равил  в  верное  место
твое удостоверение, паспорт и  телефонную  книжку,  -  кстати,  ты  наивно
конспирировал агентуру, это просчитывается в два  счета:  красный,  синий,
черный цвета - так работали  районные  уполномоченные  гестапо,  занося  в
книжечку телефоны наиболее мобильных осведомителей.  Их, между прочим,  за
это наказывали... Волей-неволей ты провалил с е т ь, а ты, как выяснилось,
имел на связи друзей Евы Перон, журналистов, людей из армии -  ай-яй-яй...
Ты хоть понимаешь, что после такого провала тебе не подняться? Даже если я
сейчас уйду, оставив вас здесь, - могу завязать  морды  наглухо,  сдохнете
через пяток дней, могу не очень туго завязать, будете дышать, продержитесь
дольше, глядишь - чудо, ваши получат санкцию на  то,  чтобы  войти  в  эту
квартиру, хотя ты знаешь, как это трудно - получить санкцию на  то,  чтобы
войти в такой дорогой дом,  это  в  барак  нетрудно,  накостылял  по  шеям
обитателям, они ж  безграмотные,  жаловаться  не  решатся,  на  власть  не
пожалуешься, сгноят, а сюда - ого-го-го...  Но если представить себе чудо,
если бог смилостивится над вами, то и в этом  случае  ты  погиб.  Думаешь,
твой пес, - он кивнул на шофера, - будет молчать? Думаешь, он не  передаст
слово в слово, что я говорил тебе? Думаешь, он тебя  пощадит?  Эй,  шофер,
слушай внимательно  и  запоминай!  Твой  хефе  носил  с  собой  в  кармане
документы, из которых явствовало, что он держал на связи в Барилоче  немца
Рикардо Баума, в прошлом офицера абвера, связан  с  организацией  генерала
Вагнера, или Верена, у него много псевдонимов, а  фамилия  одна  -  Гелен,
Рейнхард Гелен, запомнил? А в Вилле  Хенераль  Бельграно  контактировал  с
Блюмом.  Ты запоминай, запоминай, память твоя - гарантия твоего  спасения,
посидишь в лагере, отпустят, зато на Пуэота дель Соль не будут пытать,  ты
же знаешь, как там это делают... Или изнасилуют у тебя на глазах жену... И
мать...  Там  держат  ублюдков,  животных,  которые  лишены   человеческих
чувств...  Теперь слушай дальше... Инженер Лопес в Кордове - это Кемп,  из
ИТТ, тоже немецкий агент, живет здесь "под крышей"...  А  сеньор  Блюм  из
Бельграно и вовсе...
     - Хватит! - просипел Росарио и облизнул совершенно синие губы. - Убей
его. Тогда я стану говорить.
     - Я? - Штирлиц удивился,  снова  ощутив  тепло  Клаудии;  она  сейчас
стояла за спиной, очень  близко,  даже  чувствовался  аромат  ее  духов  -
жареный миндаль, запах смерти. - Я не стану марать о него руки.  Если тебе
это нужно - ты и делай.
     - Развяжи руки.
     - Я развяжу тебе одну руку, Росарио.  Вторую мы  привяжем  к  шее.  С
тобой надо держать ухо востро... Ты ж такой принципиальный, верен присяге.
Отказываешься от беседы...
     Штирлиц загнул левую руку Росарио за шею, обмотал  ее  ремнем  вокруг
горла и затянул крутым узлом; достав из заднего кармана его кремовых  брюк
плоский браунинг, сунул его в правую руку, чуть придерживая ее за плечо.
     Если ты решишь изловчиться,  подумал  Штирлиц,  и  пальнуть  в  меня,
раздастся щелчок, и тогда все станет  ясно;  если  же  ты  выцелишь  висок
своего телохранителя и нажмешь на спуск, значит, я победил, значит, не зря
убежден, что все они разваливаются до задницы, когда понимают  приближение
краха.  Если инженер запорет станок, он может  отремонтировать  его;  если
капитан посадит корабль на камни, он может, в конце концов, отдав по  суду
все свои деньги, начать с нуля, нанявшись матросом в  сложный  рейс;  даже
врач, зарезавший больного, отсидев год в тюрьме, - если был пьян во  время
операции - потом вернется в медицину и спасет человечеству тысячи  жизней;
через тернии - к звездам. А что может шпион, проваливший сеть? Ту, которая
стоила секретной службе миллионы долларов,  годы  работы,  чья  информация
положила начало новому курсу, в котором  были  задействованы  политические
деятели  и  директора  банков,  командиры  армейских    подразделений    и
руководители внешнеполитических ведомств?! Что ему делать, если  благодаря
его оплошности произошел провал такого рода?
