ной очереди. Толик устал. Среди
мертвых  были,  конечно,  и  трусливые голощаповы и  отмороженные  ширяйки с
хлюпиками...  но были  и случайные,  нечаянные люди, женщина даже одна была,
можно сказать,  красивая  женщина... Можно даже сказать, что Толик любил эту
женщину. Но когда  она  кой-куда падала,  он не  только  не  подал  руку,  а
напротив, подтолкнул ее - "чтобы, товарищ генерал, наверняка!"
     Так  что  усталость  Толика  Рублева, майора ГРУ  Генштаба  по прозвищу
Штукубаксов, спасла  Голощапова от неминуемой  гибели.  "Одно дело - приказ,
святое дело,  - думал Рублев. -  И совсем  другое  - личная просьба  друзей,
пусть даже таких замечательных как Скворец. Нет, не буду убивать, хватит. Да
Скворец и не просил убивать-то".
     - Слушай,  писарь, -  сказал он Голощапову, ткнув его носком  сапога. -
Тебе дается шанс.  Мы сейчас уходим, а ты делаешь следующее: берешь билет на
самолет, на поезд, на пароход...  да, короче,  хоть в космос, но чтобы через
три дня тебя в  Москве не было! И чтоб  был  от нее - на расстоянии не менее
двух  тысяч верст.  Областные и  районные  центры  для проживания запрещены,
усек?
     - Да, - с чуть заметной  радостью в  голосе прошептал Голощапов. Он все
же думал, что убьют, не верил в жизнь.
     -  Да, товарищ, -  добавил Насос. - Тут люди,  дети, женщины, а  вы так
себя ведете! Нехорошо.
     Насос встал, подошел к лежащему Голощапову, нагнулся и, схватив его  за
воротничок рубашки, поставил на ноги.
     - И на работу! Понял, сука! - сказал он, глядя Андриану прямо в  глаза.
-  И  не писарем, а пахарем!  Чтоб  духу  твоего возле коммерций и  бизнесов
всяких не было! Умри и не воняй!
     - Про литературу забыл, - сказал Толик.
     -  Что? Какую литературу? - удивился Насос.  - А, ну да, ну  да...  Это
тоже не забудь, сволочь.
     Насос повернулся на  пол-оборота, будто уже хотел отойти, но неожиданно
в®ехал  Голощапову правым  коленом  в низ  живота,  захватив  большую  часть
мужского достоинства.
     Запрыгали картины и бра  на  стенах, вздулся пузырем  сервант, диван из
розового стал черным.  Затем все слилось в  одну темнеющую  на глазах каплю,
которая обрушилась на Голощапова. Сознание его померкло.
     - И  секс тоже, - сказал Штукубаксов. - Все, отходим. Теперь в кофейню,
по сто пятьдесят.
     - Что-то у вас, товарищ, неверно с цифрами, - удивился  Насос. - Видно,
в школе нелады с арифметикой были? Ясно  же записано - двести пятьдесят. Да,
кстати, какого это ты Чомбу Бешеного в Анголе колол? Как орех, да?
     - А что? Не веришь, что ли? На  штуку  баксов спорим: Колька Манилов из
"Вектора" не даст соврать. Ну, спорим, а?
     Хлопнула дверь.

        ОТСИДЕНТ И БАКЛАН

     Шахову снился сон - такой странный сон, когда сюр,  абсурд и фантастика
обретают свойства об®яснимой (но лишь в самом сне) реальности.
     Он был черной, средних размеров, птицей, похожей одновременно на чайку1
и ворона. Чайку - потому что летел он над морем и время от времени нырял под
воду за рыбой. Ворона - потому  что об этом свидетельствовал цвет оперения и
некая ясно ощутимая мудрость мыслей. Он был не один - с ним летел  его друг,
у которого было имя, состоявшее, как это и бывает во сне, из  ля-диез второй
октавы,  буквы  "Р"  с   французским  прононсом,  двух   мазков  водянистого
аквамарина и нескончаемых аплодисментов. Внешне он был похож на птицу-Шахова
как брат-близнец.
     Темное море внизу, небо вверху  -  еще темнее.  Длились сумерки, и были
они  нескончаемыми,  как  будто   время  остановилось  или  обрело  свойства
мгновенной обратимости.
