оторая показалась
ему безжизненной из-за того, что мягкая кожаная куртка промерзла на ветру;
тот обернулся, и фельдмаршал кивнул ему головой.


     Дикс  обосновался в  загородной  даче  известного  софийского  врача,
который эмигрировал в  Англию сразу  же  после  ввода германских войск:  в
стране пошли разговоры о скорой войне.
     Особнячок стоял в  дубовой роще на склоне горы.  В саду пахло прелыми
листьями, и в небе, где угадывался узкий серп молодой луны, трепещуще стыл
жаворонок.
     Лист долго любовался птицей, чувствуя за спиной почтительное молчание
Дикса и его свиты.
     - Сколько нежности и беззащитности в этой божьей твари, - тихо сказал
фельдмаршал и закрыл глаза. - Когда я слушаю жаворонка, мне всегда видится
спелая рожь,  пыльная дорога, в которой тонет золотое солнце, и повозка на
мягких высоких рессорах, когда отец возвращался с перепелиной охоты...
     - Позавчера я взлетал с нашего здешнего аэродрома,  - негромко сказал
Дикс,  -  и почувствовал сильный удар по фюзеляжу, когда набирал высоту. Я
ударил   птицу.   Разность  скоростей  сообщила  маленькому  комочку  мяса
непомерную ударную силу.
     - Как ужасно вы сказали, - заметил Лист, - <маленькому комочку мяса>.
     - Но это правда, фельдмаршал.
     - Спаси бог моих внуков от такой жестокой правды.  - Лист обернулся к
Диксу  и  мгновение рассматривал сухое лицо  генерала так,  словно впервые
увидел его. - Как у вас с подготовкой?
     - Летчики  в  состоянии  боевой  готовности на  аэродромах,  господин
фельдмаршал.
     - Им есть где отдохнуть?
     - Возле взлетных полос оборудованы палатки,  подвезены кухни,  саперы
приготовили в лесу столы и скамейки из молодых березок.
     - Почему вы не дали отдохнуть людям в домах?
     - Дороги здесь истинно славянские, господин фельдмаршал, узкие, все в
выбоинах,  а  с  утра пойдут танки.  Я  прогадал бы  во  времени.  Летчики
значительно лучше отдохнут в палатках.
     - Какой ужин им приготовят?
     - Получено много шоколада;  охотники настреляли дичь  -  вальдшнепов,
зайцев и косуль...
     - Косуль? Сейчас? Они же рожают в это время...
     - Так или иначе, здесь будет фронт, господин фельдмаршал.
     - Здесь? - удивился Лист. - Здесь не будет фронта. Там будет фронт. -
Он  кивнул головой на  юго-запад,  сразу же  сориентировавшись по  солнцу,
которое опустилось к лесу. - Мы успеем на тягу?
     - Если  вы  решите  меня  инспектировать,  то  наверняка опоздаем,  -
почтительно пошутил Дикс.
     - В другой раз не зовите в гости. Будете впредь знать, как приглашать
командующего...
     Дикс отвез Листа в низину;  там, где маленький ручеек бормотал что-то
невообразимо веселое и быстрое, сходились три просеки.
     - Вдоль по этому ельнику начинают тянуть,  как только заходит солнце,
- пояснил Дикс.
     - Тише, - попросил Лист шепотом, - я с детства приучен отцом говорить
шепотом на охоте.
     - Простите...  Справа, пересекая поляну, - продолжал Дикс хрипло (как
и  все военные,  он  привык говорить громко),  -  вальдшнепы тянут,  когда
начинает смеркаться,  видимо,  они  присматривают ночлег  в  том,  дальнем
ольшанике.
     - Там, где две ели?
     - Чуть левее.
     - Хорошо. Спасибо. Где станете вы?
     - Если позволите, рядом.
     - Почему? Разве нет других мест?
     - Мне бы хотелось лично отвечать за вашу безопасность...
     - Не говорите глупостей, генерал. Кому я здесь нужен?
     - Все-таки славяне.
     - Ну,  перестаньте.  Идите  в  другое место,  я  люблю одиночество на
охоте.
     Небо  стало  серым,  тишина  окрест  была  прозрачной,  и  бормотание
ручейка,  когда Лист прислушался, напомнило ему слова детской песенки: <Мы
поехали в Дармштадт, восемь маленьких ребят!>
     <Когда же оно было, это детство? - горько подумалось ему. - И было ли
оно  вообще когда-нибудь?  Вот  если  бы  человеческая жизнь начиналась со
старости и  шла  к  детству...  Хотя нет,  тогда смерть была бы  еще более
кощунственной.  И  чем  ближе вечное спокойствие,  тем  чаще  в  мыслях мы
возвращаемся к детству,  словно к спасательному кругу,  брошенному в волны
бесстрастной и холодной Леты>.
     Шершавые дубовые листья, перезимовавшие на голых сучьях, металлически
скрежетали, когда ветер срывал их, ударяя о голые стволы деревьев.
     Фельдмаршал замер, потому что услышал далекое хорканье - где-то летел
вальдшнеп.  Лист чуть пригнулся,  стараясь не делать резких движений; отец
приучил его к  тому,  что зверь и  птица замечают не  фигуру человека (они
могут принять ее за сучковатое маленькое дерево),  а  движение.  Он увидел
птицу,  которая летела вдоль по  просеке,  торжествующе возглашая любовь и
прислушиваясь, когда отзовется подруга, забившаяся в чащу.
     Лист  вскинул ружье,  ощутил свою  слитность с  прикладом и  с  двумя
стволами,  отдававшими малиновым отливом,  с быстрой птицей и нажал курок.
Вальдшнеп упал к его ногам,  перевернувшись в воздухе.  Лист поднял птицу,
ощутив тепло ее тельца, и, заметив кровь на пальцах, понюхал ее.
     <Такой же запах,  -  отметил он.  - Человеческая кровь пахнет так же.
Но,  когда я  убил  человека во  время битвы на  Сомме,  меня мучили потом
кошмары,  я  плакал по ночам,  а  сейчас я испытываю радость и представляю
себе, как повар приготовит эту маленькую птицу и как мы будем рассказывать
друг другу о каждом выстреле горделиво и радостно...>
     Во время ужина,  который Дикс организовал великолепно - седло косули,
вальдшнепы с кислым брусничным вареньем, а на десерт, совсем как в Париже,
несколько сортов здешних сыров,  -  офицер из  свиты  играл  на  рояле при
свечах.
     - Какая прелесть,  -  сказал Лист, - я будто перенесся в детство. Мой
старший брат также играл на старом рояле в гостиной,  мама разливала чай в
толстые чашки, а папа рассказывал про охоту.
     - Я рад, что смог доставить вам маленькую радость, - сказал Дикс.
     - Вы предупредили, чтобы звонок из Берлина перевели на ваш номер?
     - Да, господин фельдмаршал.
     - Видимо, будет звонить фюрер...
     - Позвольте  наполнить бокалы,  чтоб  все  смогли  выпить  за  нашего
фюрера, - сказал Дикс.
     - Конечно, - Лист снова внимательно оглядел его.
     <Неужели он  искренне хочет выпить за этого невропата?  Впрочем,  наш
невропат делает нужное дело.  Он реализует план Шлиффена. Когда он сделает
свое дело,  мы  должны убрать его;  во  имя Германии можно какое-то  время
потерпеть этого  истерика,  этого  <ефрейтора по  политическому воспитанию
войск>.  Так,  кажется,  его  именовали семнадцать лет  назад...  Досадно,
конечно,  что организатором идей новой армии стал ефрейтор,  но это лучше,
чем ничто>.
     Перед тем  как  из  подвала принесли две бутылки вина.  Лист попросил
штабного офицера,  сидевшего у рояля,  сыграть Шуберта.  Он слушал музыку,
откинувшись на высокую спинку кресла,  закрыв глаза и расслабив мышцы рук.
Он  вспоминал брата,  который играл длинными зимними вечерами,  когда снег
заметал все дороги к  имению,  и  завывающе,  страшно гудел в  водосточных
трубах ветер, и казалось, что где-то совсем рядом на голубом снегу замерли
волки с  длинными желтыми клыками,  поджидая добычу -  маленькую девочку в
деревянных башмаках с загнутыми носками.  Как же он хотел тогда спасти эту
девочку,  с  огромными голубыми  глазами,  льняными  волосами,  в  красном
фартучке, надетом поверх голубой - в оборках - юбочки.


     ...Ночью,  после  разговора с  Гитлером,  фельдмаршал попросил  Дикса
отвезти его  на  ближайший аэродром,  чтобы  лично  убедиться в  том,  как
отдыхают летчики.
     Они проехали километров двенадцать по дороге,  которая белела в ночи,
словно  припущенная первым  октябрьским снегом,  и  оказались  у  взлетной
полосы.
     - Здесь штурмовики полковника люфтваффе фон Усманна, - пояснил Дикс.
     - Почему не спят?  -  спросил Лист, услыхав голоса в большой палатке,
разбитой под двумя огромными соснами.
     - Видно,  нервы, - ответил Дикс, - у меня тут много новеньких, только
вчера прибыли из училища.
     Увидев  фельдмаршала,   вошедшего  в  палатку,   летчики  вскочили  с
беленьких березовых табуреток,  расставленных вокруг  такого  же  веселого
березового столика.
     - Ай-яй-яй,  -  покачал головой Лист,  -  проказники еще не  спят?  А
завтра  предстоит  такой  трудный  день.   Ну-ка,   в  кровати,  озорники,
немедленно в кровати!..
     Он оглядел молодых офицеров.  Пламя свечей делало их лица похожими на
старую живопись, и он испытал горделивое чувство радости за своих солдат -
таких высоких и статных.
     - Как  вас зовут?  -  спросил Лист молоденького веснушчатого летчика,
совсем еще юношу, - он стоял к нему ближе, чем все остальные.
     - Фриц Тротт, господин фельдмаршал!
     - Откуда вы родом?
     - Из Кенигсберга, господин фельдмаршал!
     - Семья военная?
     - Нет,  господин фельдмаршал!  Мой отец -  преподаватель литературы в
гимназии.
     - Почему сын изменил делу отца?
     - Он  пишет  стихи,  господин фельдмаршал,  -  пояснил  полковник фон
Усманн. - Сочиняет прекрасные стихи.
     - Ну-ка, почитайте, - попросил Лист.
     - Он  смущается,  господин фельдмаршал,  -  улыбнулся фон  Усманн.  -
Смущается, как девушка...
     - Ничего,  ничего,  мне он прочитает свои стихи.  Не правда ли,  Фриц
Тротт?
     - Хорошо,  господин фельдмаршал,  -  ответил  летчик,  -  только  мне
кажется, что они далеки от совершенства.
     - Ну, степень совершенства будем определять мы, то есть слушатели...
     Фриц Тротт закрыл глаза и начал читать:

         Ночь затаилась в шорохах листьев,
         Как гуляка, возвращающийся в дом матери после пирушки...
         Ночь полна неги и ожидания утра.
         Все мы живем в ночи, потому что ночь -
         Это страна мечтателей, и поэтов, и женщин.
         Каким бы ни было утро, оно приходит как данность,
         Как начало работы, как крик тормозов и рев паровозов,
         Которые увезут нас из мечты в вагонах третьего класса
         По узкоколейной дороге к вырубкам на лесных гарях,
         Где нам предстоит стать солдатами дня.
         Скорее бы ночь затаилась.
         Скорей бы вернуться в страну наших грез...

     - Вы  настоящий поэт,  -  сказал Лист  задумчиво.  -  Желаю вам  быть
настоящим солдатом - это тоже почетная должность...
     - Спасибо, господин фельдмаршал! Я выполню свой долг перед фюрером!
     - Германия не забудет своих солдат,  -  торжественно произнес Лист. -
Имена германских солдат-победителей будут занесены на скрижали!  Желаю вам
победы!  Она придет к вам,  если каждый честно и мужественно выполнит свой
долг - ничего больше!
     Именно  в  это  время  в  Кремле  был  заключен <Договор о  дружбе  и
ненападении между Советским Союзом и Королевством Югославии>.


