 - 1359. Вся заключительная часть трагедии написана анапестическими диметрами, которые переданы переводчиком только отчасти. Ст. 1306. Проклятие в роде Атридов связано с заносчивостью Тантала (см. "Орест", ст. 10 и примеч.; "Ифигения в Тавриде", ст. 388), вероломством Пелопа (см. примеч. к "Ифигении в Тавриде", ст. 191 - 193), прелюбодеянием Фиеста и жертвоприношением Ифигении. Следует, однако, отметить, что мотив родового проклятия появляется здесь только для того, чтобы еще больше подчеркнуть бессмысленность происходящего. Ст. 1329 - 1330. ...о муки людей... вы слезой закипаете в боге... - Высказывание, противоречащее обычному убеждению Еврипида в безразличии богов к страданиям смертных. В.Н. Ярхо М.Л.Гаспаров. Еврипид Иннокентия Анненского ---------------------------------------------------------------------------- Еврипид. Трагедии. В 2 томах. Т. 1. "Литературные памятники", М., Наука, Ладомир, 1999 OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- Иннокентий Анненский был щедро вознагражден посмертной славой за прижизненную безвестность. Но слава эта все же неполная. У него было четыре дарования: он был лирик, драматург, критик и переводчик Еврипида. Прочная слава пришла только к его лирике; переводы Еврипида упоминаются с почтением, но мимоходом; критику хвалят, но с усилием; а о четырех драмах на античные темы стараются не вспоминать. (Пятое его дарование - педагогика - почти вовсе не известно.) Отчасти причиною этому - разделение труда: исследователи поэзии Анненского мало читают по-гречески, а филологи-классики мало интересуются стихами Анненского. Между тем Еврипид Анненского едва ли не важнее для понимания Анненского, чем для понимания Еврипида. Если лирика - это парадный вход в его творческий мир (парадный, но трудный), то Еврипид - это черный ход в его творческую лабораторию. Так часто бывает с переводами. Когда поэт пишет собственные стихи, бывает нелегко отделить в них главное для поэта от неважного и случайного. Когда поэт вписывает в чужие стихи что-то, чего не было в подлиннике, - будь то образ, мысль или интонация, - то ясно, что он делает это потому, что без этого он не может. Анненский, извлеченный из его Еврипида - из переводов и сопровождающих статей, - был бы более концентрированным Анненским, чем тот, которого мы видим на полутораста страницах его оригинальных стихов. "Язык трибуна с сердцем лани" - писал Анненский в стихотворной надписи к своему портрету. Вряд ли кто из читателей услышит в его стихах и статьях "язык трибуна". Но Анненский знал, о чем говорил. Он был сверстник Надсона, Гаршина и Короленко, брат своего брата народника, воспитанный в самой публи- цистической эпохе русской культуры. Собственными усилиями, скрытыми от глаз современников, он сделал из себя того образцового человека fln de siecle, каким мы его знаем. Внутренний ориентир у него имелся, "сердце лани", полное страха перед жизнью, не выдумано: он был смолоду больной, всегда под угрозой разрыва сердца, неврастеник с осязательными галлюцинациями. Но внутреннего ориентира недостаточно: "языком сердца говорить" не так просто, как казалось романтикам, этот язык тоже нужно сперва выучить. Нужен был ориентир внешний. Таким ориентиром для него стали французские "парнасцы и проклятые" - и Еврипид. В обращении к французам он был не одинок. Другой его сверстник, П. Якубович-Мельшин, тоже переводил Бодлера, тоже от потребности сердца и теми же приемами, что и Анненский. В мировоззрении Анненского мрачный агностицизм Леконта де Лиля опирался на старый атеизм Писарева. На модное сверхчеловечество Ницше у него уже не хватило силы; он устал от самовыковывания, от той пропасти между Надсоном и Малларме, которую ему пришлось преодолеть одним шагом. Но себя он выковал - и новый поэтический язык тоже. В работе над этим новым языком у него было два ряда упражнений - более легкие и более трудные. Более легкими были переводы из французских поэтов: здесь нужно было преодолевать сопротивление материала в себе, изламывать привычный надсоновский (в лучшем случае фетовский) язык по чужим образцам. Более трудными были переводы из Еврипида: здесь нужно было преодолевать сопротивление материала перед собой, переделывать по тем же новейшим западным образцам язык античной трагедии, еще гораздо менее податливый. (Каким подспорьем для Анненского при этом был леконтовский прозаический перевод Еврипида, тогда знаменитый, а теперь забытый, - этого пока еще никто не исследовал.) Французов Анненский переводил на имеющийся русский язык, преображая его; Еврипида он переводил на новый, преображенный русский язык, без опоры на