     Росарио  плавающе  поднял  руку  и  начал  выцеливать  висок   своего
телохранителя. Рука его подрагивала, как он ни старался держать ее твердо.
     Шофер смотрел на него, выпучив глаза, они, казалось, вот-вот  лопнут,
вылетят черными брызгами, испачкав светлый ковер.  Он что-то мычал,  мотал
головою, потом начал биться лбом об пол;  господи,  какой  страшный  звук,
подумал Штирлиц, удары молотком о ствол свежеобструганной сосны.
     - Я не попаду, - сказал, наконец, Росарио. - Рука трясется.
     - Что ты предлагаешь? - спросил Штирлиц, стараясь говорить  спокойно,
хотя тело его  била  дрожь,  пальцы  сделались  ледяными,  как  раньше,  в
Мадриде, до Канксерихи.
     - Подвинь его ко мне.
     Штирлиц легко взял браунинг из рук Росарио, подтащил к  нему  шофера,
тот пытался кричать что-то, из глаз его катились слезы, казалось, что  это
и не слезы - так их было много, - а  капли  пота;  они  струились  по  его
мертвенно-бледному лицу; лицо, действительно, было мокрым и от пота, таким
мокрым, как у  гимнаста,  который  весело  делает  упражнения  под  лучами
палящего солнца, и  весь  он  бронзово-коричневый,  ж и в о й,  излучающий
здоровье, а шофер белел с каждой секундой  все  больше  и  больше,  печать
животного ужаса изменила его до неузнаваемости, морщины  сделались  такими
глубокими, что лоб, виски и щеки стали походить на печеные яблоки...
     - Так лучше? - спросил Штирлиц. - Тебе удобно, Росарио?
     - Да, - ответил тот.
     Штирлиц  снова  вложил  ему  в  руку  браунинг,  намеренно  з а б ы в
придержать плечо франкиста.
     - Давай, - сказал он. - Бей.
     Росарио отбросился назад, выгнул руку и нажал  на  спусковой  крючок,
как только ствол поравнялся с лицом Штирлица; сухо лязгнуло, а потом стало
так тихо, что казалось, все звуки вокруг исчезли и растворились.
     - Ну и что? - спросил Штирлиц. - Поигрался?
     - Спусти меня с кресла, - сказал Росарио.
     - Зачем?
     - Дашь нож. Я его зарежу.
     - А вдруг ты метнешь нож, как индеец из Голливуда?
     - Поставь меня перед ним на колени.
     - Зарежешь?
     - Да.
     - Вынуть у него кляп? Пусть орет?
     - Если не боишься воплей - сними.
     Штирлиц вынул кляп у шофера:
     - Ну, помолился?
     - Развяжи меня, развяжи, - прошептал шофер, - я буду говорить тихо, я
расскажу тебе, как он мне велел  привезти  твою  бабу,  я  скажу,  кто  ее
убивал, я все видел, я ездил в Хенераль Бельграно к Блюму, я один знаю тот
дом, куда он меня отправлял...
     - Где он? - спросил Штирлиц.
     Росарио откашлялся:
     - Штирлиц, вы будете слушать либо его, либо меня.
     - Я буду слушать обоих. Мне интересно, когда вы говорите дуэтом.
     - Этот особняк на окраине Бельграно, - сипел шофер.  -  Там  немцы...
Около аэродрома...  Это как замок, туда не пройдешь просто  так,  там  три
системы охраны, там...
     - Послушайте, Штирлиц, - сказал Росарио, - мои контакты по линии  ИТТ
заинтересуют вас больше, чем фантазии этого придурка... Дайте нож...
     - Но ведь ты начал с того, как комендант  Алькасара  дал  расстрелять
своего сына,  пожертвовав  жизнью  мальчика  во  имя  торжества  Франко...
Допустим, я позволю тебе зарезать  этого  подонка,  а  ты  скажешь:  "Все,
теперь я спокоен, он молчит, а уж я тем более не скажу ни слова"...  Может
быть такое?
     - Я открою все, - хрипел шофер,  -  все,  до  конца!  Я  скажу  тебе,
красный, как они убили твою женщину, я не трогал ее, я только привез ее  к
ним, но я видел, что они с ней делали!
     - Верно, он привез ее по моему приказу, - сказал Росарио. - А вот кто
сообщил мне о ней, я могу сказать, только я...
     Штирлиц полез за сигаретами:
     - Кто?
     Росарио как-то странно, словно горбатый (хотя сейчас он так сидит,  я
же привязал ему руку к шее), пожал плечами:
     - При нем говорить не стану.