     - Я  передаю эти сообщения из  Белграда под завывание сирен воздушной
тревоги,  - кричал в телефонную трубку Андрей Потапенко, - уже второй день
в городе рвутся бомбы, горят дома, гибнут дети! Вы успеваете записывать?
     - Успеваю,  -  ответила  стенографистка Мария  Васильевна,  -  только
говорите погромче, много помех.
     - Хорошо. Так лучше?
     - Лучше.
     - Продолжаю.   Абзац.   Заключение   советско-югославского   договора
встречено здесь с ликованием.  Корреспондент <Нью-Йорк таймс> считает, что
этот договор <может стать поворотным пунктом в войне,  поскольку он ставит
Советский  Союз  непосредственно в  оппозицию к  Гитлеру>.  <Нойе  цюрихер
Цайтунг> передает,  что <заключение русско-югославского договора вызвало в
Германии сенсацию, ибо при существующих обстоятельствах договор имеет ярко
выраженный демонстративный характер>.
     - Громче, пожалуйста!
     - Хорошо.  С  абзаца.  Политический  обозреватель Каммингс  из  <Ньюс
кроникл> ночью сказал мне,  что <СССР до  сих пор не давал повода считать,
что он  готов таскать для Англии каштаны из  огня,  провоцируя Германию на
выступление против  него  самого.  Тем  не  менее  Москва  приняла твердое
решение.   Проницательные  политические  советники  Сталина,  по-видимому,
достаточно знают Гитлера,  чтобы сделать вывод: если фюрер одержит быструю
победу на Балканах,  то нападение на Украину будет лишь вопросом времени и
удобного случая>.  Корреспондент <Файнэншл таймс> заявил мне,  что  <после
посещения  Молотовым  Берлина  в   славянских  и  балканских  государствах
выражалось беспокойство по  поводу  того,  не  договорились ли  Германия и
Советский Союз  о  разделе  Юго-Восточной Европы.  Эти  опасения оказались
беспочвенными.  Наоборот,  стало ясно со всей очевидностью,  что Советский
Союз стремится, чтобы Балканы сохранили свою независимость>. Слышите меня?
     - Да, да, только, пожалуйста, громче!
     - Американские газетчики сказали мне,  что из Вашингтона им передают,
будто   государственный  секретарь  Хэлл   заявил  представителям  печати:
<Советско-югославский договор делает более ясным тот  факт,  что  по  мере
расширения агрессии  растет  число  стран,  начинающих глубоко  осознавать
международный  характер  этого  завоевательного движения,  имеющего  целью
установить господство над всеми народами силой оружия>.
     Несмотря на то, что армии Гитлера ведут сокрушительное наступление по
всем  фронтам,   в  стране  ширится  волна  сопротивления,   возглавляемая
коммунистами  во  главе  с  Тито,  которых  здесь  все  рассматривают  как
единственную мощную общенациональную силу, способную поднять весь народ на
борьбу против агрессора.  Воззвание ЦК  КПЮ  стало программой действий для
народов Югославии. Далее. С абза...
     Потапенко не успел закончить фразу -  высверкнуло тугим черно-красным
пламенем,  дом  рухнул:  летчик Фриц Тротт,  тот самый,  сочинявший стихи,
бомбил Белград прицельно, с высоты двухсот метров...


     Он же бросил бомбу на дом, где жила маленькая художница Анка. Услыхав
грохот над  головой,  мать в  ужасе подумала,  что на  чердаке сложены все
рисунки дочери,  но она даже не успела закричать, потому что балки потолка
хрустнули,  как  куриные  кости,  и  настала  черная  тишина,  зиявшая над
глубокой воронкой, от которой несло жирной гарью.


     Степана  и  Мирко,  которые прямо  со  свадьбы и  новоселья попали  в
солдаты,  убил Дикс: он возглавил эскадрилью бомбардировщиков; самолет шел
на большой высоте и  бомбы сбросил не прицельно,  а по квадрату карты,  на
которой  были  нанесены  номера  югославских  воинских  частей,  поскольку
мобилизационный план, пересланный Веезенмайером в Берлин, размножили в тот
же день и разослали всем командирам германской армии,  принимавшим участие
в <Операции-25>.


     Старика  Александра,  которого  звали  <погоревшей  сиротой>,  первый
бомбовый удар пощадил, потому что он был вне города - спал на опушке леса.
     Его  убили  усташи Евгена Дидо  Кватерника через семь  дней,  когда в
Загребе  началась резня,  во  время  которой человека расстреливали только
потому,  что  он  крестился тремя  перстами  и  читал  святое  писание  на
кириллице.