традицию, как первопроходец. (Полвека спустя похожими стилистическими упражнениями на поприще перевода стал заниматься Пастернак, взявшись за Шекспира. Пастернак в это время в собственных стихах перешел на "неслыханную простоту", а прежнюю шероховатость и резкость своего знаменитого стиля перенес на переводы: здесь, в царстве традиционной гладкописи, даже в умеренных дозах она была особенно ощутима. Пастернаковский Шекспир от настоящего отстоял настолько же, насколько Еврипид Анненского от настоящего. Но Пастернаку было легче: он работал тем стилем, который у него уже был, Анненский же - тем, который еще только должен был возникнуть.) Каждый поэт знает: всякий художественный перевод делается не просто с языка на язык, но и со стиля на стиль. (Для филологов-классиков это сказал Виламовиц.) Анненский добавлял к этому: и с чувства на чувство. В классических книгах каждое новое поколение уже не видит чего-то, что видели отцы, но видит что-то, чего отцы не видели. В России с ее ускоренным культурным развитием, где каждое поколение могло считаться за три западных, Анненский чувствовал это лучше, чем где-нибудь. "Мы читаем в старых строчках нового Гомера, и "нового", может быть, в смысле разновидности "вечного"" (писал он в статье "Что такое поэзия?"). И не только "мы", люди конца XIX в., но и греки V в. читали Гомера не так, как современники, и Еврипид видел в тех же мифах не то, что Эсхил, и поздний Еврипид - не то, что ранний Еврипид ("Поэт "Троянок""). Так и он, Анненский, через какие-нибудь 50 лет после Гоголя, Гейне, Достоевского, Тургенева, чувствует в их строчках что-то новое, необычное, странное: его очерки о классиках XIX века в "Книгах отражений" - это прежде всего пересказы их текстов на новом языке чувств ("языке сердца", сказал бы романтик). Такой же пересказ представляет собой его Еврипид - и в стихах, и в манерных ремарках, и в статьях-комментариях. О том, что такая Nachleben, жизнь поэта в потомстве, есть неотъемлемая часть его подлинной жизни, Анненский напоминает неустанно: на первой же странице "Театра Еврипида" 1906 г. названы и Катюль Мандес, и Суинберн, и Мореас, "Иона" Еврипида он сравнивает с Леконтом, а "Ифигению" - не только с Гете, но и с Руччеллаи. Все поэты всех времен для него заняты одним и тем же: переводят на свои мысли и чувства "вечное" - общую для всех мучительную загадку мироздания. А слова второстепенны: они никогда не выражают вполне мысль поэта. Интонация важнее слов. Лучшее, что можно делать с языком, - это писать прерывистыми фразами, чтобы в разрывы предложений просвечивало, угадываясь, невыраженное и невыразимое. Отсюда - те многоточия, которые так пестрят на каждой странице Анненского и так меняют (по выражению Ф. Ф. Зелинского) "дикционную физиономию" его европейского подлинника: превращают железную связность греческой мысли в отрывистые вспышки современной чувствительности. В статье "Памяти И. Ф. Анненского" Ф. Ф. Зелинский приводит два ярких примера такого "соблазна расчленения". Первый - слова Медеи об обманутом ею Креонте ("Медея", 371 сл.): в подлиннике - "Он же дошел до такого неразумия, что, имея возможность, изгнав меня из земли, этим (заранее) уничтожить мои замыслы, - разрешил мне остаться на этот день, в течение которого я обращу в трупы троих моих врагов - отца, дочь и моего мужа" (подстрочный перевод самого Зелинского; "нечего говорить, что в поэзии этот перевод невозможен", соглашается Зелинский, смело отождествляя "поэзию" со вкусами своего времени и круга). У Анненского: О слепец! В руках держать решенье - и оставить Нам целый день... Довольно за глаза, Чтобы отца и дочь и мужа с нею Мы в трупы обратили... ненавистных. Другой пример - из монолога Федры ("Ипполит", 374 сл.; здесь Зелинский заступается за связность подлинника, "его рассудочность вырастает из самого характера героини: она так естественна, что с ее устранением пропадает и по- эзия"), У Еврипида: "Уже и раньше в долгие часы ночи я размышляла о том, что именно разрушает человеческую жизнь. И я решила, что не по природе своего разума люди поступают дурно - благоразумие ведь свойственно многим - нет, но вот как должно смотреть на дело. Мы и знаем и распознаем благо; но мы его не осуществляем, одни из вялости, другие потому, что они вместо блага признали другую отраду жизни". У Анненского: Уже давно в безмолвии ночей Я думою томилась; в жизни смертных Откуда ж эта язва? Иль ума Природа виновата в заблужденьях?.. Нет - рассужденья мало - дело в том, Что к доброму мы не стремимся вовсе, Не в том, что мы его не знаем. Да, Одним мешает леность, а другой Не знает даже вкуса в наслажденье