     В полете они беседовали с товарищем, и беседа их была полна неожиданных
открытий и прозрений. Впрочем, язык беседы также  не поддавался определению,
как  и  имя  собеседника,  но  после  каждых  сказанных  и  услышанных  слов
Шахова-птицу охватывала необ®яснимая  радость. В какой-то  момент (не совсем
точное  выражение  при  отсутствии  времени)  явились  на  горизонте  мощные
зубчатые скалы-острова, и друзья полетели к ним - в надежде на отдых и новые
впечатления.
     Потом  они сидели высоко  над  водой,  на  небольшом  уступе,  поросшем
приятным  наощупь  мохом,   и  наблюдали,  как   внизу,  у  подножья  скалы,
разбиваются  волны, и белые крупные капли,  взлетая  вверх,  превращаются  в
мельчайшие брызги - как средство "после бритья" из аэрозольного баллончика.
     Вдруг  Шахов обратил  внимание на еще более высокую скалу, торчавшую из
воды поодаль, и понял, что ему нужно  лететь туда. Он об®яснил товарищу свое
желание, и тот согласился ждать его здесь, да хоть всегда! - скука явно была
неуместна.
     Та скала находилась довольно  далеко (а казалось  - рядом), и Шахов, до
этого  не испытывавший  ни малейшей усталости, неожиданно выбился из сил. Но
внутреннее чувство  гнало его вверх, и Шахов, собрав все  силы,  в несколько
десятков  мощных взмахов добрался  до восходящего потока,  понесшего  его  к
вершине.  Там, на  вершине  (и  это было совсем  неудивительно) стоял дом, в
котором он  жил с женой Мариной, детьми Сережей, Аней, Лялей и тещей Галиной
Ильиничной в Большом Харитоньевском переулке на Чистых Прудах.  Шахов быстро
нашел  знакомое  окно  и  с большим трудом, зацепившись коготком за щербатую
жесть, взгромоздился с обратной стороны освещенного окна.
     За окном Марина, ставшая странно  красивой, примеряла у зеркала длинное
темно-зеленое бархатное  платье (отродясь  не носила таких!), девочки водили
по  комнате  каких-то  уж  очень больших  кукол с широко открытыми  голубыми
глазами, а Сережа собирал  из металлических деталей  конструктора, пуговиц и
мармелада (лимонные дольки!) устройство для регулировки восхода и заката. Он
был  увлечен  работой,  у  него  получалось,  он  даже  чуть  высунул  язык,
предвкушая  результат. Но  вдруг  мальчик обратил внимание  на окно, заметил
Шахова и нормальным, обыденным тоном (как это всегда было наяву) сказал:
     - Мама, папа пришел.
     Марина  подошла  к  окну;  подбежали и девочки  с куклами. Марина стала
открывать  шпингалет,  но  он,  видимо,  был  густо  покрыт  краской   после
последнего ремонта и не поддавался. Шахов стал громко говорить,  что сейчас,
мол, он слетает за товарищем, оставшимся на скале - это совсем недалеко, это
быстро,  ведь  не  пешком  же по водам, а  с  помощью крыльев - но Марина не
слышала  его  и,  смеясь,  продолжала тянуть  проклятый шпингалет.  Подошел,
наконец, Сережа  (закончил  работу)  и  со всего  размаха ударил  по  стеклу
тяжелым безымянным инстурментом.
     Шахов проснулся.
     Первые  мгновения  его   больше   всего  волновала   судьба   товарища,
оставшегося на скале в безвременном ожидании, но тут же Шахов успокоился: он
бы и сам сидел бы на  такой скале вечно, наблюдая волны,  брызги, бескрайнее
море и размышляя о  жизни, не имеющей ни конца, ни начала. Только вот хорошо
было  бы  взять  с  собой и всех остальных: Марину, Сережу,  Аню  и  Лялю  с
куклами.
     Открыв глаза, Шахов обнаружил  себя в лагерном бараке, на нижней шконке
с приваренными  под  матрасом  стальными полосами.  От  полос  этих  исходил
непобедимый холод,  бороться с ним было невозможно, ибо, если одеяло большей
частью  подворрачивалось вниз,  то сверху спящего  продувал вечный  барачный
сквозняк; накрывшись же сверху, Шахов  физически  чувствовал железо внизу  -
стужа,  как  нож,  входила  в   тело,  замораживая  организм  целиком  и  по
отдельности - почки, легкие, ребра и все остальное.
     Виктор  Шахов в  другое  время  не  очень  и  огорчился  бы  перипетиям
собственной   судьбы:  он,  как  пионер,  всегда  был  готов  пострадать  за
убеждения.  Однако, возраст уже не тот, да и обыкновенная каторжная работа в
обыкновенной зоне строгого режима разительно отличалась от  чуть  завышенной
паечки и относительного комфорта брежневских политлагерей, в  которых Шахову
пришлось "отмотать" один небольшой срок.  В те времена  можно было встретить
"лже-политических" -  уголовников, севших за "политику" прямо  с лесоповала,
специально раскрутившихся  за "анекдот"  или матершину в адрес власти, чтобы
избежать тяжкого  общего труда. Они и  в  политзонах были  как  бы на особом
счету - перековывались и резво занимали самые выгодные "должностя".
     А вот  бывшему  политическому в уголовной  зоне устроиться было сложно,
приходилось напрягать все  оставшиеся силы - как душевные, так и физические,
не говоря уже об умственных.  Виктор  "пахал" в  деревообработке, сколачивал
ящики  под  яблоки,  вино и  прочие  продукты.  Норму  выполнял,  но  все же
чувствовал: если бы  не близкий конец срока -  плюнул бы на все, побежал  бы
или.... Что - "или", Шахов и сам не знал, хотя и думал об этом  (о чем?) все
время перед отбоем.
     - Шах! -  крикнули ему  из  противоположного конца  барака.  -  Великий
русский, блин... этот, физиолог! Шесть букв по вертикали!
     "Великий русский блин по вертикали" - мысленно  и  машинально  повторил
Шахов, а вслух произнес:
     - Павлов.
     - Да ну? - сказали из угла. - Подходит! И рыба сошлась!
     - Какая еще рыба? - спросил Шахов.
     - Да баклан, по горизонтали, тоже шесть букв.
     - Баклан - птица... чайка, одним словом... - начал Шахов.
     - Птица? - перебили его.
     Послышались  гулкие  шаги,  и  к шаховской шконке  приблизился  "мужик"
Фонтан, ч-ский убивец "по пьянке", очень шебутной и хваткий на любые знания.
Черпал он их в основном из ежевечернего коллективного решения кроссвордов, к
которому привлекался и Шахов - как "начитанный".
     - Ты, Шах, не трекаешь? Правда?
     - Что - трекаешь?
     - За баклана.
     -  Зуб  даю,  -  по-блатному сказал  Шахов,  поднес  к губам  ладонь  с
отставленным  большим пальцем и сделал резкое движение  -  будто  и  вправду
выдергивал этим пальцем зуб.
     -  Да верю...  - пробормотал  Фонтан.  -  Только вот зачем  я тогда  на
вятской пересылке одному ботанику в нюх дал... за птицу. Рыба, говорю ему, и
- все!
     - И пингвин, - сказали из угла. - Тоже рыба.
     - Ты заглохни там, дурак! - возмутился Фонтан. - А то и тебе в нюх!
     По зоновским понятиям  это  был  уже "косяк",  оскорбление  без правил,
поэтому зек Затырин (не фамилия, а  кличка), шутивший из угла, решил пресечь
Фонтана.
     - Дурак у меня между ног. А насчет нюха - давай, пробуй...
     Фонтан решительно пошел в угол. Через мгновение там  послышалась глухая
возня, и в проход  между  шконками выкатился клубок двух тел, извивающихся и
бьющих друг друга руками и ногами.
     -  Ты  не борись,  понял!  Вставай,  баклан, махайся! - кричал  Фонтан,
пытаясь вырваться из цепких об®ятий соперника. - Чего ты борешься, а?!
     Но Затырин, занимавшийся  в юности классической  борьбой,  не  выпускал
Фонтана, ломал  его. Остальные молча наблюдали, не вмешиваясь, ибо таков был
закон, порядок.
     Шахов все  же решил пресечь кровопролитие  - пока еще слабое: у Фонтана
текла  кровь из  носа,  пару раз сильно прижатого к полу, а у  Затырина были
разбиты губы с первого удара.
     - Хватит, мужики! - сказал он, подойдя к дерущимся.  -  На вас же  люди
смотрят. Земляки, называется...
     Затырин  и  Фонтан  действительно были  "полными земляками" по  вольной
жизни: родились в одном городе Ч. и даже работали в одном цеху на тракторном
заводе:  правда, тогда не знали  друг друга.  Но  на  слова  Шахова  они  не
обратили  никакого  внимания, продолжали  месить друг друга на дощатом  полу
барака.
     -  Вы ж  русские люди!  -  заорал  Шахов. И добавил: - Век  свободы  не
видать!  - хотя и не был склонен употреблять  жаргонные выражения, обходился
нормальным языком.
     У Фонтана  взыграла  совесть,  хотя  и  отвечал  он  всегда насчет нее,
совести, по-зековски:  мол, там, где  совесть  была, нынче ... вырос. Было в
этой поговорке нечто фрейдистское.
     - Да отпусти, отпусти! - заорал Фонтан на Затырина.
     - А биться будешь?
     - Мы ж русские  люди, а туда же, колотим  друг  друга.  Слышал, что Шах
сказал?
     -  А  что  Шах, авторитет, что ли? - заворчал  Затырин, все же отпуская
Фонтана.
     - Кто  вам воще авторитет,  рожи вы  беспредельные? -  послышался голос
вошедшего в барак Рыжика. - Устроили бойню, балбесы, шоркаетесь по  полу как
тряпье, весь бутор на себя собрали, шныря без работы оставили!
     Рыжик легонько пнул Затырина носком утянутого  и начищенного  до блеска
"блатного" ботинка.
     - Рыжик, зачем ногой? По масти не положено, по понятиям нельзя,  что я,
этот, как его?... - загундосил оскорбившийся Затырин.
     По  лагерным  законам  ногами полагалось  бить  только  сук,  козлов  и
петухов, а "мужику" можно было заехать по роже кулаком.
     - Да я что, бью тебя? - засмеялся Рыжик. - Если я  тебя буду бить, дядя
с мельницы... А  потом, ты ж  валяешься, как гнида, на полу.  Вставай скорым
ходом, борзота.
     Затырин встал  и, быстро развернувшись, чтобы ненароком  не получить от
Рыжика  достойную  мужика  оплеуху,  отправился  в  угол  к   своей  шконке.
Неожиданно заорал  репродуктор;  замкнулись  от  сотрясений  драки  какие-то
неведомые контакты, и из  динамика полилась песня - из модных, когда ударные
выстукивают в темпе четырехтактного двигателя внутреннего сгорания. Не дойдя
до шконки Затырин  пустился в пляс.  Каблуки  его рабочих ботинок выделывали
гораздо  более  сложные  узоры,  нежели  те,  что  неслись из  репродуктора,
промежутки разделялись витиеватой дробью, похожей скорее на пение
     - Ну че, посредник, рамсы разводишь? - хлопнул Рыжик по плечу Шахова. -
Пойдем, "купца" замутим с грохотульками.
     Грохотульками назывались твердокаменные конфеты  типа драже, посыпанные
то ли  толченым кофе,  то  ли какао. Это был  продукт,  всегда  имевшийся  в
наличии в зоновском магазине. В брежневские времена  килограмм стоил ровно 1
рубль.  Грызть их было  невозможно,  и рассасывались они  не менее получаса:
именно поэтому все зеки брали  грохотульки  к  вечернему, средней  крепости,
чаю, именуемому  "купцом",  "купеческим"; этих конфет хватало  надолго, было
чем подсластить горькую жизнь.
     У Рыжика не было "шестерки", как у Монгола, и чай он заваривал сам,  из
некоего недоверчивого принципа.
     Через  полчаса  Шахов,  прихлебывая   "купца"   и  перекатывая  во  рту
грохотульку, слушал Рыжика.
     Рыжик,  молодой, но уже  закаленный зоной блатарь, умело  начал  беседу
издалека. Он и сам не знал этого, но действовал едва ли не по  учебникам для
политических деятелей  или  военачальников  типа  "Как  управлять  массами",
"Искусство  диалога"  и  так  далее.  Умение  это  выработалось  в  штрафных
изоляторах и  БУРах, на пересылках и  в "столыпинских" вагонах  всевозможных
"пятьсот  веселых" поездов. Он  в совершенстве владел методом,  который сами
зеки часто называют  "гнилым  заходом"  -  не  всегда, кстати,  осуждающе...
Как-то в "столыпинском" вагоне,  на этапе между  Выборгом и  Кировом,  Рыжик
умело "развел" на разговор таджика-конвоира, несшего  службу в проходе вдоль
зарешеченных "купе". Он долго распрашивал его о жизни, уболтал на  пачку чая
и  буханку  хлеба. Солдатик  улыбался,  радовался:  зеки  подыгрывали  общим
одобрением.  Когда  с  конвоира  уже  нечего  стало получать, Рыжик  оборвал
общение. "Что, земеля, скоро  домой?"  - сказал Рыжик. "Ага, брат! В Андижан
поеду, там брат  Мухтар,  мать Фатима, отец  Агабек, дядя  Хурчум..." - стал
перечислять  боец.  "А  девушка, девушка  есть?"  -  поинтересовался  Рыжик.