     Когда танки Гитлера следом за  эскадрильями люфтваффе перешли границу
Югославии,  выхлестывая красную,  весеннюю,  жирную  землю  из-под  белых,
стальных,  словно бы  отточенных гусениц,  Веезенмайер получил шифровку от
экономического советника фюрера Кепнера. Шифровка была краткой и в отличие
от  указаний Риббентропа изящно сформулированной:  <Армия развязывает руки
дипломатам.  Покажите Советам,  что их  ждет летом -  не в  плане военного
поражения,   в   аспекте  краха  государства,   составленного  из   разных
национальностей. Фюрер санкционировал самые решительные меры. Действуйте!>
     Через  сорок  минут  штандартенфюрер был  на  конспиративной квартире
доктора Нусича, где собрались лидеры усташей - полковник Славко Кватерник,
писатель Миле Будак,  срочно вышедший из больницы,  и Грац, связник Евгена
Дидо.
     Веезенмайер  оглядел  настороженные,  внимательные лица  собравшихся;
отметил их желтоватую бессонную бледность, лихорадочный блеск глаз - блеск
ожидания и тревоги - и неожиданно обернулся к доктору:
     - Господин  Нусич,   а   вот  если  вы  сейчас  меня  угостите  вашим
деревенским овечьим сыром и чашкой кофе, я буду по-настоящему счастлив.
     ...Первым прервал молчание Славко Кватерник.  Огладив седые  усы,  он
прокашлялся и спросил:
     - Ну и что же теперь будет?
     - У вас есть перо и бумага? - спросил Веезенмайер.
     - У меня есть бумага и перо,  -  ответил Миле Будак,  положив на стол
ручку и потрепанный блокнот.
     Веезенмайер пролистал блокнот.
     - Фрагменты будущих романов?
     - Наброски.
     - Можно заглянуть в лабораторию писателя? Мы, дипломаты, любопытны.
     - Не надо. Набросок - он и есть набросок.
     - У нас, между прочим, от друзей нет секретов, - заметил Веезенмайер,
передавая блокнот Кватернику. - Вырвите лист и пишите.
     - Что? - спросил полковник. - Что писать?
     Веезенмайер сделал  себе  бутерброд с  сыром,  жадно  отхлебнул кофе,
сбросил с колен крошки и стал диктовать:
     - <Хорватский народ!  Иго  сербского  владычества сброшено!  Немецкие
войска принесли нам свободу!  Час отмщения пробил!  Я провозглашаю - волею
всего   народа  -   создание  Независимого  государства  Хорватии.   Время
порабощения нашей  страны  белградской кликой  и  сербскими банкирами ушло
безвозвратно!> И подпишитесь: полковник Кватерник.
     - А где же поглавник?  -  спросил Миле Будак, побледнев еще больше. -
Почему ни слова о вожде усташей? Почему нет имени Павелича?
     - Человек творит самого себя,  -  ответил Веезенмайер.  -  Если Евген
Грац привезет мне письмо от Павелича, в котором поглавник выразит согласие
во  всем  оказывать помощь немецким войскам,  которые освободят Хорватию в
течение  ближайших пяти-шести  дней,  Кватерник подпишет этот  документ от
имени Павелича.  Искать сейчас защиты у  Муссолини бесполезно:  наши танки
вошли в  Югославию и  наши солдаты займут Загреб.  Сталкивать лбами нас  с
Муссолини тоже  нецелесообразно:  мы  люди  запасливые,  у  нас  есть кому
возглавить Хорватию.  Простите,  что я говорю так резко,  но сейчас каждая
минута дорога.  Если вы  согласны с  моим предложением,  мы с  Кватерником
сейчас же поедем к  Мачеку,  и  тот напишет обращение к народу,  в котором
передаст власть усташам.  Если вы отвергнете мое предложение, мне придется
покинуть вас,  чтобы заняться другими делами в  другом месте и  с  другими
людьми.
     - Вы  думаете,  Мачек  согласится  возглавить Независимое государство
Хорватии? - спросил Миле Будак. - Он не согласится.
     - Вы  неверно  формулируете  вопрос,   господин  Будак,  -  вкрадчиво
поправил его Веезенмайер.  -  Вопрос надо формулировать так: <Решите ли вы
предложить Мачеку занять пост вождя Независимой Хорватии?> Смотрите правде
в глаза,  господа,  только правде.  Мы хозяева положения, и не надо играть
друг с другом в <кошки-мышки>.
     - Я вернусь с письмом Павелича,  -  сказал Евген Грац.  -  Он напишет
такое письмо.  Вы правы,  вы честно поступаете, называя кошку кошкой. - Он
обернулся к  Миле Будаку.  -  Вы станете витать в эмпиреях,  когда станете
министром просвещения в нашем кабинете - тогда это не будет опасно. Опасно
витать в  эмпиреях,  когда перед тобой дилемма двух  сил  -  какая мощнее?
Разных мнений,  по-моему,  быть не может. И нечего заниматься болтовней. Я
поехал.


     ...Мачек  ждал  Веезенмайера в  своем  рабочем  кабинете.  Он  был  в
торжественно-черном  костюме,  и  седовласую  голову  его  подпирал  тугой
старомодный    целлулоидный    воротничок.     Он    поднялся    навстречу
штандартенфюреру,  но,  увидев за его спиной полковника Славко Кватерника,
почувствовал в  ногах слабость,  с  лица его  сошла улыбка,  и  он  тяжело
опустился в кресло.
     Веезенмайер поклонился Мачеку, не протянув руки.
     - Господин Мачек,  вопрос пойдет о том, как будут развиваться события
в течение ближайших нескольких дней.  Или вы хотите кровопролития, и тогда
око  сверш