Исполненного долга... Может быть, еще интереснее был бы третий пример - потому что в нем прозаический подстрочник принадлежит самому Анненскому. В очерке о Еврипиде, предпосланном отдельному изданию "Вакханок" (1894), он цитирует прозой монолог Менекея из еще не переведенных им "Финикиянок" (ст. 991 сл.: "так трезво, сознательно и сентенциозно кончает сын Креонта..."): "Итак, хитрыми речами я, кажется, рассеял страх отца и могу идти теперь к цели свободно. Он усылает меня из города и тем отнимает у фиванцев возможность спастись, т. е. советует мне стать жалким трусом. Он - старик, и ему простительно, конечно, но нашлось ли бы оправдание для меня, если б я предал отчизну, которая дала мне жизнь... Как! Пока другие граждане без всякого оракула, без приказания богов, не боятся умереть и крепко борются за родину за своими щитами, у подножия стен, - какой стыд будет мне, если я предам и отца, и брата, и город, и в страхе бегу от этих стен. Где бы ни спрятался я, меня везде назовут трусом. Нет, о нет, клянусь Зевсом, клянусь кровожадным Ареем, который дал фиванское царство племени, выросшему из зубов дракона, - я пойду и с высоты укрепления брошусь в мрачную пасть дракона: так сказал прорицатель, - и отчизна будет спасена. Да, это будет не бедная жертва: родина спасется от страшного бедствия. О, если бы каждый гражданин нес на общую пользу все благо, которое он может дать родному городу, меньше несчастий выпадало бы на долю городов и процветание ожидало бы их в грядущем". Сравним с этим стихотворный перевод того же Анненского: ...Согласием притворным Утишил я тревожный дух отца, И долее таиться мне не надо... "Уйди, - он говорил, - и город брось На произвол судьбы!" Такую трусость Простят, конечно, люди старику, Отцу простят - но сына, что отчизну Мог выручить и предал, проклянут... и т. д. Все это - примеры из монологов; а в лирических хорах, где еще больше соблазна подменить логику эмоцией, такая перелицовка текста становится у Анненского правилом. В "Дополнениях" к настоящему изданию напечатан прозаический перевод "Вакханок", сделанный Ф. Ф. Зелинским (который, впрочем, тоже позволял себе "нанизывать там, где античный поэт сцеплял"): сравнивая фразу за фразой его работу с работой Анненского, читатель сам проследит ту синтаксическую интонацию, которую Анненский не умел не привносить в переводимые им стихи, и сам почувствует разницу между классической поэтикой подлинника и неоромантической поэтикой перевода. Переработка эта не ограничивается инотацией: по ходу ее - и тоже, конечно, не преднамеренно - исчезают одни образы и возникают другие. Мы видим, что в примере из "Медеи" из перевода выпадает целый стих ("изгнав меня...") - "ради эффективности антитезы", справедливо замечает Зелинский. В пример из "Ипполита" вкрадываются слова "в безмолвии ночей я думою томилась..." - от романтической поэтики, где ночь всегда безмолвна, а дума томительна. В целом Анненский сохраняет около 40% слов подлинника и привносит целиком от себя около 40% слов своего перевода. (В хорах показатель точности падает до 30%, показатель вольности взлетает до 60%: парафразируя Жуковского, можно сказать: в драматических частях трагедии Анненский - соперник Еврипида, в лирических частях - хозяин.) Ничего особенного в этом нет, таков неизбежно бывает всякий стихотворный перевод: у того же Зелинского в его переводе Софокла мы находим около 60% точности и около тех же 40% вольности (тоже больше в хорах и меньше в диалогах и монологах). Но у Зелинского переводческие добавления служат наглядности образов, вместо "море" он пишет "лазурные волны" ("Антигона", 589), а у Анненского переводческие добавления служат эмоциональности образа, - причем, конечно, эмоции античного человека переосмысливаются на современный лад. В "Умоляющих" (ст. 54 - 56) хор говорит Эфре: "и ты ведь, царица, родила супругу сына, сделав милым ему свое ложе" - естественная для античности мысль "продолжение рода - прежде всего, любовь - потом". Анненский переводит: "сына и ты когда-то царю принесла ведь на ложе, где вас сливала ласка" - любовь сперва, деторождение потом. Примеры такого рода можно встретить по разу на каждые три страницы перевода Анненского. В борьбе Анненского с его могучим подлинником разорванный синтаксис - конечно, не единственное средство, чтобы намеком указать, что главное - не в словах, а за словами. Тому же служат и его ремарки в драмах. В греческих текстах, лежавших перед ним, никаких ремарок не было. Конечно, сами эти тек- сты представляли собой лишь часть сложного зрелища - музы

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору