рей
обкома
     партии и, приехав недавно в Лиду, специально навестил Окулича.
     --  Наш  мужик, партизанский,  -- сказал мне лейтенант.  --  Тихий  он,
молчаливый... они все здесь  такие... -- И, очевидно повторяя  чьи-то слова,
строго  добавил:  -- И  пока, мы  не  очистим область  от всей  нечисти, они
другими и не будут.
     Однако я не сомневался, что Окулич расскажет  мне все, что ему известно
о Николаеве и Сенцове, и охотно передаст позавчерашний разговор с ними.
     Блинова я оставил в Лиде, поручив ему поиски в городе: в случае встречи
с Николаевым  и Сенцовым он должен был задержать их;  для этого ему  по моей
просьбе  выделили   двух   автоматчиков   из  комендатуры,  и   я   подробно
проинструктировал его.
     С  нетерпением  я ждал разговора с Окуличем, полагая, что он многое мне
прояснит, и единственно опасаясь, что его, как и вчера, не окажется дома.
     Нас  трясло  и бросало в кабине полуторки; Хижняк,  с напряженным лицом
держа руль, гнал по булыжному покрытию на предельной, а я  поторапливал его,
и время от времени он возмущенно бросал:
     -- Вам-то что!.. Вам на машину плевать!.. Рессоры новые  вы достанете?!
Машины гробить вы все мастера!..
     За Шиловичами  мы свернули  с  шоссе  на грунтовую  заброшенную дорогу,
проехали тихонько кустарником, и я велел остановиться.
     Хижняк, вытирая пот, вылез из кабины и  начал  осматривать машину, но я
приказал:
     -- Потом! Возьми автомат и за мной!
     Оставив его в кустах возле хутора, я направился прямиком к хате.
     Яростно лаяла и рвалась на цепи собака. В окне показалось женское лицо,
и тут же на крыльцо вышел мужчина, как я понял, сам хозяин, и, прикрикнув на
собаку, настороженно рассматривал меня. На  нем  были старенькие,  но чистые
рубаха и штаны, ноги босые, лицо небритое, печальное, прямо иконописное.
     -- День добрый... Я из воинской части восемнадцать ноль сорок.
     Чтобы у  него не  возникло  каких-либо сомнений,  я  вынул и,  раскрыв,
показал армейское офицерское удостоверение личности со своей фотографией. Он
взглянул  мельком и молча, с  какой-то удручающей покорностью  посмотрел  на
меня.
     -- Скажите, -- приветливо начал я, утирая платком лицо
     и  лоб,  будто перед  этим долго шел по жаре,  -- если не  ошибаюсь, вы
товарищ Окулич?
     -- Так... -- растерянно произнес он.
     --  Очень приятно... Я здесь в командировке... У  меня к  вам небольшой
разговор... И хотелось бы умыться и малость передохнуть. Не возражаете?
     -- Можна.
     Немного погодя я сидел у стола в бедной по обстановке,  но  чистенькой,
несмотря на земляной пол, хате.
     Направляясь  сюда, я, между  прочим, подумал, что  Окулич предложит мне
самогона  --   у  него  ведь  имелся  "аппарат",  --  и  заранее   решил  не
отказываться. Я готов был отпробовать с  ним любой гадости  в надежде,  что,
выпив, он разговорится. Однако не то что выпить, он даже сесть не  предложил
-- это сделала, выглянув из-за перегородки, его жена.
     Приземистая, рябоватая,  она возилась  в  кухоньке возле  дверей, потом
принесла и поставила на стол крынку с  молоком --  молча и не налив в стакан
-- и снова скрылась за дощатой перегородкой.
     Я был уверен, что Окулич сам расскажет мне о Николаеве  и Сенцове, надо
только его разговорить, и  сразу доверительно сообщил, что часть моя стоит в
Лиде,  мы занимаемся охраной тылов фронта, боремся с бандами и  дезертирами.
Дело это нелегкое, и очень многое зависит от помощи населения.
     Окулич сидел на  лавке по ту сторону  стола,  подобрав  под  себя босые
ноги, и молча слушал, и словом не поддерживая разговор. Я сам налил в стакан
молока, сделал глоток и, похвалив, непринужденно продолжал:
     -- Вы, очевидно, нездешний? Откуда родом?
     -- Из Быхова, -- сказал он; у него был негромкий глуховатый голос.
     -- Могилевский... А здесь давненько?
     -- Третий год.