"Канэшно!  Фотка  есть, вот, смотри,  моя Фазу, красавица  на весь Андижан!"
"Ждет  тебя?" "Канэшно!  Жэныться  надо!"  "Хорошее  дело!  ..ться  хочется,
наверно?"  "Ох,  брат...  - засмущался боец.  -  Очэн хочу!" "Так хули ж  ты
стоишь,  молчишь!  -  вдруг  заорал Рыжик не своим  голосом. - Сымай галифе,
подходи к решке  - сделаем!" - и, всунув в  открытую "кормушку" руку, звучно
шлепнул таджика по заду в галифе. Солдат переваривал сказанное минут десять,
а  потом  стал  расстегивать  кобуру  с  "ТТ",  что-то  злобно   пришептывая
по-таджикски.  Вагон  дружно  заорал: "Командир!  Помогите!  Убивают!"  -  и
прибежавший  прапорщик  отнял  у  бойца  пистолет,  пообещав Рыжику  хороших
звездюлей при выходе на оправку.
     - Так что, вот:  жизнь  моя катится,  как алтын  по  майдану, - тихо  и
проникновенно  говорил Рыжик.  -  Зона  стала  моей судьбой,  только  что не
родился здесь... К прошлому возврата больше нет...
     Он долго  еще что-то говорил в  таком же высокопарном стиле,  но  Шахов
плохо слушал, ждал, когда Рыжик закончит замысловатую увертюру и приступит к
главным вопросам. Что это были за "вопросы", Виктор не знал, но догадывался.
Аналитическому уму выпускника мехмата не  составило труда просчитать близкий
"futurum"  -  время  было  чревато,  зона  находилась  в  состоянии  некоего
перекачанного  сверх  меры  пневматического  механизма,  и  давление  внутри
продолжало нарастать.  И,  хотя  оболочка  механизма  была "чугунной", взрыв
казался неизбежным. Шахов провел несколько аналогий: чем мощнее сдерживающая
структура,  тем страшнее  последствия  катастрофы.  Так, падение  демократий
всегда менее кроваво, нежели  обвал диктатур... Он мог бы все это рассказать
Рыжику, но, увы, плохо владел простым языком.
     - Ты чего, Шах? Спишь, что ли?
     - Да нет, задумался...
     - Короче, расклад такой... - зашептал Рыжик.

     После "расклада" Шахов все поставил на свои места  - что еще не стояло.
Завтрашний день обещал быть  насыщенным  всевозможными  событиями, многие из
которых  могли в  корне изменить  судьбу Шахова отнюдь не в  лучшую сторону.
Марина в последнем  письме сообщала об обмене  квартиры на  Чистых Прудах  с
помощью  Голощапова;  площадь  оставалась  той  же,  но  изменялся  район  -
Шаховы-Лесовицкие переезжали в Бирюлево. Марина  обещала приехать, и его еще
не лишили свидания, а ведь могли: вступал в пререкания с начальником отряда,
игнорировал  распорядок дня.  Спасибо  прапору Окоемову: сказал, что,  если,
мол, жена приедет - договорится, дадут свидание в тот же день. Теперь же все
комкалось, словно исчерканный черновик.
     Сегодня еще предстояла беседа с  Монголом, этим паханом зоны, о котором
все говорили с придыханием: такой, мол, справедливый, по понятиям...
     А у Шахова Монгол вызывал двоякое чувство: с  одной  стороны,  он видел
его  спокойствие  и  уверенность, видел результаты  справедливых решений,  с
другой -  знал "на все  сто",  что, выйдя на волю, этот в  общем симпатичный
русский человек  примется  за свое - будет  организовывать  кражи,  аферы  и
рэкет, не пожалеет никого и ничего  ради преступных идеалов,  воспринятых им
как единственная истина.
     О чем им было говорить?
     Какие их пути сходились - и где?
     Все смешалось, как  во  сне:  имена,  разгадки  кроссвордов, бакланы  и
фонтаны,  рыжики и монголы, чайки и скалы. Явь накатывалась, словно  снежный
ком,  обрастала новым  и быстро леденела  на  нескончаемом  ветре, дувшем со
стороны Чум-озера.

     1 Ворон - птица из романа Л. Костомарова "Земля и Небо"


        ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