     - Ты ж все равно зарежешь его, - Штирлиц усмехнулся. - Какая разница,
что он услышит?
     Достав из кармана нож, Штирлиц нажал кнопку  на  рукоятке,  выскочило
длинное лезвие; вытерев  рукоять  платком,  Штирлиц  вставил  нож  в  руку
Росарио; тот судорожно сжал пальцы, прохрипев:
     - Опусти меня перед ним на колени.
     Штирлиц посмотрел на шофера:
     - Говори, что хочешь сказать, пока он не перерезал тебе горло.
     Шофер снова задергался, лицо стало и вовсе мучнистым:
     - Я знаю все адреса, по всей Аргентине, я ездил по его приказам...  Я
помню все номера домов, я скажу все...
     - Говори, - сказал Штирлиц.
     Шофер, дергаясь, словно бы за  ним  кто  гнался,  начал  говорить;  в
уголках рта появилась  с у х а я  пена;  Штирлиц отметил, что ряд  адресов
ему знаком; остальные запишет магнитофон,  не  зря  он  истратил  на  него
столько денег, американская новинка, микрофон лежит  у  двери  в  спальню,
запись прекрасна, все будет на пленке.
     - Он говорит правду, - кивнул Росарио. - Только он не знает главного.
Паролей, связей, истории вопроса. При нем я этого говорить не стану.
     Штирлиц поднял Росарио под руки и опустил на пол рядом с шофером.
     И тут шофер тонко завизжал; Росарио уперся ножом  в  его  шею,  шофер
начал извиваться; Росарио нажал что  есть  силы,  и  Штирлиц  увидел,  как
разорвалась кожа и металл всасывающе вошел в тело.
     Штирлиц  оторвал  Росарио  от  дергавшегося  шофера,  приложил    его
окровавленные пальцы  к  листу  бумаги,  -  надо  сохранить  улики;  снова
закурил, чтобы хоть как-то унять дрожь, которая била его все сильнее.
     - Ну? - спросил он. - Теперь закончим беседу?
     Росарио странно залаял; Штирлиц не сразу понял, что он смеется.
     - Ты ж все правильно понял, иха дель  пута!  Зачем  ты  позволил  мне
кончить его?! Я ничего не скажу тебе! Ничего!
     - Скажешь, - вздохнул Штирлиц. - Все скажешь.
     Он подошел к столу, взял шприц, сунул  его  в  руку  Росарио,  сделал
ин®екцию снотворного, позвонил в "Кларин" и сказал:
     - Соедините-ка меня с отделом новостей...  Передайте  репортеру,  что
его ждет сенсация...
     - Не делай этого! - крикнул Росарио, упершись  взглядом  в  бумагу  с
кровавыми отпечатками своих пальцев, которая валялась возле трупа  шофера.
- Не делай! Я буду говорить!
     - Говори, - Штирлиц опустил трубку. -  Я  слушаю.  Но  если  ты  хоть
что-то утаишь, пенять придется  на  себя.  Ты  должен  уснуть  через  час.
Говори.
     И тот заговорил...
     ...Когда Росарио уронил голову на  грудь,  Штирлиц  развязал  шофера,
снял ремни с резидента Пуэрта  дель  Соль,  позвонил  в  "Кларин",  назвал
адрес, куда надо приехать  ("Дверь  открыта,  вас  ждет  сенсация,  можете
успеть в утренний номер"), пошел в соседнюю комнату, взял  кассету,  сунул
ее в портфель, оглядел комнату, все ли в порядке; все  в  порядке,  собаке
собачья смерть, и де Лижжо не будет в претензии - главный убийца спит;  он
жив; медленно направился к выходу; шорох за спиной  услышал  не  ушами,  а
кожей спины; резко пригнулся; нож, брошенный  Росарио,  врезался  в  дверь
рядом с  головой;  Росарио  смотрел  на  него  дурными  глазами,  медленно
поднимаясь с кресла; Штирлиц подошел к нему и всадил  еще  один  шприц  со
снотворным.


     После этого  позвонил  представителю  Франс  Пресс  и  корреспонденту
"Нью-Йорк таймс", оставил адрес, заметив, что копии заключений экспертиз о
таинственном убийстве женщины в горах и об инциденте с  Росарио  лежат  на
столе: "Сделайте снимки и вызывайте полицию;  можете  задать  вопрос,  где
сейчас "подозреваемый" Брунн и почему его подозревают.  Он будет  отрицать
все.  Но вы жмите. К сожалению, не могу быть с вами, потому что  улетаю  в
Европу,  самолет  через  семь  минут,  пограничный  контроль  уже  прошел,
схватить меня невозможно при всем желании".


     А потом он бросился  на  почту,  получил  пакет  и  выехал  на  своем
"фордике" из Буэнос-Айреса, взяв направление на Кордову, оттуда  до  Виллы
Хенераль Бельграно полтораста километров, не больше.



        РОУМЭН, СИНАТРА, ЛАКИ                                      (сорок седьмой)
__________________________________________________________________________

     Фрэнк Синатра прилетел в Майами; не  выходя  из  аэропорта  в  город,
пересел  на  ожидавший  его  "дуглас"  Луччиано,   раскрашенный,    словно
карнавальный паяц, - красно-белые продольные  линии,  много  синих  звезд,
некий  паллиатив  национального  флага,  -  и,  кивнув  трем    без®языким
телохранителям Лаки,  прошел  в  кабину  пилота:  любил  летать  вместе  с
экипажем, садился обычно на место второго летчика, в воздухе брал  штурвал
на себя, испытывая острое ощущение счастья оттого,  что  громадная  машина
послушна ему, словно маленький ребенок, которого водят на  помочах,  когда
он только-только начинает учиться ходить.
     В Гаване на летном поле его ждали два "паккарда"; Лаки умел встречать
друзей. "Все же во мне неистребимо итальянское, - подшучивал он над собой,
- прекрасно известно, что от пули не уберегут и десять  телохранителей;  в
бронированную машину можно засадить пластиковую мину, да и вообще  человек
слаб и хрупок, словно стрекоза,  но  ощущение  бесшумной  множественности,
постоянная тайна щекочут нервы.  Что еще может щекотать нервы человеку,  у
которого нет врагов?!"
     Лаки Луччиано ждал Фрэнка Синатру в загородной  вилле,  на  Варадеро,
неподалеку от замка Дюпона; долго  хлопал  его  по  плечам,  говорил,  что
наконец-то Италия получила  своего  национального  героя  в  Штатах:  "Нет
человека в стране, кто бы не знал твоих песен, Фрэнки-Бой,  знаешь,  какое
это для нас счастье?!" - "Не. надо дразнить янки тем, что я  итальянец,  -
заметил Синатра, - в стране взрыв национального патриотизма, сейчас  лучше
быть стопроцентным американцем, поверь, Лаки. Когда все успокоится, мы еще
скажем свое слово, а пока давай будем обычными янки.  Слава  богу,  что  в
Голливуде рубят головы в основном неграм, евреям  и  славянам,  я  слишком
хорошо помню ту пору, когда судили Сакко и Ванцетти, мне плевать, что  они
были красными, но ведь нас били другие банды подростков не за то,  что  мы
красные, а потому, что принадлежим к нации "грязных итальяшек".
     Луччиано посмеялся: "Это  хорошо,  что  ты  стал  мудрым,  как  тигр,
Фрэнки-Бой. Но если тигр долго не пускает в ход зубы, они у него крошатся.
Мне плевать на то, что про меня говорят.  Пусть только не трогают. Я вырос
в условиях американской демократии: "говори,  что  угодно,  но  не  пробуй
затронуть мои интересы, не спущу..." Пойдем, нас ждут Фрэнк Кастелло и Джо
Адонис, предстоит принять пару решений, и они далеко не просты..."
     Луччиано говорил правду: решения,  которые  следовало  принять,  были
сложны, потому что речь шла о жизни и смерти  его  названного  брата  Бена
Зигеля и о новом бизнесе - наркотиках...
     ...После того как Луччиано был вывезен из американской тюрьмы, прошел
специальную подготовку на конспиративной базе военно-морской разведки  США
с привлечением инструкторов ОСС, после  его  в ы б р о с а  на  Сицилию  и
головоломной работы против нацистов, когда  армия  Паттона  прошла  сквозь
немецкие и фашистские укрепления практически без потерь, после  того,  как
Лаки вернулся в Нью-Йорк героем,  но  сразу  же  оказался  под  прессингом
старых политических противников из республиканского лагеря и был  вынужден
покинуть страну, которую он любил, обосновался он не  в  Италии,  как  ему
было предписано, а на Кубе, девяносто миль от Майами, свой самолет,  связь
постоянна, контакты не прерваны, а что  есть  важнее  надежных  контактов,
когда вертится бизнес?!
     Лаки снял этаж в  "Империале",  купил  виллу  на  Варадеро,  два  его
"паккарда" носились по улицам Гаваны под красный свет, полиция  брала  под
козырек, - ему это нравилось, он не считал нужным скрывать,  как  ему  это
нравилось, чем меньше таишь сокровенное, тем лучше; в  конечном  счете  на
Сицилии,  прокладывая    путь    для    американских    войск,    блокируя
партизан-коммунистов, он жил в пещере, спал на досках и ел черствый  хлеб;
если сейчас человеку воздается за его труды, значит, это знамение божие.
     Он устраивал приемы,  на  которые  приходили  сотни  людей;  угощения
славились изысканностью и, конечно, обилием; манера янки ставить  на  стол
салаты и фисташки казалась ему жлобской, - если уж позвал  людей,  дай  им
поесть от души; он понимал, что это в нем от голодного детства и столь  же
голодной юности; острее  всего  люди  помнят  чувство  голода  и  ощущение
безнадежности, когда в кармане нет ни  цента,  а  нужно  купить  билет  на
сабвэй, чтобы доехать до биржи труда; переступить себя он, однако, не мог,
да и знал, что американцы народ прагматичный: где можно  вкусно  поесть  -
забудут про диету, навернут так, что только хруст будет стоять за ушами.
     Вот эти его щедрые приемы и привели к  неожиданному  краху:  какой-то
журналист сообщил в американские газеты, что Лаки и не думает  отдыхать  в
Италии, шикует в Гаване, ошеломляя приезжих американцев и  местную  власть
царскими пирами и развлечениями в его ночных барах.
     Поначалу Лаки Луччиано  отмахнулся  от  этой  новости;  помощник  его
ад®ютанта Гуарази сообщил об этом за завтраком; однако вечером  он  собрал
совещание штаба, поскольку ситуация стала развиваться стремительно:  посол
Соединенных  Штатов  посетил  министра  иностранных  дел  Кубы  и   сделал
официальное заявление: "В случае, если мистер Луччиано не будет выдворен с
острова,  правительство  Соединенных  Штатов   предпримет    экономические
санкции; всю ответственность за их плачевные результаты  для  Кубы  власти
возьмут на себя".
     Ночью Луччиано созвонился с американским резидентом:
     - Эндрю, я был бы рад, если бы вы нашли для меня полчаса.
     - О, конечно, Фрэдди, - ответил тот, впервые назвав  псевдоним  Лаки,
не имя, - давайте встретимся  прямо  сейчас,  в  нашем  обычном  месте,  в
"Бодегите дель медиа".
     Однако в этот маленький кабачок в районе Кавалерии (старая Гавана) он
не приехал: там обычно в ы с т у п а л Эрни Хемингуэй, да и многочисленные
американские туристы таращили глаза на певцов, исполнявших "гуантанамеру";
увиделись на конспиративной квартире Луччиано возле "Яхт-клуба".
     - Что случилось, Эндрю? - спросил Лаки. - Я что-то никак не возьму  в
толк: что произошло?
     - Лаки, тебе надо лечь на грунт, - ответил  резидент.  -  Я  бессилен
что-либо сделать.  Честное слово, если бы я  знал  правду,  я  бы  сказал:
против  тебя  играют.  Попробуй  поглядеть  линию  Пендергаста,   -    это
единственно, что я могу тебе о т д а т ь...  Информации у меня нет, я бы с
тобой поделился, ты знаешь, мне  дороже  дружба  с  тобою,  чем  с  Генри,
поверь...
     - Это посол? - спросил Луччиано.
     - Да.  Формально я хожу под ним,  хотя  у  меня  свой  код  и  особые
интересы.  Звони в любое время, но будет лучше, если ты сыграешь  испуг  и
отвалишь; пусть улягутся страсти.
     - Я подумаю, Эндрю.  Жаль, что бессилен помочь. Это обижает  меня,  -
сказал  Лаки  Луччиано.  -  Спасибо  за  ниточку  Пендергаста,   попробуем
размотать.


     Через два дня разведка синдиката передала Лаки Луччиано меморандум, и
составлен он был не на кого-нибудь, но на  президента  Соединенных  Штатов
Гарри Трумэна.
     Оказалось, что еще в девятьсот восьмом году  демократической  партией
Канзас-Сити, родного города президента, руководил Том  Пендергаст.  Именно
он ввел в свой клуб застенчивого,  худенького,  очень  молодого  редактора
"Канзас-сити стар" Гарри Трумэна:
     - Обкатайся в наших кругах, сынок, - посоветовал тогда Пендергаст,  -
пойми, как делается политика. Это сложная наука. Искусство, точнее говоря.
Навык создавать  коалиции  и  взрывать  их,  как  только  возникнет  более
интересное предложение, которое можно обернуть во благо  процветания  этой
страны. А процветание гарантирует только одно: стремительный оборот денег.
Чем быстрее они