     -- И при немцах здесь жили? -- Я обвел взглядом хату.
     -- Тут.
     -- А не боязно? -- улыбнулся я. -- На отшибе-то, у леса?
     Окулич неопределенно пожал плечами.
     На божнице в переднем углу стояли иконы, католические, хотя  Окулич был
родом из области, где эта религия среди белорусов не распространена. И что я
сразу себе отметил --  ни одной фотографии на стенах,  никаких украшений или
картинок.
     Я рассказал  ему  о  Могилеве,  где  после  освобождения  мне  пришлось
побывать, о разрушениях в городе и перевел разговор на жизнь здесь -- в Лиде
и в районе. Он слушал
     молча, глядел скорбными, как у мученика, глазами, даже на самые простые
вопросы отвечал не сразу и односложно, беседа с ним явно не ладилась. Может,
он мне  не доверял?..  Он не прочел, не  рассмотрел толком мое удостоверение
личности, может, надо ему представиться еще раз?
     -- А это что -- католические? -- глядя на иконы, полюбопытствовал я.
     -- Няхай...
     При этом он сделал вялый жест рукой: мол, не все ли равно?
     -- В Лиде мне сказали, что  вы были связаны с партизанами. Надеюсь, что
и нам вы поможете... Прочтите, пожалуйста...
     Из кармана гимнастерки я достал и, развернув, положил перед ним на стол
другое, подробное удостоверение. Он нерешительно взял и принялся читать.
     В  документе говорилось, что я являюсь офицером войск  по  охране тылов
фронта, и предлагалось всем органам власти и  учреждениям, воинским частям и
комендатурам, а также отдельным гражданам оказывать мне всяческое содействие
в  выполнении  порученных  заданий.  На  листке  удостоверения  имелись  моя
фотография, две  четкие гербовые печати и подписи двух генералов: начальника
штаба фронта и начальника войск по охране тыла фронта.
     Медленно все прочитав, Окулич  возвратил документ и удрученно посмотрел
на меня.
     -- Скажите, пожалуйста, -- пряча  удостоверение, сказал я. --  Вы здесь
на этих днях... сегодня,  вчера или позавчера, посторонних  кого  не видели?
Гражданских или военных? Никто к вам не заходил?
     -- Не, -- помедлив, сказал Окулич, к моему немалому удивлению.
     -- Может, встречали здесь кого?
     -- Не.
     -- Припомните получше, это очень важно. Может, видели здесь в последние
дни, -- подчеркнул я, -- посторонних или заходил кто-нибудь?
     -- Не, -- повторил Окулич.
     "Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!"
     Ошибиться я не мог.  Хутор  этот был первым по  дороге из Шиловичей  на
Каменку, причем  описание  Блиновым  хаты,  надворных  строеньиц  --  все  в
точности  соответствовало  тому,  что  я  увидел,  подходя  сюда.  И  собака
соответствовала, и ее будка, и сам Окулич по внешности соответствовал. Более
того,  я  без труда  даже определил  место  в  кустах и  дуб, откуда  Блинов
наблюдал Окулича и тех двоих офицеров.
     Однако Окулич утверждал, что в последние дни к нему никто не заходил.
     И до встречи он представлялся мне тихим,  неразговорчивым, но рисовался
иным. Он  произвел на меня странное, малоприятное впечатление какой-то своей
бессловесной  покорностью;  я   не   мог  не  почувствовать  его  внутренней
напряженности --  беспокойства  или  страха.  А  собственно, чего  ему  меня
бояться?
     И  жена его,  тихонько возившаяся  в  кухоньке,  такая же молчаливая  и
неулыбчивая,  мне  тоже не понравилась,  возможно, своим недобрым хитроватым
лицом  и частым  настороженным выглядыванием из-за перегородки. Я  отчетливо
ощущал, что им обоим тягостен мой визит.
     Впрочем, это еще ни о чем не говорило. И мои антипатии, как и симпатии,
никого  не  интересовали  --  нужны были  факты.  А  фактом  было,  что двое
подозреваемых нами лиц заходили  позавчера  к  Окуличу,  находились  у  него
некоторое время, и у Окулича имелись основания скрывать это посещение.
     Я с огорчением сознавал, что разговор с ним мне больше  ничего не даст.
Наступила минута, которая нередко случается в  нашей работе: ты располагаешь
какими-то,  подчас противоречивыми,  сведениями  о человеке,  ты видел его и
побеседовал  с  ним,  и  тебе  предстоит  что-то для  себя  решить,  сделать
определенный вывод.
