телем укреплялось прозвище Язагер*, чем заметнее
в глазах его горела постоянная алчущая заинтересованность, когда он слушал
фюрера,  тем  менее напряженно чувствовал себя Гитлер в  его  присутствии,
хотя на такие обеды приглашал не часто.
     _______________
          * Дословно:  говорящий  <да>.  В  данном  случае  -   <во   всем
     соглашающийся>.

     - Я шел по засыпающим улицам Вены,  -  продолжал Гитлер, - и странное
чувство  высокой  печали  сопутствовало мне.  Вена  была  подернута  синей
дымкой,  зажигались огни,  и казалось,  вокруг звучит музыка Штрауса. Я не
отношу себя к поклонникам его таланта,  в его музыке есть нечто лукавое, а
всякое лукавство - от скрытого еврейства, но в тот вечер какая-то странная
размягченность овладела мною и Штраус не раздражал меня,  потому что я уже
знал, что меня ждет в Мюнхене: борьба, страдания и победа. Три эти понятия
однозначны одному  имени  -  Вагнер!  А  всякая  истинная сила  не  боится
соседства легких  скрипок и  сантиментов.  Контраст чувств рождает великую
музыку и, соответственно, великое ее восприятие.
     Гитлер откинулся на спинку стула и мельком взглянул на дорогой костюм
Риббентропа, сшитый у лучшего венского портного.
     - Я  был  голоден,  -  снова  заговорил Гитлер,  -  гроши,  которые я
зарабатывал акварелями,  не  всегда  давали  возможность пообедать.  Но  я
отложил из  тех денег,  которые были собраны на дорогу,  несколько монет и
решил устроить прощальный ужин.  Я шел мимо ресторанов и кафе, выбирая то,
которое окажется мне по карману.  И  вдруг увидел русскую вывеску.  А Вена
тогда   подвергалась  постоянному   неприкрытому  ославяниванию,   которое
проводилось по приказу безвольного Франца-Фердинанда,  женатого на грязной
чешской графине, заставлявшей этого несчастного говорить по-чешски даже за
обедом и завтраком.  <Чем же прельщают венцев русские?> - подумал тогда я.
Надо знать врага во  всех его ипостасях -  разве кулинария не одна из форм
пропаганды?!  Разве повар -  в определенный момент -  не подобен писаке из
социал-демократического листка?! Разве его оружие - сковорода и кастрюля -
не служит идее: <Моя пища вкуснее твоей, красивей и здоровей>?!
     Гитлер  сделал  глоток  из  толстого  керамического стакана  -  врачи
предписывали ему выпивать триста граммов мангового сока после обеда - и на
какое-то  мгновение  задумался,   тяжело  нахмурившись.  Как  и  все  люди
ущербного самолюбия,  он часто начинал говорить,  не зная, собственно, чем
закончит. Другой мог бы замолчать, отшутиться, перевести разговор на иное,
но Гитлер считал невозможным уподобиться простым смертным; он верил в свое
призвание вещать,  и  его убежденность в  примате слова произнесенного над
словом написанным мешала ему;  он постоянно и мучительно думал о том,  как
сломать  плавное  течение  обычной застольной беседы,  чтобы  сделать свои
слова  предметом  будущего  исторического  рассмотрения.  Ему  приходилось
заставлять  себя  отстраняться,  чтобы  увидеть  беседу  со  стороны;  это
помогало сосредоточиться, подчинить волю и мысль, заложенную в него свыше,
и  он  решительно ломал  ровное  течение беседы  и  повторял -  всякий раз
по-разному - то, что уже когда-то было сказано им или написано.
     - Я заказал себе салат, окрошку и гречневую кашу с гусем. Я помню эти
названия так хорошо,  словно это было вчера. Я помню вкус этой пищи - вкус
сытости и лени! И я подумал тогда: <Эта громадная страна с ее богатствами,
принадлежащая недочеловекам,  бренькающим на балалайках,  стоит -  молча и
угрюмо - на границах с государством германской расы. Если бы их необ®ятные
земли обрабатывались немецким плугом и урожай собирался германским серпом,
сколь сильны бы мы стали!  Зачем больная мысль о колониях,  думал я. Зачем
сражение с Англией?!  Союз с Англией против России, союз с державой морей,
которой нечего делить с будущей державой материка,  с державой немцев! Ну,
хорошо,  возразил я себе тогда,  а если союз с Россией против Англии? Нет,
ответил я, это нонсенс! Если уже сейчас Россия исподволь, постепенно через
своих европейских наймитов -  чехов -  дурачит австрийцев, если славянское
влияние проникло в немецкоговорящую Вену,  о каком союзе может быть речь?!
Если  Россия  станет  могучей,  она  перейдет от  молчания к  диктату,  от
пропаганды борщом к  пропаганде штыком!  Нет  и  еще  раз  нет!  Потомство
проклянет   Черчилля   за   то,   что   он   так   утонченно  гадил   идее
германо-британского  союза,  пользуясь  младенческим  слабоумием  древнего
Чемберлена. Удар, который сокрушит Россию, приведет в Лондоне к власти тех
здравомыслящих политиков,  которые низвергнут Черчилля вместе с прогнившей
идеей продажного британского парламентаризма. Придет вождь, который скажет
саксам:  <Смотрите на континент -  там наши братья!  С ними - к победе над
силами гуннов!>  Я  помню,  как тяжелая брезгливая ненависть вошла в меня,
когда  юркий  чех  поставил передо  мной  тарелку  с  бело-зеленым русским
пойлом.  Он сказал на их диком языке: <Приятного аппетита>, - но я оборвал
его:   <Извольте  говорить  на   языке  нашего  государства!>   Он   ушел,
приниженный.  Я подумал, глядя ему вслед: <А может быть, я слишком жесток?
Может быть, он отец троих детей и уносит им из этой кормушки поздней ночью
куски хлеба,  и  дети хватают эти об®едки худенькими ручонками и  жадно их
поедают?..> Но я решил,  что дух мой будет твердым,  ибо он принадлежит не
мне и не моему сердцу,  ранимому людской болью, а нации германцев, которая
должна владычествовать в мире,  потому что только ее кровь, мозг и мускулы
могут принести этому миру истинную свободу.  <Да, мне придется, - сказал я
себе тогда,  -  открытыми глазами смотреть на  уничтожение людей,  которые
говорят на чуждом нам языке варваров. Да, возможно, сердце мое содрогнется
от  боли и  глаза исторгнут слезы.  Но  пусть оно разорвется,  мое сердце,
пусть глаза ослепнут от слез,  если им суждено видеть смерть,  -  пусть бы
только росло и  мужало племя германцев,  наше с  вами племя...  Можно ведь
привести к власти в Белграде,  Варшаве, Праге других лидеров, можно! Можно
заставить  их   клясться  в   любви   к   великой   Германии.   Но   разве
государственность  или  идея  определяют  реальность  силы?  Чепуха!  Бред
кудрявых апостолов от  марксизма!  Как бы ни клялся этот лидер в  любви ко
мне,  он всегда останется славянином,  человеком другой, низшей расы! Лишь
раса, лишь кровь определяют все в этом мире, а никак не идея. Нет хорошего
или плохого славянина!  Есть просто славянин! Есть ли талантливый славянин
- композитор,  поэт,  художник? Есть! Именно такой славянин опаснее всего,
ибо он  рождает и  хранит дух.  Страх -  вот что ломает аристократов духа.
Поэтому удар  должен быть нанесен прежде всего против славянских талантов!
Нации,  которые не  могут  рождать дух,  призваны покориться,  прежде  чем
вымереть  или  превратиться  в  здоровых,   хорошо  организованных  рабов.
Поэтому, Кейтель, в первый же день югославской кампании необходимо нанести
такой страшный удар по  этому племени славян,  чтобы их потомки замирали в
страхе,  встречая германца,  их  руки  непроизвольно тянулись к  кепке или
папахе,  чтобы сорвать ее  в  поясном поклоне перед победителем.  Помните,
друзья,  опыт  предстоящей кампании важен как  лаборатория в  исследовании
возможностей славянского духа,  учитывая  предстоящую русскую  кампанию...
Если дорога в  ад  вымощена благими намерениями,  то,  быть может,  путь в
земной рай надо пройти по трупам?
     Фюрер хотел сказать что-то  еще,  но  неожиданно для  всех поднялся и
быстро вышел из комнаты. Следом за ним столовую покинул Борман.
     <Пошел  записывать,   -   понял  Розенберг,  -  все-таки  рейхслейтер
устроился лучше всех  -  он  постоянно соприкасается с  гением или  с  его
мыслью>.
     Вернувшись  к  себе,   Риббентроп  продиктовал  телеграмму,   которую
попросил зашифровать и немедленно отправить Веезенмайеру:

          <Ускорьте контакты с лидерами усташей. Помните, что чем страшнее
     будет террор возмездия против изменников сербов, продавшихся Лондону,
     тем униженнее оставшиеся в живых приползут к сапогам немецких солдат.
     Удар должен быть нанесен выборочно - и по тупой массе, по толпе, и по
     носителям   духовных   ценностей.   В   последнем  случае  необходимо
     ликвидировать всех инакомыслящих хорватов еще более непримиримо,  чем
     сербов,  ибо,  дай  мы  тлеть  углям неуправляемого хорватского духа,
     возгорится  пламя  неповиновения  среди  тех,  кто  должен  стать  на
     какое-то время карателем сербов...>

     Розенберг отправил шифровку своему  непосредственному представителю в
Загребе -  Вальтеру Малетке.  Ее содержание резко отличалось от телеграммы
Риббентропа.

          <Вам надлежит, - писал он своему сотруднику, - сделать Мачека не
     просто  нашим  союзником;  следует  провести  с   ним   такого   рода
     подготовительную работу,  чтобы в надлежащий момент он смог об®яснить
     миру гнев хорватов против сербского засилья,  и не  просто  об®яснить
     этот  гнев,  но обосновать его теоретически,  исходя из посылов нашей
     расовой  теории.  Эту  работу  вам  надлежит   проводить   исподволь,
     настойчиво  и  энергично,  не  вмешивая  в  нее других представителей
     рейха, занятых по долгу службы в Загребе>.

     Кейтель продиктовал приказ генерал-фельдмаршалу Листу:

          <Сотни самолетов должны обрушить  на  столицу  Югославии  тысячи
     тонн  бомб  в  первые часы вторжения.  Бомбардировка имеет не столько
     стратегическое значение, сколько демонстративное - как удар возмездия
     и кара страхом>.

     Этот документ -  в копии -  был послан Риббентропу:  во-первых, чтобы
показать  рейхсминистру,   как  армия  откликнулась  на  слова  фюрера,  а
во-вторых,  чтобы министерство иностранных дел сообщило немцам в Югославии
о готовящемся налете и предупредило о необходимости -  под любым предлогом
- покинуть Белград шестого апреля с пяти утра до семи часов вечера.


     Начальник имперского штаба  Джон  Дилл  прилетел из  Афин  в  Белград
ночью,  опасаясь нападения итальянских истребителей.  Он был в  штатском -
такое условие поставил Симович;  <Не надо злить немцев,  не надо давать им
карты в руки>. С аэродрома он сразу же отправился к премьеру,
     - Мы окажем вам помощь,  -  пообещал Дилл,  -  но в пределах реальных
возможностей:  в Греции у нас всего три дивизии, а Нильская армия не может
оголять Суэцкий канал,  потому  что  Роммель набирает силу  в  Африке.  Мы
сможем передать вам одну дивизию и одну моторизованную бригаду.
     - Но у Листа по меньшей мере двенадцать дивизий.
     - Я понимаю,  -  вздохнул Дилл, - я все понимаю, генерал, но пока еще
не изобретен способ создавать солдат из воздуха.  Я предлагаю,  чтобы наши
штабные  офицеры начали  немедленные переговоры о  возможности отступления
югославских армий  к  Салоникам,  об®единения их  с  греками и  с  нами  и
создания общей линии обороны.
     - Господин  фельдмаршал,  речь,  в  таком  случае,  пойдет  о  защите
британских интересов на Ближнем и  Среднем Востоке,  но отнюдь не о защите
Югославии, - сказал Симович. - Возможно, наши об®единенные части и удержат
фронт в  Салониках...  Это будет означать,  что я  своими руками отдаю мою
родину под власть Гитлера.
     - Я понимаю,  я все понимаю, господин премьер-министр. Но пока Россия
не  вступила  в  войну,  единственный  гарант  европейского возрождения  -
Великобритания.  Как это ни горько говорить,  но вы,  сражаясь за интересы
империи,  в большей мере поможете своей родине - в будущем, естественно, -
чем если бы в настоящем решились на сражение с Гитлером.  Я военный, как и
вы, поэтому я говорю по-солдатски открыто и доверительно.
     - Ставка на Москву? - спросил Симович. - Я ждал вашего приезда, чтобы
окончательно выяснить военные возможности на  Балканах.  Итак,  ставка  на
Москву. Как вы относитесь к этому?
     - Если  Кремль  согласится  выступить  против  Гитлера  самим  фактом
переговоров с вами,  этот шаг -  во всех смыслах -  будет иметь позитивное
значение.  И  не  столько сейчас,  сколько впоследствии.  Боюсь,  впрочем,
огорчить  вас  -  мне  сдается,  что  Кремль  не  рискнет  начать  с  вами
переговоры...
     ...Через два  часа Симович вызвал для беседы советского поверенного в
делах Лебедева.
     - Пусть приготовят чай,  - попросил он секретаря, - разговор, видимо,
затянется, а я не спал две ночи.


     Лишь после того,  как  Симович испробовал все пути для урегулирования
отношений с Германией; лишь тогда, когда югославскому послу в Берлине было
сказано,  что <после тех актов террора,  которым подверглись лица немецкой
национальности в Белграде, впредь наши дипломатические отношения переходят
на  уровень  консульских>;  лишь  после  того,  как  главное  командование
югославской  армии  провело  ночное  совещание  с  фельдмаршалом Диллом  и
выявило со  всей определенностью,  что военная помощь Великобритании может
носить лишь  символический характер;  лишь тогда,  когда Симович убедился,
что   хорватский  лидер   Мачек  по-прежнему  саботирует  участие  в   его
правительстве и  проводит в  Загребе сепаратистскую линию,  -  лишь  после
всего этого Симович решил начать переговоры с  Советским Союзом,  хотя  он
мог и должен был начать их еще три дня назад.
     Когда   советский  поверенный  в   делах   Лебедев  сообщил  Молотову
шифрованной телеграммой о том, что Симович обращается с просьбой заключить
договор о дружбе и взаимной помощи, то есть тот самый договор, который был
предложен Белграду Советским Союзом еще  несколько месяцев назад,  в  дни,
когда   Риббентроп   требовал   немедленного   присоединения  Белграда   к
Тройственному пакту, шифровка эта была доложена Сталину.
     - Заигрались,   а  нам  расхлебывай,   -   попыхивая  трубкой,  хмуро
проговорил Сталин.  Он ходил по кабинету,  ступая осторожно и мягко. - Что
дает разведка? Какие у них данные о ситуации на Балканах?
     - Она  сообщает,  что армии Листа в  Болгарии начали передислокацию к
западным границам,  - ответил Молотов. - В Венгрии происходит концентрация
германских войск в  районах,  которые прилегают к  стратегическим дорогам,
ведущим на Белград, товарищ Сталин.
     - Что же это - война?
     - Может быть, демонстрация силы? Нажим на Симовича...
     - А поточнее?  Война или демонстрация силы?  Нельзя ли поточнее? Если
война,  то, значит, нам предлагает дружбу покойник? Политический покойник?
Значит,  будущие историки посмеются над доверчивыми глупцами типа Молотова
и Сталина, которые подписали договор о дружбе с политическим трупом?
     Сталин остановился у стены,  и Молотов,  глядя на его сутулую спину с
чуть  опущенным правым  плечом,  на  мгновение раньше движения угадал само
движение:  Сталин обернулся, и зеленоватые глаза его остановили медленный,
изучающий взгляд на лице наркома.
     - Если мы  пойдем на заключение договора о  дружбе,  это будет первый
договор такого рода в Европе, - сказал Молотов.
     - Это будет первый договор со славянской державой,  - уточнил Сталин,
- которая  уже  однажды стала  об®ектом мировой войны,  определенного рода
побудителем войны  в  Европе.  Значит,  будущие историки могут  попрекнуть
Молотова и  Сталина в том,  что они пошли на поводу у традиционной русской
царской политики на Балканах?
     Он неслышно повернулся,  подошел к столу,  взял книгу в сером кожаном
переплете, открыл ее и неторопливо прочитал:
     - <Благодарю  за  телеграмму.   Очень  рад  слышать,   что  Вильгельм
старается прийти с Ники к соглашению относительно мира. Мировая война была
бы  непоправимым  бедствием,   и  я  от  души  надеюсь,   что  ее  удастся
предотвратить.  Мое правительство, со своей стороны, делает все возможное,
предлагая   и   России   и   Франции   приостановить  дальнейшие   военные
приготовления,  если Австрия удовлетворится занятием Белграда и окружающей
его  сербской территории как  залогом для успешного выполнения требований,
при  условии,  что  и  другие  государства тем  временем приостановят свои
военные приготовления. Георг, король британский...>
     Сталин поднял глаза  на  Молотова,  набил трубку,  продолжая смотреть
куда-то  в  надбровье собеседника,  потом  медленно,  словно  бы  сознавая
значимость каждого своего слова, уперся пальцем в строчки.
     - <Как Англия,  так Германия и Австрия хотели локализовать конфликт в
Сербии,  -  продолжал Сталин.  -  В России агитировала влиятельная партия,
желавшая во  что бы  то  ни стало вызвать войну.  Нападение России ставило
лицом к  лицу  со  свершившимся фактом,  и  в  последнюю минуту в  Австрии
побоялись приостановить мобилизацию, дабы не опоздать с обороной. Послы не
всегда говорили то,  чего от  них хотело их правительство,  -  Сталин чуть
усмехнулся и  сделал короткую затяжку,  -  они передавали поручения вполне
корректно, но если их личное мнение, - Сталин на мгновенье поднял глаза на
Молотова,   в  них  метались  искорки  молчаливого  смеха,   -   несколько
отклонялось от предписанного,  то это разногласие ни от кого не оставалось
в тайне...>
     - Кто это?
     - Коллега...  Тоже министр иностранных дел.  Чернин.  Австриец. Стоит
почитать.
     Словно бы играя и  с собеседником,  и с самим собой,  Сталин неслышно
обошел Молотова, слегка прикоснувшись рукой к его плечу, и сел за стол.
     - Единственной преемницей  французского духа,  то  есть  европейского
духа на нашем континенте,  осталась сейчас Россия,  славянская держава.  В
этом парадокс переживаемого историей момента.  А  кому,  как не славянской
России,  входящей в  Союз Республик,  протянуть руку славянской Югославии?
Политик  может  оказаться  банкротом:  государство на  определенный период
можно стереть с  географической карты;  народ вечен.  Тем  более,  что  мы
сейчас -  если  Политбюро поддержит нашу точку зрения -  предпринимаем акт
мира, а не войны. Думаю, что будущие историки не простили бы нам трусости,
узнай  они,  что  мы  отказались заключить договор дружбы  с  народом,  со
славянским народом, перед лицом возможной агрессии.
     - Но риск войны с Гитлером неминуемо возрастет, товарищ Сталин.
     - Риск?  -  переспросил Сталин,  и  быстрая улыбка тронула его  сухие
беловатые губы.  - Риск - категория постоянная. Молотов. Он существует как
об®ективная реальность каждую минуту. Думаю, что риск был бы куда большим,
не  ударь  мы  Гитлера договором с  Югославией:  это  будет чувствительный
дипломатический удар. Мы достаточно терпимы к его дипломатическим ударам -
он  не  очень-то  с  нами церемонится.  С  другой стороны,  народы Европы,
попавшие под власть Гитлера,  не  смогут не  оценить этого шага Советского
Союза,  только слепец не поймет такого шага Москвы.  Или глупец.  И еще...
Видимо, нашу реакцию на предложение югославов ждут в Лондоне и Вашингтоне.
Мне  кажется,  что в  случае положительной реакции мы  в  их  лице обретем
потенциальных союзников, а это совсем не плохо - иметь добрые отношения со
всеми  странами,   втянутыми  в  конфликт.  Это  приведет  к  такого  рода
двустороннему нажиму, который неминуемо выпрет нас наверх. Готовьте вопрос
на  Политбюро,  будем  обсуждать  предложение Белграда.  Если  они  готовы
подписать договор, за нами дело не станет. Мне почему-то кажется, что наша
с  вами позиция не встретит возражений Политбюро.  Хорошо бы только свести
все три точки зрения -  дипломатов,  военных и разведки -  в одну.  Меньше
споров,  если все  же  допустить,  что  они возникнут.  Главное,  что надо
выяснить, - война или демонстрация силы?


     Через  час  после  этого разговора начальник разведки доложил Сталину
сообщение, полученное через Анкару от Штирлица:

          <Ц е н т р.
          Группа Веезенмайера (оберштурмбанфюрер Зонненброк) ведет  работу
     среди русской эмиграции. Зонненброк выезжал в Белград, где в <Русском
     доме