     Католические  иконы  наверняка  стояли  на  случай  возможного  прихода
аковцев; они могли в любой  момент наведаться  сюда, и принадлежность хозяев
хаты к одной с ними вере должна была, очевидно, как-то расположить, смягчить
их. Да и немцы к католикам относились все же лучше, чем к православным.
     Отсутствие  семейных  фотографий  наводило  на  мысли  о  родственниках
Окуличей, о их связях и довоенной  жизни. Я еще  подумал -- получают  ли они
письма и от кого?
     Меня занимал  и ряд  второстепенных вопросов, но главными  сейчас были:
что за отношения между Окуличем и Николаевым и Сенцовым, зачем они приходили
и почему  он скрыл от меня их позавчерашний  визит, если  они  действительно
советские офицеры? Почему?.. С какой целью?..
     И еще: что было в вещмешке, который видел  Блинов, и куда он делся, где
его спрятали или оставили, когда спустя час они выходили к шоссе?
     Жданный мною как манны  небесной разговор с  Окуличем  ничего  не дал и
ничего  не  прояснил, а  обстоятельства  требовали  немедленных  решительных
действий. Я шагнул
     к раскрытому окну, сложил ладони рупором и крикнул -- позвал Хижняка.
     Спустя секунды, выскочив с автоматом в руке из кустов, он бежал к хате.
Собака, бешено лая, прыгала и рвалась на привязи.
     Я посмотрел на Окулича  -- он встал и,  оцепенев  от страха,  глядел  в
окно...


        42. ПОДПОЛКОВНИК ПОЛЯКОВ

     Он начал в Гродно с "доджа" и заканчивал день "доджем".
     Старший лейтенант вернулся  из Заболотья  вечером. Судя по его усталому
виду, по измятому,  перепачканному обмундированию,  он старался  на совесть,
однако никаких следов или улик в рощице, где была найдена машина, обнаружить
не удалось. Опрос местных жителей тоже ничего не дал -- ни появления машины,
ни приехавших на ней никто не видел.
     Отпечатки протектора угнанного "доджа" сфотографировали с опозданием, и
пакет  со снимками Поляков  получил, когда уже смеркалось. В полутьме он  не
стал их рассматривать, решив сделать  это на продпункте после обеда, который
по времени оказывался поздним ужином.
     День был  насыщенный, и с чувством удовлетворения он отметил, что успел
почти все.  Снятие копии с  медицинского заключения о смерти  шофера  (чтобы
уяснить,  чем  его  убили  и  как)  можно  было   поручить  и  кому-либо  из
подчиненных.
     Под вечер он  разговаривал  по "ВЧ" с начальником  Управления генералом
Егоровым -- тот просил "по  возможности не задерживаться".  Егоров вообще не
любил, когда начальник розыскного отдела отлучался  более чем на  сутки,  но
Поляков сказал, что должен заехать в Лиду и  сможет вернуться только завтра,
очевидно, к вечеру. Генерал, недовольный, положил трубку.
     Рано утром  Поляков  так  торопился,  что  не  мог  уделить  Алехину  и
нескольких минут, отчего ощущал себя перед ним словно бы в долгу.
     Теперь,  когда  все самое  важное  в этой поездке было уже  сделано, на
первое место в его мыслях выдвинулось дело "Неман".
     Вчера сразу  же  после получения текста  дешифровки  он  запросил через
ВОСО*  данные  о  движении эшелонов  в  период  с  9 по  13 августа по шести
железнодорожным узлам в оперативных тылах  фронта. Сведения уже подготовили,
надо  было  сесть  спокойно  и,  отстранясь от всего,  проанализировать  их.
Поляков  решил  сделать  это  в  Лиде, обсудив  все с Алехиным и уделив делу
"Неман" часть ночи, а если  понадобится,  и  всю первую половину  дня. После
разговора с генералом он соединился со своим заместителем и приказал немедля
отправить в Лиду, в отдел контрразведки авиакорпуса, сведения, полученные из
ВОСО.
     ----------------------------------------
     * ВОСО  (военные  сообщения) -- органы  тыла, занимающиеся  перевозками
войск, военной техники и грузов.
     ---------------------------------------------------------------
     Было ровно  девять часов вечера, когда, покончив с делами в Гродно,  он
приехал на  станцию. В продпункте, получив по талону две  мокрые алюминиевые
миски с лапшой и кашей, сдобренной тушенкой -- это называлось "гуляш", -- он
уселся за  длинным пустым столом в зале для  рядового и сержантского состава
-- там было светлее.
     Он  не ел ничего с  утра, но прежде, чем начать,  полез  в  планшет  за
газетой.  Дурную привычку  непременно  читать  за столом  он  приобрел еще в
довоенную  журналистскую  пору. С  годами это  стало потребностью:  за  едой
обязательно получать новую информацию и осмысливать ее.
     В  газете --  он мельком просмотрел  ее днем --  был  напечатан большой
очерк Кости Струнникова, в прошлом ученика и сослуживца подполковника. Костя
пришел  со  студенческой скамьи, работал  у  Полякова  в  отраслевой  газете
литературным сотрудником, подавал надежды, но не  больше.  В войну же,  став
фронтовым корреспондентом, как-то  сразу вырос,  писал все лучше,  и Поляков
радовался каждой его публикации.
     Доставая  из планшета газету, Поляков  увидел пакет со снимками, вынул,
разложил фотографии рядом с мисками и сразу же полез за контрольной.
     Память  его  не подвела,  он не ошибся: отпечатки  протектора угнанного
"доджа" были идентичны  со следами шин, обнаруженными группой Алехина в лесу
под Столбцами.
     Словно  все еще  не  веря,  он некоторое время рассматривал фотографии,
затем убрал и, раскрыв  газету,  принялся за еду, однако  сосредоточиться на
очерке не мог.
     Торопливо с®ев "гуляш", он поехал в госпиталь.

        x x x

     В толстой  папке с  медицинскими заключениями  о  смерти-к каждому  был
приложен  акт  патологоанатома  -- документов  Гусева  Николая  Кузьмича  не
оказалось: Поляков по листику просмотрел все дважды.
     Госпитальное  начальство  и писаря  с  книгой  регистрации  поступлений
находились на станции:  там принимали  раненых  из двух санитарных эшелонов.
Поляков обратился к дежурному врачу.
     --  Сержант  Гусев, шофер?..  Это мой больной,  --  сказала  она и,  не
скрывая  недоумения, заметила: -- Какие могут  быть документы о смерти, если
он жив...
     Минуты две  спустя  они шли по широкому коридору мимо стоящих по  обеим
сторонам коек с ранеными. Полякову тоже пришлось надеть белый халат, который
оказался ему велик, на ходу он подворачивал рукава. Остро пахло йодоформом и
карболкой -- враждебный, проклятый запах, напомнивший ему первый год войны и
госпиталя в  Москве и в Горьком, где после  тяжелого  ранения он  провалялся
около пяти месяцев.
     --  Его оглушили  сильнейшим  ударом сзади  по  голове, -- рассказывала
женщина-врач, -- у него перелом  основания черепа и  сотрясение мозга. Затем
ему нанесли две ножевые раны сзади в область сердца, по счастью, неточно.
     Им навстречу на каталке с носилками санитарка, девчушка лет пятнадцати,
везла раненого.
     --  Но  сейчас  его  жизнь  вне опасности?  --  посторонясь,  справился
Поляков.
     -- В таких случаях трудно утверждать что-либо определенно. И разговор с
ним безусловно нежелателен. Коль  это необходимо, я  вынуждена разрешить, но
вообще-то...  Вы его  не  утомляйте, -- вдруг  совсем неофициально попросила
она, улыбнулась, и Поляков отметил, что она еще молода и хороша собой. -- До
войны он  возил какого-то профессора  и  сейчас просит  об одном:  чтобы его
обязательно показали профессору... Сюда...
     В маленькой, на четверых, палате для тяжелораненых она указала на койку
у окна и тотчас ушла. Под  одеялом лежал  мужчина с  худым измученным лицом,
перебинтованными  головой  и  грудью.  Безжизненным,  отрешенным взглядом он
смотрел перед собой.
     -- Добрый  вечер, Николай Кузьмич, -- поздоровался подполковник. -- Как
вы себя чувствуете?
     Гусев, словно не понимая, где он и что с ним, молча глядел на Полякова.
     --  Николай  Кузьмич,  я  спрашиваю, как ваше  самочувствие?.. Вы  меня
слышите?
     --  Да,  --  шепотом, не  сразу  ответил  Гусев  и осведомился:  --  Вы
профессор?
     -- Нет, я не профессор. Я офицер  контрразведки... Мы должны найти тех,
кто  напал  на  вас.  Как  это  все  произошло?..  Вы  можете  рассказать?..
Постарайтесь -- это очень важно.
     Гусев молчал.
     -- Давайте по порядку, -- присаживаясь на край кровати, сказал Поляков.
--  Неделю тому назад вы выехали на своей машине из Гродно в Вильнюс...  Они
что, остановили вас на дороге?
     Он смотрел на Гусева, но тот молчал.
     -- Где вы с ними встретились?
     Гусев молчал.
     -- Николай Кузьмич,  -- громко и  подчеркнуто внятно сказал Поляков. --
Как они попали к вам в машину?
     -- На контрольном пункте, -- прошептал Гусев.
     --  Они сели на контрольном пункте, -- с живостью подхватил Поляков. --
При выезде из Гродно?
     -- Да...
     -- Их было трое? -- Поляков показал на пальцах. -- Или двое?
     -- Двое...


        43. АЛЕХИН

     Прежде всего я потребовал  от Окулича пред®явить все  имеющиеся у  него
документы.
     Став  нетвердыми ногами на лавку,  он достал с  божницы  из-за  иконы и
протянул мне два запыленных паспорта -- свой и жены, -- выданные в 1940 году
Быховским районным отделением милиции.
     -- А другие документы?! Фотографии?.. Ваша партизанская медаль?
     Он  посмотрел  на меня, как кролик  на удава,  потом,  вяло переставляя
ноги, проследовал в сенцы.  Там он снял старое деревянное корыто и  какие-то
доски с  темного  полусгнившего  Ящика, до  краев наполненного золой, не без
усилия сунул в середку руку и вытащил с низа большую жестяную коробку.
     В хате я открыл ее и разложил содержимое на столе. В коробке оказались:
     медаль "Партизану Отечественной войны" второй степени и удостоверение к
ней, полученные Окуличем неделю назад, о чем я знал;
     немецкие оккупационные марки -- пачка, перевязанная тесемкой;
     десяток довоенных квитанций на сдачу молока, мяса и шерсти;
     стопка фотографий  Окулича, его жены  и их  родственников, в  том числе
двух его младших братьев в красноармейской форме;
     четыре медицинские справки;
     несколько облигаций государственных займов;
     тоненькая пачка польских денег, ассигнации по сто злотых каждая;
     две почетные грамоты, полученные Окуличем до войны за хорошую работу  в
Быховском райпромкомбинате.
     Под грамотами  на  дне коробки я  увидел  знакомый мне  листок  плотной
желтоватой  бумаги, так называемый аусвайс, немецкое удостоверение личности,
выданное  Окуличу в октябре 1942  года начальником лидской городской полиции
Бруттом.
     --  Зачем вы это  храните? --  указывая на пачку оккупационных марок  и
аусвайс, строго спросил я. -- Думаете, немцы вернутся?
     -- Не.
     -- А тогда зачем?.. Я не потерплю от вас и слова неправды! Если соврете
мне хоть в мелочи --  пеняйте на себя!.. Прежде всего  расскажите о тех двух
офицерах, что позавчера заходили к вам. Кто они? Откуда вы их знаете?
     Он посмотрел на меня с мученической покорностью и начал говорить.
     Эти офицеры впервые появились у него позавчера, сказали, что выменивают
продукты   для   своей   части.  Интересовали  их   овцы,   копченое   сало,
мука-крупчатка и, в меньшей степени, свиньи. В обмен они предложили керосин,
соль и новое немецкое обмундирование.
     Окулич маялся  с освещением все годы  оккупации, пробавлялся различными
коптилками  и  потому,  поговорив с  офицерами,  решил запастись  керосином.
Сегодня  рано утром они  приехали на  машине, сбросили бочонок у стодолы  и,
взяв его, Окулича, отправились в Шиловичи, где в одном из дворов содержалась
вся  его животина.  Там он вывел им  овцу, яловую, постарше,  но капитан  не
согласился и, пристыдив его, взял молоденькую, самую крупную.
     В закрытом тентом кузове машины, когда  туда грузили ярку, он  видел на
сене  несколько связанных овец и годовалого большого кабана, там же  у самой
кабины  стоял еще десяток точно таких  бочонков, какой сбросили ему,  а  под
скамейками вдоль бортов лежало несколько  мешков, что в них  было, не знает,
не разглядывал.
     Офицеры тор